К. Азадовский. Жизнь Николая Клюева

Если говорить о жизни или – правильнее – о свято-грешном житии Клюева, то в нем открывается знакомый лик: от протопопа Аввакума до Григория Распутина. Юродство Христа ради, слащавое самоуничижение паче гордости, неукротимая ярость ко всем, кто встает на пути, и елейное обольщение друзей и врагов. Такие личности вытаивали во все времена, как мамонты из вечной мерзлоты. Это Пугачевы и разины русской культуры. От них веет расколом, они предвещают крушение государств и империй.

Впервые все известные и малоизвестные факты биографии и творчества Клюева собраны, а многие найдены автором. Константин Азадовский буквально открывает для России ее поэта.

Юный Клюев – деревенский паренек, ходивший на поклон ко Льву Толстому в Ясную Поляну с другими корабельщиками – хлыстами. Читал графу свое переложение псалма Давида. Но Лев Николаевич большого интереса к самородку не проявил, хотя и удивился его таланту. Затем стихи в некрасовском стиле и, наконец, первое потрясение от поэзии Блока. Клюев, конечно же, весьма своеобразное порождение русского символизма. «Нечаянная радость» Блока в хлысте, разночинце, правдоискателе, революционере пробудила поэта. Из материалов, тщательно и с любовью собранных автором книги, ясно: в 1911 году в Петербурге появился молодой поэт, которого все тянули к себе. Акмеисты, символисты, почвенники, богоискатели, богостроители… Но Клюев того периода был прежде всего самим собой, а именно очень религиозным поэтом хлыстовского окраса. Кстати, о хлыстовском мироощущении Клюева известно пока очень мало, поскольку хлыстовская эзотерика пока для нас тайна за семью печатями. Религиозность менее всего доступна исследователю, как бы ни был он пытлив и достоверен в своих гипотезах. И все-таки кое-какие черты религиозного самосознания поэта читатель может дорисовать на основании фактов, содержащихся в книге Азадовского.

Тело Клюева весьма существенно отличалось от многих тел, ибо по воле Бога или в результате игры природы его хромосомный набор исключал самую возможность естественного влечения к женщине, не говоря о плотской близости.Увы, жесткая нетрадиционная ориентация изолировала Клюева от остального мира. В этом смысле он был своего рода сектантом даже среди своих собратьев по вере – хлыстов-корабельщиков. Безусловно, в самом сознании поэта, в его самоощущении это природное отклонение воспринималось как печать избранности, как нечто, возвышающее его над плотской, животной страстью. Поэзия в европейском понимании невозможна без культа Прекрасной Дамы. Изнего она и возникла. Мать-Суббота Клюева – это, конечно, не Прекрасная Дама, а его стихи при всех своих несомненных достоинствах оказались попросту бесполыми.

Любовный роман Клюева с Есениным, которому Азадовским отведено немало страниц в книге, был любовным во всех смыслах этого слова. Но для Есенина это было всего лишь неким отступом в бездну, от которой поэт и отпрянул, а для Клюева – всепоглощающей страстью его жизни, которую, и это еще трагичнее, он не мог выразить в своей лирике, закованной намертво в броню религиозных догматов и церковно-славянской архаики.

Клюев не мог существовать за пределами своего мифа. Он и себя вне и без мифа видеть не мог. Это распутинский вариант жизни, когда со стороны вообще ничего понять невозможно, а внутри – потаенный алтарь и скит. Клюев, как Распутин, обожал дорогие рестораны, светские салоны, где его принимали как пророка и духовидца. С гордостью рассказывал он, как одна дама так страстно домогалась его любви, что пришлось поэту вызывать полицию.