Классик неклассического века

Классиком он был признан очень рано. Задолго до того, как его начали называть «Нестором польской поэзии» или – более тонкий комплимент старику – «самым молодым польским поэтом». Задолго до 1949 года, когда в Народной Польше торжественно отмечалось его 70-летие. Задолго даже до 1929 года, когда пятидесятилетнего поэта чествовали друзья – писатели и филологи.

Первая книга Леопольда Стаффа «Сны о могуществе» вышла в самом начале нашего столетия, в 1901 году. В 1903 году профессор А. Брюкнер в своей «Истории польской литературы» полностью перепечатал текст одного из стихотворений книги как последнее слово польской поэзии. На рубеже 10-х годов Стафф оказывается самым признанным польским поэтом, затмевает славу предшественников и учителей. В 20-х он уже сам – и предшественник, и учитель, и окруженный благоговением «патрон» любимцев публики – поэтов «Скамандра» (Вежиньский, Ивашкевич, Лехонь, Слонимский, Тувим). В 1930 году именем Стаффа завершает профессор В. Боровый свою антологию лучших образцов польской лирики всех времен – «От Кохановского до Стаффа» (переиздана в 1957 году). После войны молодой Тадеуш Боровский ставит Стаффа в один ряд с Кохановским, Мицкевичем и Норвидом, а молодой Тадеуш Ружевич, ниспровергая всех довоенных поэтов, преклоняется перед Стаффом.

Современников удивляли в Стаффе живучесть его поэтического дара, неисчерпаемость поэта, его поразительная устойчивость и в то же время способность к постоянному обновлению. Характерен оттенок именно удивления в отношении к поэту, казалось бы, давно всеми принятому, популярному, хрестоматийному (стихи Стаффа еще в 30-х годах открывали книгу для чтения первого класса гимназии).

До самого конца Стаффу не перестают удивляться даже люди, казалось бы, достаточно его знавшие, как но перестают удивляться XX веку даже люди, казалось бы, достаточно пожившие, В первые дни после смерти Стаффа (он умер 31 мая 1957 года) Ярослав Ивашкевич вспоминает долгий век поэта: «…Это удивительное пятидесятилетие нашей истории, начавшееся русско-японской войной и доходящее до наших дней – со всеми ужасами, со всеми порывами, с кровью восстаний и революций, с дымом крематориев и гетто, – разворачивало свои события под аккомпанемент невозмутимого ритма стаффовских стихов. Ошеломляющее явление…» ¹ Удивление, как считали древние, – стимул к познанию. Попытки снять хрестоматийный глянец с поэзии Стаффа (парадоксальная книга «несовместимых» стихотворений Стаффа, которые собрал, вернее, столкнул под одной обложкой Т. Ружевич, поставив на обложке строку Стаффа: «Кто этот странный незнакомый?»; книга Статей Е. Квятковского оСтаффе, особенно статья «Поэт парадокса») одушевлены пафосом раскрытия более сложного и противоречивого, более драматичного, более богатого содержанием Стаффа. Эти попытки не посягают на репутацию «классика», скорее наоборот, подкрепляют ее последним недостававшим штрихом. Потребность новых «неклассических» интерпретаций поэзии «классика» Стаффа действительно назрела. Именно потому, что в 60-е годы звезда Стаффа отнюдь не закатилась, как предсказывали некоторые неудачливые астрологи, а лишь вошла в новое созвездие. Стафф по-прежнему один из нескольких самых почитаемых и самых читаемых классиков польской поэзии, хотя состав этих «нескольких» с каждым десятилетием меняется: сегодня Стафф соседствует с поэтами польского барокко, раньше он ассоциировался – не только у В. Борового – с Яном Кохановским.

Слово «классик» в польском языке, так же как в русском, неоднозначно: кроме чисто оценочного момента, в этом слове может присутствовать – и в случае Стаффа действительно присутствует – указание на особенности поэтики автора, его эстетической позиции, его мироощущения. Говорят не только о Стаффе-«классике», но и о «классичности» его поэзии, о «классицизме» Стаффа. Правда, понятие «классицизм» применительно к явлениям литературы и искусства XX века в польском (да только ли в польском!) литературе – и искусствоведении все еще остается несколько расплывчатым и туманным. К тому же писали о Стаффе до недавнего времени главным образом поэты и эссеисты, оставаясь в среде ощущений и впечатлений. Попытки осмыслить стаффовский «классицизм» были немногочисленны: в 20-е годы – статья поэта Ю. Виттлина «О достоинстве стихотворной речи, или О поэзии Стаффа» (1929) и статьи критика О. Ортвина (ближайший друг поэта, О. Ортвин был посвящен в его замыслы и поиски), в 40-е и 30-е годы – статьи К.-В. Заводзиньского², для которого поэзия Стаффа представляла как бы центр интересов («на его поэзии я чуть ли не полностью выработал понятие поэзии вообще» ³), точку отсчета при оценке других современных поэтов.

Если, как В. Жирмунский, понимать под классицизмом «классический стиль», которому подчинены совершенно определенные «выбор поэтических тем и их обработка, словарь и словоупотребление, поэтический синтаксис, ритмика в словесная инструментовка и т. п.» ⁴, и если подвергнуть последовательно каждую книгу, каждый цикл стихотворений Стаффа столь же строгому испытанию на классичность, какому подверг сам В. Жирмунский один из циклов Брюсова, дисквалифицировав этого поэта из классиков в романтики, возможно, я Стафф не выдержал бы испытания. К.-В. Заводзиньский (кстати сказать, соученик В. Жирмунского по Петербургскому университету) не предъявлял к «чистоте» Стаффовского классицизма столь строгих требований. Но, прослеживая основную линию развития поэзии Стаффа, единство личности поэта в его исканиях и перевоплощениях, критик выделял, так сказать, классическую доминанту в этом многоэтапном творчестве. Признаемся сразу, что, на наш взгляд, гармония и единство в творчестве поэта, обладающего точным чувством стилей, органично эти стили сочетающего, производит куда более сильное впечатление, чем сомнительное достоинство: держаться, «несмотря ни на что», одного, раз навсегда выбранного стиля. Крупнейшие художники-классики, с именами которых мы связываем понятие о «большом стиле», понимали «большой стиль» как Стройную Систему «малых стилей». Таков, например, Пуссен с его теорией «модусов» (восходящих к ладам античной музыки и античной эстетики), из которых фригийский модус он рекомендует для живописания войны, а дорийский – для изображения мирной жизни.

В поэзии раннего Стаффа можно было расслышать разные лады: и миксолидийский, создающий, если верить Аристотелю, «жалостное и подавленное настроение», и фригийский, которому свойствен «оргиастический, страстный характер» и который служит «для выражения вакхического экстаза и т. п. состояний возбуждения» ⁵. «Во фригийском ладу» написан, например, «Безумный сонет» Стаффа в третьей книге «Птицам небесным», 1905 (в начале века подобные стихи называли «дионисийскими»):

Бродяга, царь дорог, от солнца пьяный вечно,

рее бури поборов и все не сыт борьбой,

Неверен истинам и в споре сам с собой,

За бесконечностью гоняюсь бесконечно…

…Подруга-ветреность, прожив со мной лишь сутки,

Котомку с мудростью разорвала для шутки.

Я мудрость потерял, пуста моя сума.

Безумствуй же, душа, ведь знаешь ты сама:

Надежду я украл в харчевне придорожной!

Утраты не жалей! Будь проклят осторожный! ⁶

Но на фоне остальной тогдашней – сплошь либо «жалостной», либо «Страстной» – поэзии сразу же обратили на себя внимание стихи Стаффа, написанные в «дорийском», так сказать, ладу, в том, который «вызывает в нас, по преимуществу, среднее, уравновешенное настроение», но которому в то же время свойственны, по выражению Аристотеля или его переводчика, «стойкость» и «мужественный характер». Восторженно оценивая первую книгу двадцатитрехлетнего Стаффа «Сны о могуществе», 1901, поэт и критик Мириам (З. Пшесмыцкий) писал о Стаффе: «…Это смельчак и богач, каких мало, а при этом удивительно владеющий собой, сознательный и последовательный… у автора были все данные, чтобы стать поэтом «стихийным». Но к силе присоединилась благородная гордость. Он понял, что величие человека состоит исключительно и единственно в том, чтобы возноситься над стихийными силами, господствовать над ними и сознательно ими управлять…» ⁷ Мириам считался в то время одним из законодателей литературного и художественного вкуса, но лишь в малой степени сумел на этот вкус повлиять и был огорчен и разочарован расхристанной, недисциплинированной поэзией молодежи, ее лирическими излияниями и криками души. Точным взглядом знатока Мириам выделил молодого Стаффа, для которого, кстати, отточенные, парнасские сонеты Мириама, оригинальные и переводные (из французов), были поначалу неплохой школой мастерства. Школа Мириама и парнасцев видна еще в четвертой книге Стаффа «Цветущая ветвь» ⁸, 1908, например в стихотворении «Чаша»:

Цельный кристалл аметиста взял я, чтоб вырезать чашу,

В долгие серые будни знал, как искусно украшу:

Клятвы любовной словами дно ее будет светиться,

Стенкам прозрачным сосуда будет лицо твое сниться,

Будет в чертах твоих ясность, словно стоишь над ручьем,

В нем отражаясь, как в сердце ты отразилась моем…

Впрочем, и это стихотворение Стаффа согрето лиризмом, несвойственным холодноватому Мириаму. Соседние стихи той же книги Стаффа, тоже в известной мере «антологические», еще более проникнуты живым чувством. Иногда – живой чувственностью. Но в «античной» лирике молодого Стаффа, так же как, скажем, в «античной» живописи классика Энгра, эротизм (там, где вообще можно его усмотреть) очеловечен искусством и предельно далек от разнузданного культа плоти, какой проповедовал современник Стаффа, тоже претендовавший быть наследником античного миросозерцания, Пшибышевский⁹. В стихотворении «Твоя лавровая роща…» вновь появляется образ «прекрасно резаной чаши»; пластика искусства призвана здесь оттенить и облагородить пластику живого тела:

Твоя лавровая роща и твой источник лесной,

Так часто меня встречавшие и свыкшиеся со мной,

С моими вздохами вечными, как шелест листьев зеленых,

И с отраженьем губ моих, безумной жаждой спаленных,

Дивятся, что я, вернувшийся, спокойно в рощу вступаю,

О, белая нимфа, тишь твою рыданьями не смущаю.

Не черпай кувшином воду, которой дать не хотела

Устам, так жадно искавшим прохлады твоей и тела.

Испить воды из источника не предлагай. Прохлада

Уже не нужна мне. Грудь свою не приближай, не надо.

Нагая присядь поодаль на мху. В тишине часами…

Могу любоваться бедрами твоими, будто боками

Прекрасно резаной чаши. Только теперь совершенство

Божественное обеих вас приносит взгляду блаженство,

Когда, свободный от жажды, мой взгляд наглядеться может…

Одно из лучших стихотворений этой книги – «Танцующая Гора». Горы (или Оры) – у греков, а затем и у римлян – богини, ведавшие сменой времён года, их изображали прекрасными девушками. У Стаффа такой богиней оказывается молодая итальянка, танцующая, по-видимому, прямо на улице:

…Легкой босой ногою еле земли касалась;

Облачком невесомым, несомым бурей, казалась;

А трепет и шепот ветра, целующего твои полы,

Звенел, тебя овевая, как звонкозлатые пчелы,

Что гонятся за крестьянкой, бегущей от улья в страхе;

То падая, то взлетая, на белой твоей рубахе

Бренчали большие бусы при каждом твоем повороте,

Цветком распускалось платье, взметнувшееся в полете…

Но посреди полета танцовщица вдруг застывает:

…в полном покое

Стала ты и осталась в памяти жить такою:

Единственное на свете, прекраснейшее творенье,

Вечно пребудешь в полете, танцующее Мгновенье,

Что, восхитись собою, ибо прекрасным было,

Не захотело минуть и – на лету застыло.

В это остановившееся, как бы по просьбе гётевского Фауста, мгновенье образ живой женщины и образ античной статуи сливаются воедино.

В рецензии на эту книгу один из крупнейших тогда польских критиков К. Ижиковский называл Стаффа «классиком на романтическом фоне». Вот аргументация К. Ижиковского: «Чувство формы, жреческий культ формы, перевес логики над случайностью, интеллектуальный фундамент, разумное понимание архитектоники поэзии, наконец, влюбленность в античную красоту…» ## Цит.

1. J. Iwaszkiewicz, O poezji, «Tworczosd», 1957, N 7, s. 139.[↩]
2. Историк славянских литератур, автор, в частности, работ о Пушкине, Баратынском, Тютчеве.[↩]
3. K. W. Zawodzinski, Wsrod poetow, Warszawa 1964, s. 213.[↩]
4. В. М. Жирмунский, Валерий Брюсов и наследие Пушкина, «Эльзевир», Пг. 1922, стр. 6.[↩]
5. Аристотель, Политика, в кн.: «История эстетики. Памятники мировой эстетической мысли», т. I, «Искусство», М. 1962, стр. 121-124.[↩]
6. Переводы здесь и далее мои, – В. Б.[↩]
7. Цит. по: «Leopold Staff» (оргас. J. Maciejewska), PWZS, Warszawa 1965, s. 148-150.[↩]
8. Название этой книги Стаффа восходит к одному из сонетов Мириама.[↩]
9. К 1908 году античность тянула за собой огромный хвост старых, новых и новейших ее интерпретаций. В 1903 году Иннокентий Анненский с улыбкой замечал: «Волшебница Кирка рисуется нам с кошачьей спиной, как у Берн-Джонса, а на Елену мы уже не можем смотреть иначе, как сквозь призму Гёте или Леконта де-Лиль» («Что такое поэзия?», опубликовано посмертно в «Аполлоне», 1911, N 6, стр. 55). Стафф учился и учил смотреть на античность сквозь призму гуманистов итальянского Возрождения, сквозь призму Гёте и Винкельмана, обращаясь к этим «первоисточникам» через голову романтиков и парнасцев, через голову кумиров 900-х годов – Ницше и Пшибышевского.[↩]