Лермонтовский сборник
«М. Ю. Лермонтов. Вопросы жизни и творчества». Под редакцией А. Н. Соколова и Д. А. Гиреева, Северо-Осетинское книжное изд-во, Орджоникидзе, 1963, 236 стр.
В этом сборнике опубликованы в сжатом виде доклады и сообщения, прочитанные на межвузовской Лермонтовской конференции в мае 1962 года в Орджоникидзе.
Может быть, именно этим и объясняется неполнота аргументации, некоторая поспешность в выводах, противоречия, незавершенность анализа, свойственные многим страницам книги. И тем не менее острота в постановке ряда проблем, тематическое разнообразие, свежие наблюдения и несколько, хотя и скромных, находок дают право сборнику на существование.
Любопытны две статьи, предлагающие читателю полярно противоположные решения одной и той же проблемы: «Герой нашего времени» Лермонтова как реалистический роман» В. Мануйлова и «Роман Лермонтова «Герой нашего времени» – вершина русской романтической прозы» К. Григорьяна.
Автор первой статьи кратко, в форме тезисов пишет об отражении в «Герое нашего времени» важнейших противоречий русской действительности 30-х годов, о широте охвата Лермонтовым жизненных явлений, о типичности образа Печорина, о композиции романа, позволяющей запечатлеть облик главного героя на разных этапах его жизненного пути, о связи образа Максима Максимовича с «Повестями Белкина» и т. д. В. Мануйлов ссылается на суждения Белинского и мнения ряда лермонтоведов, находя здесь опору для своей точки зрения. В большинстве случаев все эти доводы, аналогии и экскурсы безусловно резонны и заслуживают самого серьезного к себе отношения. И все же исследование В. Мануйлова В целом нельзя считать вполне убедительным.
«Наш спор о методе и стиле романа Лермонтова в значительной мере сводится к тому, – пишет В. Мануйлов, – был ли «Герой нашего времени» шагом вперед, великим художественным открытием или его автор не ушел дальше уже пройденного романтического периода и романтической эстетики. Попытка истолковать «Героя нашего времени» как романтическое произведение по существу снимает вопрос о новаторстве Лермонтова, сводит на нет его достижения в развитии европейского реалистического психологического романа» (ст. 27). Уязвимое место этой концепции в том, что она не учитывает сложность взаимоотношения романтизма и реализма в их историческом развитии. Известно, что романтизм не перестает быть живым явлением литературы и даже не «уступает место» реализму, а как бы из себя порождает новую художественную систему, отнюдь не всегда целиком растворяясь в ней. К сожалению, в своей статье В. Мануйлов односторонне фиксирует лишь те свойства произведения, которые, по его мнению, свидетельствовали о выходе Лермонтова на дорогу реализма, тогда как вопрос о связи «Героя нашего времени» с проблематикой лермонтовского романтизма, в сущности, обойден.
В отличие от В. Мануйлова К. Григорьян исходит из того, что «в литературном развитии нет замкнутых процессов», что «ни реализм, ни романтизм в 30-е годы не существовали в абсолютно чистом виде» (стр. 38). Однако эта верная установка не нашла широкого обоснования в статье. Главное место в ней занимает критика одностороннего, поверхностного и упрощенного понимания романтизма как иллюзорной мечтательности и произвольной игры фантазии, причем К. Григорьян, в общем, удачно полемизирует с некоторыми лермонтоведами, которые при помощи такого рода понятий о романтизме «обосновывали» реализм «Героя нашего времени». Но статья довольно неожиданно заканчивается категорическим выводом: «Лермонтов, как тип поэта, по своему миросозерцанию целиком принадлежал романтизму. Остается он на позиции романтизма и в «Герое нашего времени» (стр. 53). Этот вывод подкреплен чисто умозрительным аргументом, исключающим самую возможность синтеза художником романтических и реалистических приемов творчества. «По распространенной концепции, – утверждает К. Григорьян, – следует, что в творчестве Лермонтова зрелого периода одновременно действовали две эстетические системы. В результате поэтическая индивидуальность Лермонтова раздваивается, разрушается, теряет присущую ей внутреннюю цельность». Здесь проскальзывает то самое метафизическое противопоставление романтизма реализму, которое имело место в статье В. Мануйлова.
Обе статьи свидетельствуют об известных трудностях в изучении закономерностей литературного развития. Определяя художественный метод какого-либо произведения очень емкими пересекающимися понятиями – реализм и романтизм, мы нередко забываем, что оба эти явления исторически изменчивы. Вот почему проблема художественного метода не только лермонтовского романа, но и многих других литературных памятников порождает бесконечные споры. Сейчас возникла острая потребность в таком изучении литературного процесса, которое давало бы возможность создать разветвленную классификацию разных типов романтизма и реализма. Надо основательно разобраться в течениях, школах, группировках, возникших внутри реалистического и романтического направлений литературы XIX века. Пока эти задачи не решены, спор о реализме и романтизме, даже применительно к конкретному произведению, будет носить абстрактный, умозрительный характер.
Одна из наиболее содержательных работ сборника – статья К. Петросова «Маяковский и Лермонтов». Это, пожалуй, первая серьезная попытка разобраться в сложном вопросе – об отражении в стихах Маяковского лермонтовского образа демона.
Идейная основа, на которой возникает образ демона в творчестве дооктябрьского Маяковского, – это глубокая вражда к буржуазному миру, стремление преодолеть одиночество, поиски великой, «немыслимой» любви. Демонический герой поэмы Маяковского «Человек» – тоже страдающий и влюбленный герой, но вместе с тем демон Маяковского, «в американском пиджаке и блеске желтых ботинок», несравненно более условный персонаж, чем демон Лермонтова. Это, по сути дела, литературный прием, сопровождающийся откровенно ироническими интонациями.
Своеобразие раннего Маяковского в том, что трагическое и ироническое истолкование демонического характера в поэме «Человек» слито воедино. Иная картина в его поэзии советских лет. Здесь демонический образ в таком стихотворении, как «Тамара и Демон» (1924), деромантизируется. К. Петросов правильно пишет, что «не вражду с небом или титанические муки выделяет теперь Маяковский в сложном и многогранном образе Демона, а индивидуалистическое начало, признание собственного исключительного бытия высшей ценностью» (стр. 121). Все это было связано с борьбой поэта против индивидуалистической психологии, против эгоистической морали, за идеалы социалистического общества, за новое отношение к любви. Начиная с поэмы «Про это», Маяковский, по мнению автора статьи, отказывается от темы любви-страдания. Признавая основательность такой концепции, следует, однако, заметить, что она нуждается в одном уточнении. Дело в том, что К. Петросов смешивает тему демона с темой демонического героя в поэзии Маяковского, а это не совсем одно и то же. Последняя шире первой, она далеко выступает за рамки тех произведений, в которых есть прямые реминисценции из Лермонтова. Вот почему К. Петросов, видимо, несколько поторопился с» выводом, не заметив, что тень другого, страдающего демона все же не исчезла из сознания поэта в последний период его творчества.
В статье Э. Найдича «Лермонтов и Пушкин» речь идет о том, что творчество Лермонтова развивалось в духе тех художественных задач, которые ставили перед литературой Гоголь и Белинский. Здесь с полной очевидностью устанавливается совпадение мнений Лермонтова, Белинского и Гоголя в оценке таких явлений современной литературы, как драма Н. Кукольника «Скопин-Шуйский», как книга Ф. Булгарина «Россия…», как критические «разборы» О. Сенковского.
О пристальном интересе и любви к Лермонтову выдающихся грузинских писателей XIX века (Григол Орбелиани, Акакий Церетели, Илья Чавчавадзе, Важа Пшавела и др.) дает ясное представление статья М. Барамидзе «Лермонтов и классики грузинской литературы». Художественное наследие русского поэта настолько тесно срослось с грузинской литературой, что оно само стало в, известном смысле ее живым фактом, – таков вывод, вытекающий из этой работы.
Основная мысль статьи И. Заславского «К творческой истории поэмы «Беглец» в том, что в процессе работы Лермонтова над текстом поэмы «усиливались ее идейные акценты, восходящие к декабристской традиции» (стр. 158). По наблюдению И. Заславского, на последних этапах работы Лермонтов обогащая поэму лексикой, характерной для гражданской поэзии декабристов. Однако автор статьи не принимает во внимание то обстоятельство, что в общем потоке лермонтовской стиховой речи эта лексика получила несколько иное смысловое наполнение, поскольку свободолюбие автора «Беглеца» существенно отличалось от вольнолюбивых устремлений поэтов-декабристов.
Ряд метких замечаний и наблюдений содержится в статье И. Усок «Внутренние противоречия лирического героя Лермонтова». То же можно сказать и о статье «Особенности эпитета в лирике Лермонтова», хотя авторы ее Фам Вын-кы и Т. Ходукина придают излишнюю категоричность своим выводам, настаивая на определении лермонтовского эпитета как алогичного, что явно не исчерпывает всех его свойств.
В статье Н. Владимирской «Образ современника в драме Лермонтова «Странный человек» сделана попытка раскрыть образ главного героя этого произведения как характерный для эпохи Лермонтова тип. Попытка эта не особенно удачна, поскольку автор подчас сбивается на описательность. Статьи Б. Виноградова «Горцы в романе Лермонтова «Герой нашего времени» и А. Попова «Кавказский материал в зрелых редакциях поэмы «Демон» по своему характеру скорее напоминают развернутый комментарий к этим произведениям.
Т. Иванова в статье «Что говорят рукописи и книги» ставит под сомнение достоверность основного источника текста «Демона» – «придворного» списка. А. И. Философова (1841). По ее мнению, это вовсе не последняя редакция поэмы, а свод разных, в том числе ранних вариантов, и современные текстологи впали в заблуждение, публикуя «Демона» по этому списку, а не по списку, датированному 8 сентября 1838 года.
Как известно, в редакции «Демона» 8 сентября 1838 года поэма заканчивалась смертью героини, в финале же списка 1841 года происходит борьба демона за душу погубленной им Тамары, причем он терпит в этой борьбе поражение. Т. Иванова считает такой конец неприемлемым, так как в нем якобы утверждается «идея божественной справедливости», что «резко противоречит смыслу произведения». В результате «сюжет сломан», «логика образов страдает», «поэма утратила цельность» (стр. 83); в ней появились даже «элементарные логические противоречия». На самом деле почти все эпизоды, в которых Т. Иванова видит логические неувязки, выражают двойственную сущность героя, его метания; «противоречивость» тут «входит» в самый замысел произведения. Действительно, работа Лермонтова над поэмой не была доведена до конца, в тексте списка возможны искажения и ошибки, но отрицать внутреннюю логику этой редакции до сих пор никто не решался. Т. Иванова склонна сводить содержание поэмы к богоборческим мотивам. Но это значит упрощать ее смысл. «Творец» мироздания в «Демоне» – условный символический образ, который ни в коем случае не может быть отождествлен ни с библейским, ни с каким-либо другим богом. Правомерно ли в словах ангела «благо божие решение» видеть сущность заключительного эпизода в списке 1841 года, как это делает автор статьи? Нет, на наш взгляд, общий смысл финала иной. Вечная разлука с Тамарой, как она изображена здесь, глубже обнажает трагическую природу демонического характера, более резко подчеркивает безысходность его одиночества, чем в редакции 8 сентября 1838 года. Сочувствие к пострадавшему герою, вызываемое финалом списка 1841 года, кстати говоря, порождает в сознании читателя чувство неудовлетворенности «божием решением», справедливость которого оказывается весьма относительной. Т. Иванова считает, что список 1841 года – искусственная контаминация разных редакций, которая Лермонтову не принадлежит. Она ссылается на три зарубежных издания поэмы, где некоторые варианты списка Философова названы более ранними, чем текст редакции 8 сентября 1838 года. Но, во-первых, нельзя брать на веру эти указания, тщательно не проверив их. Во-вторых, даже если в список 1841 года попали ранние варианты, то не исключена возможность, что их ввел сам Лермонтов. Контаминация, как известно, характернейшая особенность лермонтовской творческой лаборатории.
В сообщении И. Габриельянц рассказывается о неизвестных списках «Демона» и «Смерти поэта», принадлежавших некогда писателю середины XIX века Н. Кролю. Рукопись «Демона», за исключением незначительных разночтений, полностью совпадает со списком 1841 года, подтверждая тем самым его авторитетность.
Итак, легко убедиться, что отбор материалов для рецензируемого сборника и подготовку их к печати следовало осуществить с большей требовательностью. И все же отмеченные достоинства оправдывают выпуск в свет нового лермонтовского сборника.
г. Ленинград