Кто продолжил традицию

В. Камянов, Поэтический мир эпоса. О романе Л. Толстого «Война и мир», «Советский писатель», М. 1978, 295 стр.

В авторском предисловии к книге В. Камянова говорится: «…Сложившийся канон изучения «Войны и мира» с годами приобрел излишнюю жесткость. В его основе – принятое в целом ряде работ условное расчленение целостного мира эпопеи на удобные для анализа участки или сферы…

При этом усилия собственно аналитические бывают недостаточно поддержаны пафосом синтеза; в итоге исследовательскому инструментарию не удается ухватить тот секрет или закон «сопряжения всего», которым как раз и определяется концентрированная сила эпического слова Толстого…

В предлагаемой книге предпринята попытка прочесть «Войну и мир» прежде всего как поэтическое целое… сосредоточив особенное внимание на внутренней жизни эпоса, который, по слову Пришвина, есть «скрытая лирика».

Работа В. Камянова – интересная попытка чтения великого романа нашим современником, извлекающим из композиционного искусства гения опыт мудрого единства всеобъемлющей философско-поэтической идеи с сюжетно-фабульным движением эпической стихии.

Проблема художественного единства анализа и синтеза – одна из главных для современного искусства, и потому можно быть только признательным автору рецензируемой книги, пустившемуся в нелегкое путешествие по композиционному лабиринту «Войны и мира» в поисках секретов толстовского «сопряжения всего».

Читателя, любящего, знающего Толстого и думающего о нем, о «Войне и мире», ждут в этом путешествии интересные, ну, если не открытия, то новое самостоятельное прочтение многих устоявшихся идейно-тематических фрагментов эпопеи. Не то, что мы о них не подозревали вовсе, но, освещенные остросовременной идеей исследователя о «поэтическом единстве», о художественно-философском синтезе, эти привычные эпические реалии и классические образы Толстого обнаруживают глубокую связь с современностью.

Там, где мы раньше ставили точку, В. Камянов намечает новые пути постижения философско-нравственных проблем Льва Толстого.

Так, толстовское понятие «простоты «, » естественности», прежде связываемое с «народной мыслью» Толстого, с поисками Пьера Безухова, с Наташей Ротовой, с капитаном Тушиным, теперь обновлено введением в эту сложную систему образов Долохова и Николая Ростова; хотя я до сих пор внутренне сопротивляюсь той риторической суровости, с которой автор втиснул в свою концепцию обаятельнейшую Наташу Ростову.

Сближение же по контрасту образов Андрея Болконского, Долохова и Бонапарта еще раз убеждает в глубине и зоркости художественной мысли Толстого о скрытом подобии разных духовных оболочек одного явления, неприемлемого во все времена – индивидуализма.

К числу таких открытий, казалось, «общих» мест толстоведения можно отнести и четкое разъяснение истинного места в движущейся мысли Толстого ставшего легендарным в литературоведении Платона Каратаева; смелое социально-объективное истолкование богучаровского бунта…

Исследовательская интерпретация не навязывается нам; она – закономерное продолжение в современность объективного богатства идей и образов «Войны и мира». В этом сила В. Камянова.

А что же с обещанием автора «ухватить… секрет или закон «сопряжения всего»?

Конечно же, он понимает невозможность алгеброй даже наисовременнейшего литературоведения сформулировать законы толстовского мастерства.

Но необходимость хотя бы приблизительного системного осмысления их очевидна, и всякая серьезная попытка в этом направлении полезна, что и доказывает книга Е. Камянова.

И все же вряд ли кажется оправданным упрек В. Камянова в «сложившемся каноне»»излишней жесткости… в расчленении целостного мира эпопеи на удобные для анализа, участки или сферы….» в том, что аналитические усилия «недостаточно поддержаны пафосом «синтеза»? Книга «Поэтический мир эпоса «, сама по себе достаточно содержательная и современная, выглядела бы еще привлекательнее, если бы наблюдения и выводы автора были точнее поставлены в исторически сложившиеся контекст наших знаний и размышлений о Толстом. Однако отдадим должное исследователю, который конкретным убедительным анализом сложнейших композиционных сцеплений «войны и мира» еще раз подтвердил философско-поэтическое величие художественной системы этого великого романа.

Ограничусь этой общей оценкой работы В. Камянова (не сомневаюсь, ее будут еще внимательно разбирать – она того заслуживает), чтобы подробно остановиться на одном вопросе, возникающем после чтения последних страниц. Заключения, в которых намечаются вехи для теоретических обобщений по поводу только что осуществленного исследования.

В. Камянов пишет: «Картина Петиного ока (и безуховского водяного шара. – В. С.) – это апофеоз темы согласия, но вместе и перенесение ее высшей точки в область поэтического видения, музыкальной галюцинации (подчеркнуто мной. – В. С.). Что же до всегдашней прозы, то…».

То, исследовав эпилог «Войны и мира», в котором, как известно, мятущийся Пьер утихомирился в уютном счастье с Наташей Ростовой, а сын Андрея Болконского Николенька видит пророческие сны о декабрьском восстании и о будущей войне «мира» с «войной», – В. Камянов приходит к выводу об общем ощущении «трагической дисгармоничности бытия», завершающем эпос Толстого.

По общей схеме В. Камянова, собственно эпический материал «Войны и мира» не содержит в себе антитезу этой «дисгармоничности бытия», потому что здесь Толстым художественно воссоздана «реальная логика вещей».

«Творческой мысли Толстого при всей остроте ее аналитичности. – пишет В. Камянов, – ближе всего начало синтеза (он и есть поэтический синтез в контексте книги. – В. С.). И не удивительно, что в самом построении романа над многообразием его конструктивных элементов царит стихия поэзии…».

Этой «стихии поэзии», по мысли В. Камянова, обнимающей как некая высшая сфера духа человеческого эпическую реальность «Войны и мира», – отдает Толстой прерогативу противостояния «дисгармоничности бытия».

Антитеза фатальной «дисгармоничности эпики» как продукта лишь «строго аналитической», «логизирующей мысли» великого художника – в «тончайших формах душевного сверхзнания, острых мгновениях интуитивных прорывов к истине…»

Итак, чистый, если можно так выразиться, эпос «Войны и мира» – это продукт логизирующего, аналитического ума Толстого, а поэтическая стихия – продукт «тончайших форм душевного сверхзнания», продукт художественной интуиции, и именно здесь надо искать, по В. Камянову, закон или секрет толстовского «сопряжения всего».

«Решая задачу эпического освоения мира и выбирая при этом путь поэтического синтеза как один из главных путей, Толстой самим фактом такого выбора резче всего отстранялся от сферы логически выстроенного мышления», – пишет В. Камянов, – «…сам строй толстовской поэтики полемичен к «мышлению по причинности».

Читая страницы Заключения к книге В. Камянова, видишь, как верная и плодотворная концепция исследователя сама себя разрушает, внося «линию раскола» в поэтическое целое толстовского эпоса: «логизирующая мысль – по одну ее сторону, душевная зоркость, поэтическая интуиция – по другую», – пишет автор.

А концепция В. Камянова нетерпелива и уже глобальна: «Линия эта, помимо всего, – своеобразный показатель или знак эстетических процессов, протекавших в глубинном строе русского (и европейского) искусства второй половины и конца XIX века. Я имею в виду упорное самоопределение специфических форм образной речи, их резкий отход от канонов мышления обиходного, «делового» с его прямыми и твердыми «как», «почему», «зачем»…

Наибольшую завершенность этот процесс приобрел в практике декадентских школ.., которые вставали в открытую, даже демонстративную оппозицию к рационально выверенным системам мысли».

В. Камянов далее цитирует «одно примечательное суждение» Б. Эйхенбаума, в котором речь идет как раз о том, что так помогает современному исследователю «Войны и мира»: «Пушкин и Толстой сходны и различны, как две зари – как восход и закат. Краски заката пышнее, ярче, гуще, но болезненнее, парадоксальнее, а иногда и грубее. Искусство Толстого было в основе своей, конечно, искусством закатным: оно было вдохновлено дисгармонией – противоречиями и расколом общественного и индивидуального сознания…

В Толстом… была утонченность, характерная для эпохи приближающегося декаданса…»

В. Камянов понимает, что ход его рассуждений может показаться непривычным: «…Как ни трудно соединять с «дисгармонией», «расколом сознания» («утонченностью», «болезненностью», «душевным сверхзнанием», «интуитивными прорывами к истине». – В. С.), тем более «закатом» победную оркестровую мощь толстовского эпоса… такого рода категории находят для себя в романе опорные точки. Какие именно?» И он замыкает круг рассуждений, возвращаясь к своей исходной мысли: «Важный признак названной «утонченности» – повышенная активность лирических обертонов толстовского эпического слова, особая пристальность Толстого-эпика к моментам поэтических контактов человека с миром».

Ив этом, по В. Камянову, наследниками Толстого были декадентские российские и европейские школы и символисты, которые в известном манифесте, написанном Валерием Брюсовым и напечатанном в первом номере «Весов», теоретически обобщили «эстетический процесс… упорного самоопределения специфических форм образной речи», начатый Толстым еще в «Войне и мире».

Дальше, по В. Камянову, дело было так: в этом «эстетическом процессе» принял активное участие Чехов, который «уводил литературу как род искусства от соседних систем речи. И это был не менее закономерный процесс, чем, допустим, освобождение живописи от пресловутой «литературности «.

Но этому «закономерному эстетическому процессу» помешал Горький, потому что в «рамках горьковского метода центр тяжести вновь приходился на прямое значение слова, а не на его поэтические обертона».

Образовался «своеобразный эстетический развилок между Чеховым и Горьким», который особенно хорошо просматривается В. Камяновым с вершины «поэтического синтеза»»Войны и мира». С «лирических обертонов толстовского эпического слова» в русской прозе, по В. Камянову, начинается эстетический процесс отстранения от сферы «логически выстроенного мышления», от «рассудочных форм познания». Поддержанный подтекстом Чехова, свою завершенность он, этот процесс, приобретает в практике символизма и декаданса.

Шел спор с «рационализмом, вернее – с апломбом рационализма», и если бы не подконтрольность самодвижения эстетических форм ведущим тенденциям времени, когда у «поэтики подтекста… появился на исходе века мощный противовес – исполненная романтического пафоса, экспрессивно окрашенная речь Горького», то… тогда бы, по В. Камянову, искусству открывалась прямая дорога к «высшему и единственному назначению: быть познанием мира, вне рассудочных форм, вне мышления по причинности», как писал В. Брюсов в первых манифестах символистов в статьях «Ключи тайн» и «Священная жертва», опубликованных в журнале «Весы» (1904, N 1, и 1905, N 1).

Эта терминология в статье первого теоретика символизма имеет определенную философскую и эстетическую основу: идеалистическое учение об интуиции Шопенгауэра как главная часть его теории познания. Об этом говорит сам В. Брюсов: тогда, в 1904 году, он думал так, тогда его теория сознания и искусства была близка философии Маха, Авенариуса, Бергсона.

Опираясь на идеалистическую теорию интуиции как единственное средство художественного познания мира, В. Брюсов решительно отстаивал «абсолютную свободу» художника от всяких общественных обязанностей, от материалистической теории познания «этой «голубой тюрьмы» реализма». Наверное, он был бы очень удивлен, если бы ему сказали, что его борьбу за «безусловную свободу творчества» начал еще Лев Николаевич Толстой в эпопее «Война и мир».

Высокомерно отвергли бы всякую попытку в этом направлении самые яростные декаденты – Садовский, Мережковский, Эллис. «Неужели все столетнее «проповедничество» русской литературы, всегда смотревшее на последнюю как на средство самых разнообразных целей. – писал последний – в тех же «Весах», – от Державина до Толстого принесло что-нибудь кроме непоправимого, смертельного вреда чистому искусству, и, прежде всего, творчеству самых проповедников…» Эллис призывал «освободиться от гнусной обязанности запретить Пегаса в соху», подразумевая под «гнусной обязанностью» глубинные социальные и эстетические связи великой русской литературы с развитием освободительного движения в России.

Конечно» же, в «Войне и мире» – вершинном русском и мировом достижении критического реализма нет и не может быть намека на связь с реакционными страницами истории символизма и декаданса.

Нет этого и у В. Камянова.

Тем огорчительнее странная мысль его Заключения, выраженная весьма туманно.

Терминология, которой он пользуется в данном случае, заимствована их эстетических теорий символизма, но кавычки дела не спасают, потому что автор не раскрывает, как он сам понимает художественную интуицию и как эта важная эстетическая категория работает в художественной практике Толстого.

Сам В. Камянов, видимо, отдает себе отчет в том, что на гиганта реализма пытается примерить эстетические распашонки декаданса. «…В самой параллели «Толстой – декаденты», – пишет он, – есть некое завышение веса реальных, но частных подобий и, напротив, недооценка отдаленности двух явлений. Однако и частные подобия не лишены интереса. Попробуем соединить две правды о «Войне и мире». Первая: в романе на самом виду черти героического эпоса. Вторая: авторскую манеру отличает, воспользуемся словами Эйхенбаума, «утонченность, характерная для эпохи…».

Могучая и всеобъемлющая интуиция Толстого обнимала собою огромные пласты современного ему философского и эстетического сознания человечества и могла, конечно, в мятущемся интеллекте иных героев, в частности Андрея Болконского, провидеть будущие пароксизмы индивидуализма, отчаяния, столь характерные для декаданса.

Победная же, оркестровая сила эпической плоти «Войны и мира» в целом отразила материалистическую, историческую и социальную мощь художественного сознания Толстого, и разве соизмеримы с эстетическими параметрами его интуиции категории символизма и декаданса, которыми оперирует В. Камянов?..

Историзм мышления критика предполагает сопоставимость явлений искусства при теоретических попытках их сближения. Строго учитывая реальные факты истории нашего искусства, их объективную художественную и общественную значимость, приходишь к выводу, что не следует – нет для этого оснований – разводить Чехова и Горького по разным тропам – «рационализма» и «поэтичности».

Традиции Толстого были восприняты и продолжены не символистами, а Чеховым и Горьким.

г. Воронеж