Леопарды в храме (Деконструкционизм и культурная традиция)

Леопарды врываются в храм, разбивают

и опустошают священные сосуды.

Это повторяется снова и снова. В конце

концов их появление высчитывают заранее

и делают частью церемонии.

Старинная притча.

Герменевтика, рецептивная эстетика, феминизм, политическая критика, психоанализ, структурализм… – пестрота, затейливые комбинации и зигзаги популярности различных направлений западной критики сейчас уже никого не удивляют. Прошли времена устойчивых и очевидно доминирующих школ типа англо-американской «новой критики» Мода в литературно-критическом мире меняется довольно быстро: еще недавно все запоем читали З. Фрейда, К. Леви-Стросса, Л. Альтюссера, М. Хайдеггера, а ныне считается неприличным не знать трудов М. Фуко, М. Бахтина, В. Беньямина, П. Рикера. И все же в наборе современных критических течений, сосуществующих под общей вывеской «постструктурализм», можно с уверенностью выделить лидера, определившего картину интеллектуального развития последних десяти лет. Таким лидером, без сомнения, является деконструкционизм – направление, возглавляемое известным французским теоретиком Жаком Деррида.

Жак Деррида родился в 1930 году в Алжире. Решающим влиянием для него в юности был экзистенциализм: все началось с того, что однажды по радио услышал передачу о Камю. Затем – увлечение Сартром. Философское образование получил в прославленной парижской Эколь Нормаль и первое время специализировался на феноменологии. В этой же школе сейчас Деррида работает профессором философии, и, по рассказам очевидцев, на его лекциях яблоку негде упасть. Кроме того, он руководит исследовательской группой по проблемам философского образования (GREPH) и международным философским колледжем. Докторская диссертация Деррида «Идеальность литературного объекта» задуманная еще в 1957 году, после длительных колебаний и переделок была защищена в 1980 году, по поводу чего автором позднее была написана особая, отнюдь не апологетическая, статья о жанре диссертационных защит.

Работоспособность Деррида, тонкие и неожиданные суждения, парадоксальный стиль письма принесли ему как заслуженное признание в академических кругах, так и широкую известность среди читающей публики. Разнообразие его научных занятий ставит в затруднительное положение пишущих о Деррида, поскольку мало кому под силу с той же непринужденностью и компетентностью переключаться от философии к фотографии, от литературоведения к живописи, от психоанализа к политике. Деррида – создатель новой дисциплины, названной им «грамматология», которая представляет из себя особую теорию письма. Грамматология дает общие принципы подхода к разным культурным текстам, и, видимо, оттого в книгах Деррида анализ специфических философских нюансов у Платона, Кондильяка, Гегеля, Ницше может сочетаться с азартными толкованиями творчества П. Верлена, А. Арто, П. Целана, Ф. Понжа.

Последняя на данный момент книга Деррида посвящена М. Хайдеггеру и проблеме политической ангажированности мыслителей. Что касается политической ориентации самого Деррида, то он явно левый, о чем можно судить по серии его интервью и выступлений за права палестинцев, против апартеида, в поддержку движения феминисток. Был в биографии Деррида и такой эпизод практического столкновения с властью, как арест по ложному обвинению в Чехословакии в 1982 году за участие в нелегальном политическом семинаре.

Жак Деррида принадлежит к поколению французских критиков, начавших активно работать и публиковаться в 60-е годы. Это поколение выдвинуло целую плеяду талантливых и влиятельных исследователей: Р. Барт, М. Фуко, Ю. Кристева, А. Греймас, Ж.-Ф. Лиотар, Л. Альтюссер. Научная судьба культурологов этого поколения свершалась под знаком перехода от структурализма к постструктурализму, от жестких методов анализа к более мягким. Так, если позиция структурализма допускала, что существуют достаточно четкие модели, обладающие объяснительной силой по отношению к ряду различных текстов, то теперь, с точки зрения постструктурализма, стали полагать, что каждый текст порождает уникальную модель понимания изнутри. Иными словами, текст перестали трактовать как конкретную реализацию абстрактных структур, в чем сказалось возрастающее влияние феноменологии на литературные штудии.

Жак Деррида начинал печататься в журналах структурно-семиотической ориентации, по общим взглядам и дружеским связям был близок группе «Тель Кель». Его первый крупный труд базировался на философском материале: введение к «Происхождению геометрии» Гуссерля переросло рамки обычного предисловия и превратилось в солидный теорети-

ческий трактат¹. Рассматривая вопрос об аксиоматике научного знания – коренной вопрос, занимавший Гуссерля, – Деррида пришел к неожиданному результату. Анализируя категориальный аппарат и терминологию Гуссерля, он показал, что философ, желая очистить сознание для феноменологически чистого мышления, все равно отдает дань «бессознательной аксиоматике» через повторяющиеся метафоры в научной речи, и в частности через метафоры письма. Этот вывод в свою очередь обозначил главную проблему для всех последующих разысканий Деррида: как добиться независимого мышления и в конечном счете – внутренней свободы, если наше сознание изначально через язык замусорено всевозможными клише, принимаемыми как данность? С детства мы не рассуждая усваиваем, как что называется и одновременно – систему отношений, некоторые мелкие акценты, определяющие наши представления, например, о вежливости, о мужском и женском, национальные стереотипы. Вот, допустим, такая мелочь: человек не может увидеть в огороде сорняка, если он не знает слова «сорняк» и отрицательно окрашенного понятия «сорняк – вредное для огорода растение». Так незаметно фактически все исходные постулаты, определяющие картину мира, «контрабандным образом» протаскиваются в языковых выражениях. Следовательно, невидимые формальные клише регулируют наше мышление, предрассудки не оставляют места рассудку и каждый человек оказывается весьма жестко детерминирован со всех сторон, как бы заключен в клетку своей идеологии, национальности, пола, образования, сословных предрассудков – и сплошь и рядом даже не подозревает об этом! Осознание этих детерминант через вдумчивый анализ словоупотребления, связок, каких-то общих мест, привычных выражений и есть самая прямая задача деконструкции, движущий импульс больших и малых разработок Деррида.

Основные идеи Деррида изложены в трех фундаментальных книгах, опубликованных почти одновременно в 1967 году: «Голос и феномен», «О грамматологии», «Письмо и различие» ². Но еще до того, как грянул этот мощный тройной залп, Деррида с блеском дебютировал на конференции в американском Университете Джонса Хопкинса в 1966 году, вступив в полемику с метром структурной антропологии Клодом Леви-Строссом. Впервые принципы структурализма были доказательно оспорены, что положило начало известности Деррида в Соединенных Штатах и ознаменовало будущее внедрение постструктурализма в гуманитарные штудии.

В 70-е годы программные вещи Деррида были переведены на английский, а его пригласили в качестве visiting professor в знаменитый Йельский университет – интеллектуальный центр американской критики, где в то время работали такие авторитетные филологи, как Д. Хартман, Пол де Мэн, Х. Блум, Д. Хиллис Миллер. Толкуя и развивая идеи Деррида, они постепенно добились того, что деконструкционизм превратился во влиятельное течение в американском литературоведении, сменившее на посту лидера «новую критику». Внутренняя ситуация в американской критике требовала «острой» теории, которая могла бы стать рубежом между старым и новым поколением. Концепция Деррида пришлась в этом плане весьма кстати, и хотя сам автор не раз потом сетовал на многочисленные упрощения и перегибы в интерпретациях своих трудов на американской почве, дело было сделано: леопарды ворвались в храм и разбили священные сосуды. Сакральные понятия «текст», «автор», «логос» пришлось пересмотреть. Деррида стал кумиром, и ему оставалось работать с переводчиками своих книг, регулярно приезжать в американские университеты с лекциями и выступлениями, а также… отвечать на активную и жесткую критику, ибо противников у нового учения объявилось немногим меньше, чем поклонников. Деррида в союзе со своими сторонниками запустил на литературную орбиту два журнала, посвященных деконструкции, – «Глиф» и «Диакритика», – они стали играть заметную роль в критических дебатах. Старый и очень престижный журнал «Критическое исследование» начал все чаще предоставлять свои страницы деконструкционистам, не говоря уж о специальном периодическом издании «Йельские французские штудии», где постоянно печатались свежие статьи Деррида. В 1979 году появился ныне ставший классикой сборник «Деконструкция и критика», который был воспринят практически всеми как манифест новой школы. Правда, не все ученые, объединившие свои статьи под этой обложкой, в равной мере разделяли идеи Деррида (так, Х. Блум и раньше заявлял о своих умеренных симпатиях к деконструкционизму, а последнее время совсем откололся), но тем не менее американская деконструкция с конца 70-х оформилась как безусловный феномен в критике, и в университетах стали преподавать грамматологию как последнее слово в науке о литературе, образовалось молодое племя энергичных критиков-деконструкционистов, фанатов Деррида.

Свершилось неизбежное: культурный протест был ассимилирован системой, к леопардам привыкли и дебош в храме стал частью ритуала. В процессе «институционализации», то есть закрепления на административном уровне в учреждениях и организациях, деконструкция обрела несколько иной, отличный от первоначального, вид. Система университетского обучения, наследие «новой критики», прагматизм, конъюнктура на книжном рынке и целый ряд других специфических моментов американской рецепции способствовали тому, что из философской теории Деррида была вычленена методология анализа литературных произведений и при этом ряд положений был искусственно форсирован. Например, тезис Деррида о свободной игре как предпосылке философского мышления был истолкован американцами как право критика на безграничную свободу интерпретаций без привязки к фактам и контексту, что вовсе не имел в виду Деррида. Во многом подобные искажения, наверное, объяснимы пересадкой философских идей в сферу литературной критики, да еще с иной национальной традицией. В собственно философском смысле идеи Деррида культивируются и развиваются во Франции – членами так называемой «группы Деррида», в которую входят С. Агасински, С. Кофман, Ф. Лаку-Лабарт, Ж.-Л. Нанси, Б. Потр.

Деконструкция сейчас успешно применяется в искусствоведении, политологии, истории, психологии и целом ряде других гуманитарных дисциплин как в Европе, так и в Америке. Если теперь задаться вопросом, что же представляет из себя деконструкционизм в самом общем плане, как универсальный метод, то можно сказать, что это стиль критического мышления, направленный на поиск противоречий и предрассудков через разбор формальных элементов. Техника философского сомнения известна с незапамятных времен, принципы деконструкции вполне корректно сопоставимы, например, с правилами скептических суждений, разработанными еще античным скептиком Агриппой. Его скептические тропы подчеркивают, «как много… спорного или смутного» в любом высказывании, демонстрируя невозможность уверенного знания из-за круговой связанности всех вещей, разнобоя исходных посылок, дурной бесконечности причин и появления порочного круга в доказательстве³. Современные адепты скептицизма, конечно, добавляют к этим скептическим правилам ряд приемов из арсенала феноменологии и лингвистической философии, но цель, в общем, остается той же – разоблачение догматизма во всех видах. Нередко материалом для анализа как у деконструкционистов, так и у их античных коллег выступают мелкие формальные структуры, по преимуществу служебного характера. Секст Эмпирик, к примеру, посвящал целые разделы своих книг разбору таких выражений, «указывающих на скептическое расположение ума», как «не более», «пожалуй», «возможно», «допустимо», «я не воспринимаю» и т. д. ⁴, и аналогично излюбленный инструментарий Деррида – анализ терминологии, метаязыка и в особенности служебных слов.

Легко догадаться, что в литературе критическая методика, нацеленная на поиск противоречий, проще всего срабатывает на исходно противоречивых текстах, в русле поэтики, например, романтизма или модернизма, в эстетических системах, отвергающих установку на гармоническую успокоенность или риторическую завершенность с самого начала. Однако, как свидетельствует история критической деконструкции, наиболее разительный эффект получается при деконструировании внешне абсолютно самодостаточных, непротиворечивых текстов. Один из самых ярких образцов такого типа – разбор Деррида американской Декларации независимости, в результате которого в этом, казалось бы, столь ясном документе обнаружилось несколько «темных» мест. Разбор вызвал буквально скандальные отзывы, что совершенно правомерно: деконструкция действительно срабатывает как настоящее подрывное устройство по отношению к застывшим формам идеологии, жестко высказанным концепциям, регламентированным общественным институтам. Анализируя функционирование ключевых специфических оборотов, впитавших в себя дух системы, деконструкция вскрывает недостаточность и несогласованность базовых посылок, и таким образом обнажается «бессознательное» в системе, то, что обычно проскальзывает сквозь логические ходы и фигуры речи.

В одной из недавних статей Деррида достаточно четко выделяет два постулата деконструкции в связи с критикой тоталитаризма. 1) Уважение к сложности сознания Другого, недопустимость упрощений, приведений к общему знаменателю. Ни личности, ни тексты несводимы к однозначно-элементарным характеристикам. Признание исходной множественности, гетерогенности уменьшает риск, с одной стороны, манипулирования чужими сознаниями, а с другой – удерживает от агрессивности, которая обычно базируется на упрощенной картине мира. 2) Поскольку тоталитарная идеология редко выступает в виде чистых моделей, надо изучать популярные мифы и предрассудки в общественной жизни: «необходимо по возможности исследовать процесс формализации и его программу (тоталитаризма. – О. В.), чтобы демистифицировать обусловленные им высказывания, философское, идеологическое, политическое поведение…» ⁵. Заметим, что Деррида понимает тоталитаризм достаточно широко: и как политический режим, и как все разновидности монополии на мысль. Такими разновидностями в критике он считает, к примеру, пристрастные чтения текста под каким-либо заданным углом зрения, будь то политическое рассмотрение, историзм или морализаторство. В этом смысле деконструкция – «необходимое условие для того, чтобы распознать и побороть опасность тоталитаризма» ⁶. Что же касается идеологии тоталитарных режимов, то здесь, по мнению Деррида, в первую очередь подлежит разоблачению «ужасающее желание обрести корни, общие истоки» ⁷, то есть идеология «крови и почвы». Еще раз подчеркнем: «разоблачение» ведется через анализ высказываний, текстов. Тонкий анализ формальных признаков позволяет вскрыть замаскированные тенденции. Если, допустим, оратор, прикрываясь левыми фразами, по сути отстаивает консервативно-правую позицию, владеющий техникой деконструкции всегда сможет уличить его по «дискурсу» – по нюансам словоупотребления, по стилистике и образу мышления и по тому, что полагается при данном взгляде само собой разумеющимся, ибо как раз это подделать труднее всего, даже невозможно. «Практическую» деконструкцию можно подразделить на два типа. Во-первых, критика в собственном смысле слова, толкование художественных произведений. Таковы работы Т. Раджан об английских романтиках, Б. Джонсон о французских символистах, Пола де Мэна – о Гёльдерлине. Во-вторых, метакритика: разбор философских, литературно-критических, психоаналитических работ, подразумевающий диалог концепций. Примеры подобных плодотворных диалогов – статьи Пола де Мэна о Деррида, анализы Деррида трудов Лакана, Леви-Стросса, Хайдеггера, Фрейда, последние книги Джеффри Хартмана. Метакритика – пожалуй, более популярный среди деконструкционистов жанр, что закономерно, учитывая философские истоки деконструкции. К тому же наложение разных концептуальных систем создает более благоприятную среду для скептического сомнения, во всяком случае при установке на поиск истины результаты деконструкции оказываются более неожиданными, чем в сфере художественных образов, где многозначность языка – естественный принцип.

Обратимся к классическому образчику метакритики – анализу Деррида платоновского диалога «Федр» ⁸. Вокруг этого диалога комментаторы не раз ломали копья, поскольку текст концептуально достаточно противоречив и в решающий момент Платон вместо строгой аргументации прибегает к мифу. Высказывалось даже мнение, что «Федр» писался не в лучшие творческие годы Платона – в ранней молодости или, наоборот, в старости, – за счет чего и объяснялись сбивы. Для Деррида такая линия толкования оказывается неприемлемой, ибо он не может строить рассуждение на чисто внешних причинах. Тут принципиальная позиция: текст изначально хорош, продуман и эстетически сбалансирован, а противоречивость лишь подтверждает его субстанциальную глубину, ибо такова природа письма. А миф, объясняющий пренебрежение к письму, для Деррида – самое важное и сокровенное место в диалоге. Сократ рассказывает египетское предание о том, как бог Тевт предложил царю Тамусу научить египтян искусству письма. И вот что ответил ему Тамус: «Вот и сейчас ты, отец письмен, из любви к ним придал им прямо противоположное значение. В души научившихся им они вселят забывчивость, так как будет лишена упражнения память: припоминать станут извне, доверяясь письму, по посторонним знакам, а не изнутри, сами собою. Стало быть, ты нашел средство не для памяти, а для припоминания. Ты даешь ученикам мнимую, а не истинную мудрость. Они у тебя будут знать многое понаслышке, без обучения, и будут казаться многознающими, оставаясь в большинстве невеждами, людьми трудными для общения; они станут мнимомудрыми вместо мудрых» ⁹. Так возникает ключевая оппозиция: с одной стороны – «хорошая» мудрость, в основе которой – подключение к традиции устного образования, духовно-семейная связь между учеником и учителем. Эта традиция базируется на памяти, в пределе – на памяти внутренней, знании-воспоминании (anamnesis), рождающемся благодаря «повивальному» искусству учителя в диалектической беседе. С другой стороны, мы имеем «мнимую» мудрость письма, отчуждающую учеников от памяти, от семейного лона традиции. Это такая же внешняя, лишенная истинной мудрости техника, как и софистика. Письмо лишено теплоты учительного общения, оно стоит вне духовно-семейных отношений (учитель – отец, ученик – сын).

Итак, казалось бы, плюсы и минусы распределены, все однозначно. Но здесь-то и начинается самое интересное: путем тщательнейшего анализа философской лексики Платона Деррида показывает, что «хорошая» устная мудрость на протяжении диалога характеризуется при помощи метафор, заимствованных из сферы письменности! (Русские эквиваленты подобных метафор – «говорить как по писаному», «буквальность объяснения», «отпечататься в памяти», «читать мысли»). Тогда возникает резонный вопрос: если нечто положительное можно описать только через нечто отрицательное, то, может быть, это отрицательное первичнее, исконнее? Может, письмо для нашей культуры – нечто вроде подавленного комплекса, бессознательное, берущее реванш через язык?

Особое внимание при анализе Деррида уделяет термину «pharmakon» – средство, лекарство («Ты нашел средство не для памяти, а для припоминания…»). Дело в том, что греческое слово «pharmakon» имеет двойное значение: 1) яд, отрава; 2) целительное средство, лекарство. Эти противоположные смыслы не всегда с уверенностью можно различать по контексту. Читателям и переводчикам «Федра» надо непрерывно перепроверять себя, что создает серьезную проблему для понимания диалога. Полисемия слова, причем ключевого слова, подрывает потенциальное единство интерпретации. Невозможно поэтому и последовательно разграничивать обозначенные вначале антитетические типы мудрости. Ведь как наверняка сказать: в данном случае письмо – яд, порча для адептов истинной, традиционной мудрости, а в данном случае – спасительное средство для желающих механически овладеть знанием? Получается, будто Платон, вроде отстаивая приоритет и преимущества традиции устной мудрости, намеренно вносит неясность, оставляет простор для альтернативных толкований.

На самом деле Деррида, конечно же, далек от того, чтобы подозревать Платона в сознательном запутывании публики. Подобное обвинение торопливый читатель скорее адресует самому Деррида, но и здесь лучше, следуя латинской пословице, «поспешать медленно». Ведь Деррида, выдвигая интерпретацию и затем демонстративно снимая ее, более всего сосредоточен на самом процессе понимания текста, он как толкователь все время наблюдает за собой со стороны: это для него интереснейшее поле охоты. И «добыча» – обобщающая мысль – такова: письмо по своей природе сплошь и рядом совмещает антитетические смыслы, но механизм нашей культуры, современного восприятия таков, что мы снимаем логически исключающие друг друга моменты и тем самым теряется игра означающих. Изначальный метафоризм и смысловое нерасчлененное богатство письма меркнут, как при попытке переложить стихи в прозу.

Сходные закономерности вывел Фрейд, размышляя, почему в снах, в шутках, в некоторых бытовых ситуациях, когда люди захвачены страстями, срабатывают общие принципы бессознательного, опровергающие логические запреты и просто доводы здравого смысла. Берется ситуация: человек одолжил у соседа чайник, а потом вернул его обратно прохудившимся, с дырой в днище. Когда началось разбирательство, он выдвинул в свою защиту три аргумента: 1) Я вовсе не брал этот чайник; 2) Чайник был дырявый с самого начала, когда я его получил; 3) Я возвращал чайник целым, дыра возникла потом¹⁰. Подобная «логика чайника», когда последовательно выдвигаются взаимоисключающие аргументы, прямо выражена в снах, в шутках, в потоке сознания, в мифологическом мышлении, а в современной культуре она репрессирована, загнана внутрь, и опытный культуролог может восстановить ее следы в письменных текстах лишь через тщательный анализ маргинальных элементов.

Вернемся, однако, к разбору «Федра». Деррида далее обращает внимание на производное от слова «pharmakon» – «pharmakos», что буквально значит, во-первых, заранее заготовленная жертва, козел отпущения и, во-вторых, чародей, отравитель. Это слово, как ни парадоксально, не употребляется в диалоге «Федр», но тем не менее в анализе Деррида на него ложится существенная нагрузка, поскольку с помощью этого термина он раскрывает специфическую роль письма в нашей цивилизации, к чему мы еще вернемся. Сейчас же заметим для себя методологический момент: в деконструкции может оказаться концептуально значимым формально отсутствующий элемент, если он вписывается в систему значений по принципу взаимной дополнительности. Его надо учитывать через отличие от других элементов, как в современной лингвистике при разборе слова учитывают, например, нулевые морфемы. Такая установка в корне противоречит представлениям англо-американской «новой критики», трактующей текст прежде всего как формально-словесное единство. Для сторонников «пристального чтения» анализ базируется на данных в тексте элементах, в то время как для Деррида формальное присутствие не является решающим фактором – отсутствующий элемент может излучать смысловую энергию «на расстоянии».

Разбор «Федра» можно считать классикой деконструкции с точки зрения как методологии, так и основных идей.

1. J. Derrida, L’origine de la gйomйtrie de Husserl. Traduction et Introduction, R., Epimйthйe, 1962.[↩]
2. J. Derrida, La voix et le phйnomйne, P., 1967 (Speech and phenomena, Evanston, 1973); De la grammatologie, P., 1967 (Of Grammatology, Baltimore, 1976); L’йcriture et la Diffйrence, P., 1967 (Writing and difference, Chicago, 1978).[↩]
3. См.: Диоген Лаэртский, О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов, М., 1979, с. 387 – 388; коммент с. 539[↩]
4. Секст Эмпирик, Сочинения в двух томах, т 2, М., 1976, с. 244 – 250.[↩]
5. J. Dеrrida, Like the sound of the sea deep within a shell: Paul de Man’s war. – «Critical Inquiry», 1988, vol. 14, N 3, p. 646.[↩]
6. J. Derrida, p. 647.[↩]
7. Ibid., p. 648.[↩]
8. J. Derrida, La pharmacie de Plato. – In. J. Derrida, La dissemination, P., 1972, p. 71 – 196; см. также: Ch. Norris. Derrida, L., 1987, p. 28 – 62.[↩]
9. Платон, Сочинения в трех томах, т. 2, М., 1970, с. 216 – 217[↩]
10. S. Freud, Jokes and their relation to the Unconscius, N. Y., L., 1963, p. 62.[↩]