К. Азадовский. Жизнь Николая Клюева

Если говорить о жизни или – правильнее – о свято-грешном житии Клюева, то в нем открывается знакомый лик: от протопопа Аввакума до Григория Распутина. Юродство Христа ради, слащавое самоуничижение паче гордости, неукротимая ярость ко всем, кто встает на пути, и елейное обольщение друзей и врагов. Такие личности вытаивали во все времена, как мамонты из вечной мерзлоты. Это Пугачевы и разины русской культуры. От них веет расколом, они предвещают крушение государств и империй.

Впервые все известные и малоизвестные факты биографии и творчества Клюева собраны, а многие найдены автором. Константин Азадовский буквально открывает для России ее поэта.

Юный Клюев – деревенский паренек, ходивший на поклон ко Льву Толстому в Ясную Поляну с другими корабельщиками – хлыстами. Читал графу свое переложение псалма Давида. Но Лев Николаевич большого интереса к самородку не проявил, хотя и удивился его таланту. Затем стихи в некрасовском стиле и, наконец, первое потрясение от поэзии Блока. Клюев, конечно же, весьма своеобразное порождение русского символизма. «Нечаянная радость» Блока в хлысте, разночинце, правдоискателе, революционере пробудила поэта. Из материалов, тщательно и с любовью собранных автором книги, ясно: в 1911 году в Петербурге появился молодой поэт, которого все тянули к себе. Акмеисты, символисты, почвенники, богоискатели, богостроители… Но Клюев того периода был прежде всего самим собой, а именно очень религиозным поэтом хлыстовского окраса. Кстати, о хлыстовском мироощущении Клюева известно пока очень мало, поскольку хлыстовская эзотерика пока для нас тайна за семью печатями. Религиозность менее всего доступна исследователю, как бы ни был он пытлив и достоверен в своих гипотезах. И все-таки кое-какие черты религиозного самосознания поэта читатель может дорисовать на основании фактов, содержащихся в книге Азадовского.

Тело Клюева весьма существенно отличалось от многих тел, ибо по воле Бога или в результате игры природы его хромосомный набор исключал самую возможность естественного влечения к женщине, не говоря о плотской близости.Увы, жесткая нетрадиционная ориентация изолировала Клюева от остального мира. В этом смысле он был своего рода сектантом даже среди своих собратьев по вере – хлыстов-корабельщиков. Безусловно, в самом сознании поэта, в его самоощущении это природное отклонение воспринималось как печать избранности, как нечто, возвышающее его над плотской, животной страстью. Поэзия в европейском понимании невозможна без культа Прекрасной Дамы. Изнего она и возникла. Мать-Суббота Клюева – это, конечно, не Прекрасная Дама, а его стихи при всех своих несомненных достоинствах оказались попросту бесполыми.

Любовный роман Клюева с Есениным, которому Азадовским отведено немало страниц в книге, был любовным во всех смыслах этого слова. Но для Есенина это было всего лишь неким отступом в бездну, от которой поэт и отпрянул, а для Клюева – всепоглощающей страстью его жизни, которую, и это еще трагичнее, он не мог выразить в своей лирике, закованной намертво в броню религиозных догматов и церковно-славянской архаики.

Клюев не мог существовать за пределами своего мифа. Он и себя вне и без мифа видеть не мог. Это распутинский вариант жизни, когда со стороны вообще ничего понять невозможно, а внутри – потаенный алтарь и скит. Клюев, как Распутин, обожал дорогие рестораны, светские салоны, где его принимали как пророка и духовидца. С гордостью рассказывал он, как одна дама так страстно домогалась его любви, что пришлось поэту вызывать полицию. Перед Распутиным такой проблемы не было. Перед Клюевым она возникла как китайская стена, отгородив его в равной мере и от светской, и от советской культуры. В письме к Есенину, как и положено в хлыстовском дуалистическом сознании, самым противоестественным (а каким же еще, ведь мистика против естества) способом соединяются мистическое и плотское томление: «Молюсь лику твоему невещественному». И тут же рядом: