Классицизм во Франции
Д. Обломиевский, Французский классицизм. Очерки, «Наука», М. 1968, 75 стр.
Книга Д. Обломиевского о французском классицизме – явление самобытное и интересное. Впервые в нашем опыте изучения этой крупнейшей литературной школы проявилось последовательное стремление исследовать живое в ней, и прежде всего богатство ее этических мотивов. Классицизм охвачен в книге целостным взглядом на всем его двухвековом протяжении, включая и такие явления, которые традиционно в него не допускались: басни Лафонтена, проза Монтескье («Персидские письма»), даже некоторые повести Вольтера («Задиг», «Кандид»). Вместе с тем труд автора не является всесторонним исследованием великого стиля. Он рассмотрен лишь в своем главном «антропоцентрическом» разрезе, – в соответствии с манерой классицизма измерять окружающий мир внутренними человеческими ценностями. Этот «антропоцентрический» разрез исследован автором чрезвычайно сосредоточенно, исторично и определяет всю новизну и значение книги Д. Обломиевского.
Автор делает ощутимой для читателя проходящую сквозь все эпохи классицизма (вплоть до революции конца XVIII века) идеальную традицию Ренессанса в оценке человека, его духовных сил и достоинства, – человека, как «меры всех вещей» (стр. 45). И в взаимодействии этого духовного наследства и выработанного французской культурой XVII – XVIII столетий принципа приоритета человеческого сознания выросло характернейшее достояние классицизма – присущий ему на всех этапах «интеллектуальный герой».
Исследователь внимателен к его метаморфозам: то это персонаж трагедий Корнеля и Расина, отмеченный чертами неподавляемой внутренней свободы; то образ автора с его «своеобразной демонстрацией мысли» о состоянии мира (басни Лафонтена); то это «мудрец» (le sage), бросающий свет классической нормы на отрицательный «настрой ума и сердца» своей эпохи («Характеры» Лабрюйера); то герои, через ситуации и судьбы которых развертывается спор о силах, правящих миром (Монтескье, Вольтер). И всюду в центре – человек, находящийся в поисках потребных ему закономерностей.
Существенно и то, что исследование помогает читателю оценить как бы двуединую природу классицизма: мы видим в нем действие идеальной, возникшей в Ренессансе меры человека и одновременно – ее жестокие испытания в безотрадных условиях разложения авторитарного строя и наступления буржуазной эры (атмосфера насилия в трагедиях Расина; ларошфуковский по характеру мир зверей в баснях Лафонтена; круги мирового зла в упомянутых повестях Вольтера). Автор обоснованно сопоставляет французский классицизм в целом с горизонтом поздних трагедий Шекспира (стр. 45). Сам ход исследования заставляет вспомнить двустороннюю оценку человеческого мира Гамлетом, – его знаменитый гимн человеку, оборотная сторона которого – сатира.
Интересна в исследовании оценка «интеллектуального героя» Корнеля. В нем еще вполне ощутима ренессансная «доблесть». Но теперь ставится вопрос его внутреннего самоопределения перед лицом противоречий новой эпохи. Драматична сама его интеллектуальность – поиски свободных нравственных решений. Человеческая мера корнелевского героя выясняется сопоставлением с теми персонажами, кто у Корнеля – не герой, кто «подлинен событиям», является «жалкой игрушкой… перемен», лишен опоры в себе (стр. 84). Автор обращает внимание на сложность взаимодействия «человеческого» и «государственного» начал в корнелевских драмах. В абстрактной застылости гражданской «добродетели» драматург высвечивает иной раз что-то «варварское» («Гораций»).
Вопреки преобладающей традиции исследование показывает духовный рост драматурга в его трагедиях так называемой «второй манеры» («Родогунда», «Никомед» и др.). Именно в это время у Корнеля растет «пафос неподчинения, сопротивления, идущий от английской революции и от Фронды» (стр. 105). Растет антиэтатизм корнелевских трагедий. Теперь в них оспаривается «мысль о государстве как о некоей сверхличной ценности» (стр. 103), чем в 20 – 30-х годах XVII века устрашал французов Ришелье. Все это вносит в наше понимание гуманизма Корнеля новые, важные акценты.
Столь же приближен к читателю трагический мир Расина. Ради этой цели он освобожден в исследовании от односторонних оценок, нередких в современной французской критике (Расин, поглощенный влияниями Паскаля и Ларошфуко, поэт безвыходной трагичности и т. д.). В противоположность «декадентским» оценкам (А. Массон-Форестье, А. Руссо и др.) автор отмечает в содержании театра Расина расширение «сферы человеческого», «границ величия человека» (стр. 143). Это уясняется в анализе расиновских «персонажей-жертв» (Андромаха, Юния и т. д.), отстаивающих свой душевный мир и его ценности против слепой стихии власти и насилия. Именно в этом аспекте становится видимой связь Расина с духовной культурой Ренессанса.
Оригинально в исследовании разделение расиновских персонажей на «заблуждающихся» и «понимающих». Те из них, кто охвачен слепотой власти и замкнут в себе, предстают у Расина «бродящими на сцене как бы в потемках» (стр. 136). И, напротив, персонажи, обладающие просветленным чувством, проницательные, ясно видящие мир, задумывающиеся над «чужим» сознанием (Береника, Тит), достигают необычайной нравственной силы. Поэтому в драмах Расина иногда и слабые по внешней позиции персонажи одолевают сильных, заставляют отступить перед собой цивилизованнее варварство (Андромаха – Пирр, Монима – Митридат).
В короткой рецензии трудно отметить и многочисленные другие наблюдения Д. Обломиевского. Ими насыщен и очерк о Мольере как классицисте (своеобразие интеллектуального героя Мольера, восходящее развитие мольеровского персонажа к Свободному сознанию, сложность характеров у Мольера и т. д.).
Особенно интересны наблюдения автора, касающиеся связи комического у Мольера с жизненными антагонизмами, близкими миру Расина: перед нами как бы одна структура мира, взятого на разных уровнях и в равных масштабах. Уже в ранних комедиях Мольера проявляется «атмосфера всеобщего заблуждения», вызванная разобщенностью людей, их «замаскированностью» (стр. 230). Зло у Мольера – не за пределами разумного (как в ренессансной комедии), а представляет господствующую силу («Тартюф», «Скупой»). Мольер продолжает духовные традиции Ренессанса и показывает их поражение или перерождение («Мизантроп», «Дон Жуан»). Все это бросает новый свет на близость комического к трагическому у Мольера.
Исследователь не ограничивается обнаружением внутренней системы классицизма в творчестве его представителей, но ставит общий вопрос – о мере объективной содержательности великого стиля. Почему, например, Классицизм смог подвиться над ранним реализмом XVII века? Ответом служит сопоставление классицизма с эстетикой романов Сореля, Скаррона, Фюретьера (глава «Между классицизмом и реализмом»). Автор наблюдает в них искажение ренессансной, в частности раблезианской, традиции, происшедшее под воздействием барокко. Обыденный материальный мир предстает в этих романах, особенно у Скаррона и Фюретьера, как бы господствующим над человеком, его интеллектом и чувством. Человеческая реальность упрощается и вульгаризируется. «Царство бездуховного существования, мир вещей и тел» все больше заслоняет горизонты реалистического романа XVII века.
Читателю нетрудно сделать отсюда необходимый вывод: классицизм, стиль по исходным предпосылкам нереалистический, достиг превосходства благодаря присущей ему высокой и содержательной оценке человека. Ее сочетание с лишенным иллюзий взглядом на мир (Расин, Лафонтен, Лабрюйер, Мольер, проза Вольтера) определило величие классицизма.
Значение его содержательных принципов уясняется и в главе о Буало. Этот «законодатель» стиля не выдерживает очной ставки с ними. Буало – «схематизатор» и «конструктор» в классицизме, ослабляющий его (исключая ранние сатиры). В «Искусстве поэзии» он элиминировал важные явления стиля, формализовал и привел его к догмам. Все это – хороший урок исследования.
Принципиальное значение имеют в нем также два чрезвычайно сжатых очерка о Паскале и Ларошфуко, оказавших серьезное воздействие на развитие классицизма второй половины XVII века. Оба они, писатели «разочарованного» склада, наиболее глубоко потрясли традиции ренессансного мироощущения, помогли оформиться в классицизме противоречивому внутреннему облику человека нового времени.
Наша критика привыкла слишком суммарно отождествлять французский классицизм с всерационалистической системой мысли и видения мира. Паскаль и Ларошфуко – нелицеприятные аналитики общества и человека – предваряют в исследовании Д. Обломиевского картину более сложную. Не случайно переход от Корнеля к Расину, Лафонтену, Мольеру и Лабрюйеру, как отмечает автор, был переходом идеального момента в классицизме из сферы преимущественно героической в сферу преимущественно трагическую и связанное с ней царство иронии и комики. Именно на этом пути классицизм достиг расцвета. Одни идеалы без связи с анализом реальных условий существования не создают большого искусства.
Автор особо выделяет борьбу Ларошфуко с героическим характером у Корнеля («герои сделаны так же, как другие люди», стр. 122). Усложняется весь образ человека у Ларошфуко: свое значение приобретают «бессознательные движения, поступки, не поддающиеся контролю разума» (стр. 153). За этим антропологическим анализом встает мир, неясный самому себе, внутренне неуправляемый, расколотый на видимое и сущее, – мир, в котором за внешними формами проступают письмена страстей себялюбия. Многое из того, что предстало в анализе Ларошфуко, классицизм позднее обратил в нравственную атмосферу, окружающую его героев. Заслуга автора в том, что он увидел в этом влиянии не сдачу классического идеала на милость враждебных условий, но лишь усиление зоркости Расина и Лафонтена по отношению к нравственным обстоятельствам своего времени, в частности – к начавшемуся распаду абсолютистского государства.
В кратчайшем очерке о Паскале собран существенный материал. Некоторые замечания автора, например об оценке Паскалем человеческой мысли как основе величия человека при всей его слабости (misere), дают читателю живое понятие о французской классической культуре XVII века. И все же гениальный мыслитель рассмотрен в очерке несколько узко. Паскаль сведен автором, в сущности, только к его антропологически-пессимистической моралистике, а в этом аспекте слишком приближен к Ларошфуко. Суживается, таким образом, а весь вопрос о паскалевском влиянии в XVII веке. Приходится вспомнить, что Паскаль – мыслитель, социолог, обличитель «приспособительной» морали, аналитик трагических противоречий буржуазной культуры на заре ее развития – еще не открыт у нас.
В очерке о просветительском классицизме внимание автора привлекают споры мировоззрений, концепций мира, а в этих спорах – судьба самого «антропоцентрического» принципа: не всегда человеческое сознание, например, в повестях Вольтера, оказывается способным отстоять свою автономию в столкновениях с морем зла. Отступление же от этого принципа делает окружающий мир более темным для познания, – это чувствует и Кандид, «простой человек», и сам Вольтер – философ. Автор обращает внимание на те вольтеровские трагедии (например, «Магомет»), в которых «мир идеологии, мир абстрактных принципов… искажающих простые, естественные человеческие отношения», выступает как источник дисгармоний в обществе (стр. 302).
Очерки Д. Обломиевского завершаются анализом трагедий М. -Ж. Шенье.
Еще несколько замечаний о книге в целом. Автор обоснованно отвлекается от некоторых формальных сторон классицизма, чтобы сделать более ясным свой аспект исследования. Но при таком отвлечении иной раз приглушается и нечто содержательное, присущее форме классицизма, столь глубоко изученного автором. Едва ли, например, стоило отвлекаться от такого содержательного момента, как наличие в трагедиях Расина идеального исторического пространства (императорский Рим, эллинистический Восток и т. д.), в котором «оглашается», «обнародуется» (выражение К. Фосслера) самое интимное, душевное его героев. Ведь это – не только сюжетные мотивы, «маскировка» (как не являются только «маскировкой» древнегреческие имена в «Характерах» Лабрюйера). В анализе автора расиновские трагедии приобретают местами несколько камерный характер.
Значительность труда Д. Обломиевского в том, что он проникнут историзмом, не односторонним и формальным, но связанным с чувством современной эпохи и в этой связи проницательным. Привлекает и манера исследования. В ней анализ и наблюдения предпочитаются общим формулам, во и немало теоретических вопросов затронуто в книге Д. Обломиевского. Классицистский театр, его духовные ценности приближены к читателю и в главном и детально, почти «режиссерски». С какой другой стороны можно наилучшим образом определить живое значение искусства прошлого?
г. Ижевск