№6, 1959/Публикации. Воспоминания. Сообщения

Из записных книжек А. Фадеева

Записная книжка писателя хранит многие «секреты» творческой лаборатории, в которой рождается художественное произведение. Она позволяет нам заглянуть в эту лабораторию и проследить, из каких первоначальных наблюдений и впечатлений возникло то или иное произведение, как отбирался и осмысливался художником жизненный материал. Знакомство с писательскими записными книжками расширяет наши представления о духовном мире и творческих исканиях автора, о росте его мастерства, о глубине его связей с жизнью.

Вот почему целесообразно знакомить читателей с записками мастеров советской литературы, имеющими общественно-литературное значение.

А. Фадеев вел записные книжки более тридцати лет. В его архиве хранится пятьдесят восемь записных книжек. Первая из них датирована 1924 годом, последние записи относятся к марту 1956 года. Обилий объем этих записей – более пятидесяти авторских листов.

По содержанию записи А. Фадеева чрезвычайно многообразны. Это, во-первых, заметки, содержащие описание текущих общественно-политических событий, зарисовки с натуры – людей, новых мест, пейзажа и т. д. Во-вторых, это мысли о литературе и искусстве, многочисленные выписки из прочитанных книг, высказывания о великих художниках прошлого и многих наших современниках, записи, связанные с поездками автора в зарубежные страны. Готовясь к таким поездкам, Фадеев изучал литературу страны, куда собирался ехать, и результаты этой работы отразились в виде конспектов об испанской, польской, чешской и словацкой, финской, датской, шведской, китайской, индийской и других литературах. Третья часть записей относится непосредственно к творческий замыслам писателя – выполненным и невыполненным. В записных книжках мы находим наброски, относящиеся к неосуществленному замыслу романа «Провинция» (записи 1925 – 1927 годов), к «Последнему из удэге» (записи 1927 года и последующих лет), к оставшейся ненаписанной драме «Маленький человек» (1937 – 1938), наметки киносценариев, темы рассказов и т. д. Важное значение имеют заметки 1947 – 1950 годов, подтверждающие стремление А. Фадеева практически реализовать высказанные по адресу первой редакции «Молодой гвардии» критические замечания и показывающие ход его работы над второй редакцией романа. В частности, запись от 12 ноября 1948 года содержит точный план изменений, которые писатель осуществил, подготавливая к печати вторую редакцию романа. Записные книжки последних лет жизни А. Фадеева содержат интересные материалы, характеризующие работу над задуманным писателем большим романом о современности – «Черная металлургия».

При жизни А. Фадеева его записные книжки ни полностью, ни частично не публиковались. После смерти писателя были напечатаны «Субъективные заметки»высказывания А. Фадеева о литературе и искусстве, представляющие собой часть его записных книжек за 1935 – 1955 годы. Дневниковые записи 1927 года опубликованы во втором сборнике «Литературная Москва» (1956). Таким образом, настоящая публикация записных книжек А. Фадеева является первой и наиболее систематизированной публикацией. В целях соблюдения хронологической последовательности в нее включены (с некоторыми сокращениями) и материалы, напечатанные в сборнике «Литературная Москва». Не вошли в настоящую публикацию: записи о литературе и искусстве, которые по воле автора опубликованы в «Субъективных заметках»; большинство заметок Фадеева о зарубежных странах и литературах; выписки-цитаты из прочитанных писателем книг, к которым нет его комментариев, списки просмотренных и прочитанных им журналов; различные описания военной техники (относящиеся к периоду работы над «Молодой гвардией»), технологических процессов на заводах, с которыми знакомился А. Фадеев, приступая к роману «Черная металлургия». Не публикуются также заметки «для памяти», сотни адресов и телефонов, фамилий и другие материалы, не имеющие широкого общественного и литературного значения.

Записные книжки А. Фадеева публикуются по авторским рукописям. В квадратные скобки заключены пропущенные или недописанные автором, слова, необходимые по смыслу. Написанное автором в скобках воспроизводится в круглых скобках. Подчеркнутое А. Фадеевым печатается курсивом. Три точки означают многоточие автора, а четыре точки – внутритекстовые сокращения, произведенные в настоящей публикации.

Упоминаемые в тексте настоящей публикации Масенда (Актан, Ченьювай), Сережа Костенецкий, Мартемьянов (Мартынов), Лена Костенецкая, Шпак («Боярин»), Петр Сурков, Гиммер, Антон Гладких, Сарл, Елена Пак, Казанок, Алеша Маленький, Мария Цой – являются персонажами романа А. Фадеева «Последний из удэге».

1924 – 1935

1924 год 1

29/VI. Ведмидовка.

Позавчера ночью приехал в станицу. На вокзале попался исполкомский казначей – маленький, черный, как жук, в полотняных штанах навыпуск, в каком-то странном (смесь венгерского с краскомским) не то френче, не то пиджаке. Говорит немного в нос. С ним тонная и томная барынька с провинциальными буклями, в соломенной шляпке, с мышиными зубками, глупенькой физиономией и претензиями на даму из бомонда. Говоря с мужем о предисполкома, она называет последнего, разумеется, не товарищ такой-то, а, как полагается, – «Яков Павлыч». Закатывает очи горе и с усмешкой, которая должна считаться лукавой:

— О-о… Наш Яков Павлыч страшный Дон-Жуан…

А на квартире у них в углу на подушке проживает какая-то помесь болонки с волкодавом – обученное комнатное существо собачьей породы, чисто вымытое, с красным бантиком на шее. Оно виляет и юлит перед своей хозяйкой, как сам исполкомский казначей, пробует несколько раз полаять на меня, но я совершенно недвусмысленным пинком ноги показываю, что недолюбливаю комнатных собачек всех видов и родов, не исключая человеческого.

Барынька оказалась преподавательницей французского языка в местной школе 2-й ступени (зачем ведмидовцам французский язык?). Оказывается, г-н казначей несколько месяцев тому назад подал заявление в партию, но его до сих пор еще не рассмотрели. Раньше служил в Красной Армии, а теперь купает болонку своей жены (бантик, оказывается, приобрел он же при ревизии церковного имущества) и самым возмутительным образом обращается со своей прислугой, которую, по моему мнению, и вовсе ему нечего держать.

Быт?!. Но только не советский. А впрочем, черт с ними.

Конференция прошла довольно вяло. Впрочем, все вопросы были уж предрешены. «Яков Павлыч» (рослый мужчина, красивый, занимается французской борьбой и действительно Дон-Жуан) обижен присылкой нового предисполкома. А последний, еще не будучи избран, уже носится по станице – заглянул на сгоревшую мельницу, в исполкомские конюшни, пощупал пожарный обоз, забежал в угрозыск, – планирует и распределяет. Толковый, видно, мужик – хорошей рабочей закваски.

Самое прекрасное впечатление оставили комсомольцы. На их конференции не заскучаешь. И лучше всех секретарь волкома – Васильева. Небольшого роста, стриженая (кончики волос двумя пушистыми скобочками из-под разноцветного цыганского платочка), на вид лет 17 – 18. Но сколько в ней уверенности, достоинства и деловитости во время заседания! Обрезает так ловко, не моргнув глазом, что просто прелесть. Я сидел в углу и искренно восхищался.

А под вечер я узнал, что ее зовут Катей. У нее серо-коричневые глаза, чудная девичья улыбка и быстрые, немного нервные пальцы. Она только что провела конференцию, как видно, немножко устала, но все-таки пришла на заседание райпарткома.

Я захотел посмотреть их клуб. Она не возражала, но видно было по глазам, что наметила себе что-то другое. Улыбалась слегка застенчиво, а глаза стреляли с почти женским любопытством по всей моей фигуре. Эх, Васильева, милый ты человек, ей-богу!

Я сказал:

— Ладно, потом сходим.

Она покачалась на одной ноге, держась за колонку крыльца, и, смеясь уже «совсем лукаво», сказала, что пойдет купаться. Договорились, что во вторник вместе поедем в Краснодар.

Сейчас сижу на крыльце и жду завтрака. Передо мною кусок станицы в кленово-акациевых зеленях. Небо широкое и тихое, хотя в воздухе ветрено. Пахнет степями и рожью. Изредка только потянет кухонным дымком и пылью. Где-то за речкой орут территориальники…

…Эх, Ведми-идовка!..

13/VIII. Краснодар.

В окрисполкоме, как оказалось, существует «стол смертей». На похороны какого-то партийного станичанина получили разрешение – маленькую бумажку с мрачной надписью: «Делопроизводитель стола смертей».

19/IX.

Среди кубанских медичек познакомился я с Соней Божко. Урожденная кубанка (казачка-«черноморка»), она сразу обратила на себя мое внимание своей исключительной любовью к казачеству, его традициям, к кубанской природе – степям, «туполям», рыжей Кубани-реке и т. д. Ее внешность импонирует всему вышесказанному. Она – среднего роста, очень здорова (полна) на вид, смугла, с густыми черными косами и такими же черными, смотрящими немного исподлобья глазами. Обычно она – флегматична и молчалива. Но мне удавалось несколько раз наводить ее на разговоры о Кубани, – тогда она оживлялась, глаза начинали сверкать, – смех ее чистый, как серебро, – белые неровные зубы моментально оживляли лицо. Всеми своими корнями она была связана со старой кубанской станицей. Жалела, что переводятся джигиты и сильные красивые лошади.

— Вы знаете, Саша, какие у нас парубки?.. Гибкие, стройные – как сядет на лошадь, проедет мимо и не взглянет на тебя, а у тебя так сердце и падает!..

Политикой Соня совсем не интересовалась.

И вот после поездки в родную станицу этим летом она странно переменилась. Прежде всего я был страшно поражен, когда а газете прочел корреспонденцию о странице Березанской за подписью «Соня Божко». Там писалось о избе-читальне, о комсомоле, о работе среди женщин – о всем том новом, что мы имеем в станице и что совсем не интересовало Соню раньше. Когда я встретился с ней, она рассказала мне, как много общественной работы пришлось проделать ей в станице, как она целыми днями пропадала в избе-читальне, что брат ее комсомолец, что дед ее (старый многоопытный кубанский дед!) выписывает две газеты – «одну-де про хлиборобов пышуть, а другую-де чуть про войну».

И когда она рассказывала мне про все это, я ее не узнавал. Она болела душой за все недостатки, но новое, что пришлось заметить ей в станице, захватило ее и если не переродило окончательно, то во всяком случае поставило на нашу новую, советскую дорогу.

— Наши хлиборобы, Саша, – говорила она с увлечением, – выписывают из Германии пять фордзонов… Пять фордзонов, Саша!.. Через десять лет нельзя будет узнать нашей Кубани!..

Я спрашивал ее о комячейке.

— Там много плохих людей, Саша, но все-таки большинство хороших, – сказала она с неожиданной ласковостью, – и все молодые! Как жаль, что вам не пришлось поработать в станице!..

И вот, слушая Соню, – она была необычно разговорчива, – я подумал: «Да! Как изменилась Расея!» Пильняк пишет целые романы о том, как в российских болотах кричат русалки и ухают сычи, как 300 лет тому назад. Но Соня – скромная, молчаливая, типичная «старая» казачка Соня – почувствовала, как меняют расейский лик все эти комсомолы, фордзоны, дедовы газеты «про войну и про хлиборобов» и сказала мне:

— Саша! Через десять лет нашей Кубани не узнаешь.

И сказала она мне это не с сожалением, а с радостью. «Изменилась Расея!»…

21/IX.

Осматривали с Кириченкой табачную ф[абри]ку. Какой неквалифицированный труд!.. Ну что может дать уму и сердцу какое-нибудь восьмичасовое наклеивание бандеролей?.. И больше, чем когда-либо, я понял, как скверно все же мы работаем, когда для этих действительно своих людей – а там все больше девушки, молодежь – не сумели до сих пор устроить разумных развлечений после работы. Нет ни клуба, ни хора, ни драмкружка (теперь ведь и эти «пустяки» – в советском государстве – не должны нами третироваться). А им, вероятно, после работы хочется чего-нибудь незаурядного; естественно, их забирает улица. Подошла ко мне член окружкома – Близнякова (она работает в сортировочном отделении). Стала жаловаться, что ей мало дают работы в окружкоме.

— Я не хочу только числиться… работы никакой.

У Близняковой светло-русые золотистые волосы под всегда чистеньким чепчиком, глубокие, синие, как море, глаза, сдобные щеки, и вся она внешне производит впечатление той приятной круглости, которая покорила толстовского Пьера в Платоне Каратаеве. Разумеется, внутренне это совсем другой человек.

Я мало встречал таких выдержанных и работящих коммунисток, как эта (она работает женорганизатором ячейки). Но внешне так и кажется, что она совсем не активная работница, а просто немного перегулявшая годами деревенская девка, которую всего несколько месяцев тому назад оторвали от ржи, от васильков, от коромысла и от вечерок. Глядя на Близнякову, я частенько вспоминаю слова Н. К. Крупской о том, что наш пролетарий, «с одной стороны – крестьянин, с другой – рабочий».

30/IX.

Вчера Землячка2 рассказала: около Кисловодска (или Ессентуков) рабочий высек в камнях бюст Ильича (неудачный, впрочем). Она пошла его посмотреть. Ее обогнали две девочки в грязных, оборванных платьицах – синеглазые и белокурые, старшей лет семь, младшей – пять, а то и того меньше. Они о чем-то оживленно и озабоченно толковали. Она слышала обрывки фраз.

— …А ты знаешь, там Ленин…

— А кто такой Ленин, вы знаете? – спросила Землячка. Обе остановились и посмотрели на нее.

— Ленин – царь, – уверенно сказала старшая.

— Не царь, а вождь, – шутливо поправила Землячка.

Обе вытаращили на нее большие, глубокие и синие глазенки, долго смотрели удивленным, строгим и любопытным взглядом, и дрогнувшим от обиды голосом старшая сказала:

— Нет… Ленин – царь… Это вам, буржуям, не хочется, чтобы он был царем!..

И обе, сорвавшись с места, как спутанные козочки, побежали под гору, сверкая загорелыми ножонками и часто оглядываясь: нет ли преследования.

14/X. По Юго-Востоку

Майкоп.

Решил записать кой-какие впечатления, а то все забудется из этой поездки.

В Новороссийске, когда шагал на «Судосталь» (дул сильный норд-ост, свистел в трубах и пароходных снастях; море, мутное и холодное, бежало желтогривой рябью, глаза слепили мелкий щебень и пыль), думал о том, вспомнит ли меня секретарь ячейки.

Я обследовал их в бытность инструктором. Корандин тогда только что демобилизовался, промайданил несколько недель столяром, а тут его впятили секретарем. Он очень охотно стал работать, но чувствовал себя неуверенно. Теперь я не застал его. Серое, с обтертыми стенами помещение ячейки гудело от «комсомолии» – был обеденный перерыв. «Силачи» подымали гири, деревянный стол облепила засаленная, черная от копоти братва и о чем-то спорила на политическую тему. Я не расслышал, о чем именно. Корандин пришел твердой, быстрой походкой делового человека. Он зарос черноватой щетиной и даже физически как-то окреп. Я вспомнил, что в отзыве о работе в свое время писал: «Секретарь ячейки опыта не имеет, но работает с любовью и, очевидно, вскоре научится». Уверенный взгляд его желтовато-серых глаз показал мне, что «секретарь ячейки»уже научился. Он не узнал меня, а когда я назвал себя – нельзя сказать, чтоб внешне обрадовался (деловой человек – какие тут радости!). Но выложил мне всю подноготную. «Судосталь» вновь вставал передо мной во весь рост. Отсутствие заказов, тяжелое материальное положение рабочих, но – по-прежнему колоссальный ленинский набор, небывалый авторитет ячейки, новые методы работы – величайшая сознательность людей железа, стали и копоти.

В Туапсе. Не забыть Деревяшку. Сухой и длинный, с бородой Мефистофеля секретарь сельячейки. Редкие с сединой волосы, ржавые глаза, изъеденное оспой лицо и тонкий орлиный нос с какими-то бугорками неизвестного происхождения у оконечности.

Раньше всех отозвался на «призыв» Ябл.3  воспитывать молодежь; страшно ополчался на жен коммунистов: «Живут, в… их мать, как куфарочки у своего мужа».

Выступал всегда невпопад, но в каждом выступлении чувствовалось истинно крестьянское соединение преданности общему делу с личным, своим, хозяйским: нет, нет да и вставит то о сыне, которого надо бы в рабфак, то о том, что совещание затянулось, а дома хозяйство ждет, и т. д.

А вот – Майкоп. Сижу над обрывом – внизу мутно пенится Белая, справа облегает ее осенне-желтеющий лесок, а слева – прямо передо мной – в садочках и без садочков белеют и сереют избы. Так не похоже на город – станица, и только. Но сзади, в желто-голубых просветах деревьев стынут кирпичные корпуса и мощные трубы дубильного завода. Так и вспоминается доронинское: «На берегу гурливой речки, в кустах динамо расцвела».

Был сегодня в редакции «Красного пахаря». Еланкин – славный человек. Пленяет его широкая, открытая улыбка. Его косоворотка из-под расстегнутого негородского пиджака, штаны «не галифе», вправленные в сапоги, а главное – снурок с кисточками – напоминают деревенского парня. Но – бородка буланже, но в глазах живет организатор (он недавно ушел с партийной работы), нона устах слова о ленинском наборе, о том, что Киршон неправильно отозвался о попутчиках, и о многом другом – уж какой тут деревенский парень!

Впрочем, он – как все в этом Майкопе. Фабричные ребята тут в красных рубахах, и сапоги мажут «або дегтем, або смальцем», а работницы-девчата с семечками в носовом платочке узелком, только без хустка на голове.

Но лучше всех мой бесподобный Сеня Хватов: живые черные глаза, смуглое лицо, непослушные, как смоль, волосы, резкие, угловатые жесты, звучная походка, высокая ширококостная фигура. Развелся с женой, женился на другой.

— А у меня, брат, пертурбация!.. Потом расскажу подробней… Разошлись очень выдержанно, по-коммунистически и без слез. Все-таки неприятно… как ты смотришь? Насчет партийной этики, так сказать?..

Насовал мне всяких книжек – Ллойд Джорджа, «Смену», Коллонтаихину «Любовь пчел трудовых» 4, над которой все время добродушно посмеивался.

Говорят, он находился под сильным влиянием своей первой жены, – парень действительно, несмотря на живой ум, инициативу и быстроту в работе, очень мягкий, часто меняются настроения от пессимизма к бьющей ключом жизнерадостности. Я застал его в период подъема.

Вспоминаю, как любили его в Сочи комсомольцы-лодочники (греки), как комсомолки приходили поверять ему свои девичьи тайны, как славно мы провожали его на лужайке с балалайками, с горскими танцами (и сейчас стоит перед глазами гибкий, с жгучим и страстным взором Ираклий в «Молитве Шамиля»), как – большеухий, тонконогий, нескладный, как гадкий утенок, но бойкий и жизнерадостный, как молодой бог, – парнишка (он все спрашивал: «Хватов! когда ты организуешь у нас юных пионеров?») рассказывал анекдот об индейцах, обжегшихся горчицей, а Хватов, в белой рубахе, с блестящим и звонким черкесским поясом, в восточной тюбетейке на вороных с коричневым отливом (после солнечных ванн) волосах, лазил то там, то здесь среди ребят, и всюду слышался его всегда будто чем-то удивленный, излишне громкий и слегка «в нос», но – живой и радостный голос.

Годится в герои какого-нибудь романа. Так и запишем.

15/X. Майкоп.

Дополнение к характеристике майкопского пролетариата.

Мещанский Майкоп справлял покров да еще по старому стилю (кстати; кажется, на покров девки молятся: «Прикрой, господи, землю снежком, а меня женишком»). Пошли мы с Сенькой на базар. Там оказалась масса фабричных. Шум, гам, столпотворение вавилонское! Девчата – в пестрых одеждах, в ярких шалях и – разумеется! – с семечками. Парни – в сапогах бутылками, в новеньких рубахах со «спинжаками». И помимо всего – карусель с шарманкой и вздыбленными кониками, качели в виде расписных лодочек, с визжащими представительницами прекрасного пола.

Увидели кукольный театр. Балаганчик с брезентовой крышей, огороженный деревянным заборчиком. Написано: «Миханический театр».

— Зайдем?

— Зайдем…

Зашли. Седоволосый человечек в аршин с четвертью – морщинистый, мешкоглазый и гнилозубый, – стоя на табуретке, декламировал очень уныло что-то насчет пьяницы и городового. Потом ярко раскрашенный парень в клоунском колпаке пытался острить под восхищенный хохот мальчишек. На задних скамьях угрюмо сидели отцы семейства, лузгая семечки. Потом игрушечный Петрушка, пища что-то непонятное, дрался с цыганом и с городовым, катался верхом, выделывая необыкновенные антраша.

И от всей этой обстановки, от «миханического театра», от карусели с шарманкой, от пискливого Петрушки веяло старой, старой Россией. Новая наша живет в Майкопе где-то на дуб[ильном] заводе, в ячейках, в повышении производительности труда, в юных пионерах, – живет и здесь на базаре в ЕПО5, в книжном ларьке «Буревестника», в Хватове, путешествующем со мной по базарной грязи, – живет, должно быть, и во мне.

16/X. Армавир.

В кают-компании «Ленина», во втором классе, какой-то солидный, чистый, полный и бритый мужчина – в манжетах и с воротничком – спорил с комсомолкой на политическую тему. Когда она вышла, он сказал своему соседу:

— Вот ведь умная девушка, а вбила себе в голову – классы да классы, никак не своротишь. Я ей говорю: «А личность человеческую вы забыли?..» Печально, что нет свободной прессы, а то бы многих можно было отвлечь. Одностороннее воспитание – ничего не попишешь…»

Правильно, дорогой дядя в манжетах! «Ничего не попишешь»… Вот именно!

Кстати, он мне напомнил сцену в трамвае. Кругленький лысеющий мужчина (дело было летом – он сидел без головного убора) читал от скуки правила для трамвайных пассажиров. Прочитав, зевнул, сказал соседке – видно, жене своей – остроносой даме в шляпке:

— Мельчает стиль…

Он меланхолически вздохнул. Я посмотрел на правила, внимательно прочел их и вдруг понял. Как сильно опростел наш официальный язык! Несмотря на все эти – «ГОЭЛРО», «Вукоспилка» и «Петрораспредхладбаза» и т. д. и т. д., – все наши инструкции, правила, положения утеряли околоточно-выспренний характер и носят печать того «хама», который пришел с полей и фабрик, не спрашиваясь разрешения у чистеньких господ!…

1925 год

11/I/.

Р[удник] Парамонова.

— Шахты… – сказал Пруцков.

Поезд замедлял ход. Я выглянул в окно, и первое, что бросилось в глаза и что останется надолго, – в полутумане дождливого дня, по липким косогорам балок – целые вереницы грязно-белых домишек. Поломанные заборы, покосившиеся сарайчики и нужники, одинаковые серые люди.

Это особенность Шахт. Тут нет ростовского разнообразия профессий, социальных положений, «родов оружия». Тут на все кладет свой нивелирующий отпечаток, стирающий границы, подавляющий остальных своей многочисленностью – шахтер.

Он чувствуется в исполкоме, в парткоме, на совещании секретарей сельячеек (даже сельячеек!), в столовой рабкоопа, в редакции газеты – везде. То же – на Парамоновском руднике. Только тут люди черны от угля.

На Парамоновском – остановился в «Доме приезжего». Необычайная чистота: чисто вымытые полы, ванная, общая столовая (стол накрыт скатертью), портреты Ильича и рабоче-крестьянского правительства. На видном месте – большое зеркало. В комнатах – крашеные кровати (без клопов), с чистым бельем.

Запомнить Чернокозова.

Сутулый, зеленое лицо, рыжевато-белые усы. Говорит тихим, задушевным голосом. Необыкновенная простота в обращении, подход к массе с полуслова. Любимец округа. Умница.

18/III. г. Ростов[-на-]Дону.

Совещание секретарей сельячеек.

Слова Гадзиева:«Местные секретари работали годы, босые и раздетые, их воспитывали в определенном духе – командовать, а теперь поворот – их долой».

Терский казак на эту же тему:«Мы воспитывались в борьбе с бандитизмом – головы рубить! – а теперь хотят нас выкидывать. Возьмите нас и поучите».

(«Деревня требует разных вопросов – ширше, объемней».)

«Шеф ищет слабого Ваньку, нагнаться самогону до зеленых чертиков».

Лизины глаза вечно смотрели с таким выражением, точно провожали поезд с незнакомыми людьми («Провинция»).

1927 год6

18/I.

….В «Провинции» проблему мещанства поставить со всей силой. Особенно – в рабочем классе.

1) Лиду, кишащую в «прекрасных»надстройках мещанского бытия, – непременно в итоге повенчать в церкви. Не знаю только е кем: либо с хулиганом Мишкой Степуренко – тогда надо показать, как Мишка от хулиганства эволюционирует просто к мещанству (породившему хулиганство; особенно о влиянии родителей его в этом деле). Но это жаль, хотелось бы поставить его на «правильный путь», уж больно удал парень. (Он и покоряет Лиду вначале своей удалостью – это естественно.) Либо с мещанином, умным и добрым, покорившим ее именно добротой, «простившим» ей ее «мятущуюся душу» и «понявшим» ее по-своему. Тогда особенно подчеркнуть влияние его родителей. Но в обоих случаях показать их (Лиды и мужа ее) неверие, с одной стороны, и «поэтизирование» церковного брака, с другой. Доброго героя Лида покоряет своей «необыкновенностью» (якобы). Мишку – образованностью, манерами (претензии на аристократизм), начитанностью, умением играть на пианино. Надо испробовать оба варианта.

Чтобы понять, почему Лида такая, продумать особенности ее воспитания (уездный романтизм, влияние школы. В отрочестве какой-нибудь «философствующий» друг). Возможно, что венчание в итоге не выйдет – тенденциозно, – но надо попробовать.

Мишка Степуренко – обязательно рабочий, а «добрый» – интеллигент. Кстати, он должен принимать советскую власть, он может даже учиться в какой-нибудь школе повышенного типа имени Карла Маркса и готовиться в университет, например.

(Подумать над тем, кто его родители и о родителях Мишки.)

2) На обрисовке табачной фабрики показать беспросветность труда на ней, слабость нашего воздействия – отсюда влияние мещанства и улицы. (Учесть замечания Серегиной7 о замыкании работниц в семью в связи с улучшением материального положения.) Близнякова – член окружкома ВКП(б), от станка, дома вышивающая под какую-нибудь «простую строчку».

3) Хулиганство. Процент безработных среди хулиганов (выборочное обследование мосгубсуда) – 14,5°/°, 16,6°/°, т. е. источник хулиганства – не непосредственно нищета и безработица.

«Среда и индивидуум – это элементы некоторой постоянной динамической игры сил, находящихся в соотношении прилива и отлива. Для психиатра индивидуальное бытие является функцией социального бытия» (проф. Е. Краснушкин8).

Хулиган Гвоздь (он же Зуй) – личность умственно-отсталая. Его неспособность к учению, отсутствие способности обобщать и вообще обдумывать, немотивированное повседневное юродство (глупое юродство, бессвязные фразы, сопровождаемые гримасничаньем: «Наших восемь братишек заняли Ростов – в чем дело! – сидим, газуем»), бессмысленные улыбки одним ртом, совершенно наивные, первобытные, но живые, неосмысленные глаза, забывчивость. Вместе с тем – пронырливость и хитрость, соединение бесстрашия и трусости, чувство товарищества. Терпеливо, с юродством переносит боль, не любит одиночества, а наоборот – как можно больше компанию; с девицами держится либо подражая кавалерам-ухаживателям, употребляя полуосмысленный набор стереотипных фраз, тогда довольно галантен и ловок, либо с беззлобным, но сопровождаемым недвусмысленными и смелыми прибаутками и действиями, насилием, – в таком виде может, вероятно, как-либо надругаться и даже изнасиловать. Большой лгун и плут. Работать не любит. Сам – рабочий неквалифицированный и отсталый (с мельницы), но служил в Красной Армии и в ГПУ…. Отец его – бывш[ий] городовой. Живет обычно вне дома, приходит домой в безвыходные времена. Правая рука «Покровского бога» Луны. Любит (Прочесть: Проф. Е. Краснушкин: Что такое преступник?) петь блатные песни, которые плохо запоминает и глупо перевирает по-своему. Очень подвижен и болтлив, всегда как на шарнирах. Вообще типичный «безвольный психопат с неустойчивыми чувствами и чрезвычайной податливостью ко всякого рода хорошим и дурным влияниям окружающей их среды». В романе мечется между жизнерадостным комсомольцем Вихорем и Луной (последний – «психопат с тупыми душевными чувствами и мощными влечениями низшего порядка, господствующими над всей остальной психологической жизнью»). Маленькое тщеславие: любит, чтобы его приняли за агента ГПУ, когда уже там не работает, и т. п. Франтится. Любит носить револьвер и военную форму, вообще пристрастен к кантам, значкам, ремешкам и т. п.

6/11.

О Ченъювае9. (Кстати, имя нужно переменить, но на какое?). Старик не знал, сколько ему лет, но век его был долог. И на протяжении всего своего века он видел, как вымирало его племя (тазы), теснимое китайцами, потом русскими. В нем было много фатализма, потому что племя вымирало неуклонно и потому что постоянны и неотвратимы были циклы природы – смена покровов и температур. Осень суха, зима холодна и суха, так что земля промерзает на два аршина, лето туманно. В долины по ночам стекает холодный воздух и лежит слоем, так что, если поднять руку, чувствуется, как лежит и дышит над ним слой теплого. Зимой дуют северо-западные холодные и малоснежные муссоны, а летом – южные или юго-западные, несущие в конце весны и в первой половине лета туман и пасмурь, а во второй половине лета – ливни и наводнения. Весной жаркие дни и холодные ночи. Ченьювай заметил даже, что за долгий его век берег моря поднялся на целую четверть и береговые котлы, в которых он мальчишкой полоскал гальку, теперь стали недоступны для волн….

3/11.

Катя («Провинция»), решив писать дневник, ставила своей целью как можно честней и правдивей записывать в нем свои мысли, поступки, желания – для себя самой. Но как-то невольно получалось так, что она писала как бы с расчетом на то, что дневник будет читаться кем-то другим. Поэтому, описывая будто бы себя, на самом деле она имела перед собой образ какой-то другой, воображаемой Кати, – т. е. все поступки, мысли, желания Кати действительной она невольно старалась окрасить в какие-то новые, более совершенные и глубокие цвета, какими окрашены были в ее сознании поступки, мысли, желания Кати воображаемой и какие (цвета) должны были бы для тех других людей, для которых (по существу) писался дневник, показать настоящую Катю с более интересной стороны. Получалось иногда так: сделав более или менее фотографическую правдивую запись, она оставалась ею неудовлетворенной и начинала править и перечеркивать записанное применительно к тем преображенным мыслям и образам, которые смутно начинали роиться в ней.

Большей частью, особенно в первое время, из этой правки ничего не выходило, т. е. эти новые образы не находили своего словесного выражения, и она, перечеркнув все и испытывая чувство раздражения и неудовлетворенности, надолго забрасывала дневник. Порой же, особенно впоследствии, ей удавалось в той или иной степени передать на бумаге эти смутные образы, причем дурные ее поступки, мысли и желания, воплощенные в этих образах, как-то особенно глубоко дурно выглядели на бумаге, а хорошие – тоже как-то усугублялись в еще более лучшую сторону. В первом случае, перечитав написанное и испытывая чувство некоторого удовлетворения оттого, что удалось выразить именно то (или почти то), что роилось в ее сознании, она вдруг начинала думать: «Но как же я тут скверно выгляжу!.. «Он» (под этим безличным «он» подразумевался тот другой, который будет читать дневник), – «он» прочтет и скажет: «Ах, какая она дрянь!..» И она тщательно вымарывала все написанное (чтобы тот «другой» не мог бы ничего разобрать), несмотря на то, что она никому не собиралась показывать своего дневника и вообще начала его вести для самое себя. Во втором же случае к чувству удовлетворения примешивалось еще приятное сознание того, что тот «другой» увидит, какая она, Катя, хорошая и интересная, и в этом случае она не уничтожала написанного.

Но в обоих случаях она, пытаясь выразить самое себя, выражала на самом деле уже нечто преображенное, более конденсированное, и дневник ее был вовсе непохож на дневник, а на что-то другое. После такой удачной записи она долго не бралась за него снова, пока не чувствовала нового прилива тех смутных мыслей и образов, которые возникали из ее действительных поступков и желаний, но чем-то сильно отличались от них в то же время («Людям, которые смотрят на вещи с целью записывать, вещи представляются в превратном виде», – Л. Толстой). (Просмотреть: Рудольф Тёпфер,«Библиотека моего дяди», «Отечественные] записки» 1848 г., т. 61).

Здоровым, нормальным детям все вопросы кажутся простыми, имеют одну сторону. Например, они не представляют себе, что одна и та же вещь может быть приятной и в то же время вредной (например, что вредно есть много сахару). Происходит это от недостатка умственного развития, просвещенности и опыта. Противоречия рождаются с увеличением того, другого и третьего (например, наесться сахару до того, чтобы тошнило: после такого опыта сахар уже не только приятная вещь). Отчасти здесь ключ к пониманию большей «цельности» и «гармоничности» Ченьювая, находящегося по своему интеллектуальному уровню в детской поре человечества (родовой коммунизм, хотя уже и распадающийся). Вместе с тем это и ключ к его творческому изображению (основываясь даже на собственных детских переживаниях, можно лучше показать его – Ченьювая – изнутри).

Очевидно, сочетание этой более примитивной, не разработанной (благодаря недостаточной образованности) психики с определенной классовой принадлежностью – особенно к рабочему классу (ибо внутренняя противоречивость выходца из мелкой буржуазии как раз задана его социальным происхождением), – есть первая причина, почему мой центральный рабочий герой из «Провинции» прост, непосредственен, естественен в обращении с другими людьми. Но тогда его интеллектуальный рост, умственное развитие, – а это одно из основных в романе, что нужно показать, – неизбежно должно вести за собой утончение психики, более всестороннюю работу сознания, т.

  1. На тетради, объединяющей записи с 29 июня 1924 года по 18 марта 1925 года, рукой А. Фадеева помечено: «Кубань – Дон – Северный Кавказ».[]
  2. Р. С. Землячка (1876 – 1947) – видный деятель Коммунистической партии и Советского государства. В те годы – руководящий работник б. Северо-Кавказского крайкома партии.[]
  3. Фамилия не установлена.[]
  4. Книга А. Коллонтай, посвященная вопросам любви, быта, морали.[]
  5. ЕПО – единое потребительское общество.[]
  6. На тетради, объединяющей записи с 18 января по 8 мая 1927 года, рукой А. Фадеева помечено: «Москва – Ярославль – Москва». Эти записи относятся к замыслам романов «Провинция» и «Последний из удэге».[]
  7. Серегина – работница из Ярославля, партийная активистка.[]
  8. Е. К. Краснушкин – видный советский ученый, психиатр.[]
  9. После слов «О Ченьювае» рукой А. Фадеева написано карандашом «Масенде». Запись «О Ченьювае» – первое упоминание в записных книжках А. Фадеева, свидетельствующее о работе писателя над будущим романом «Последний из удэге». Этому роману предшествовала неоконченная повесть «Смерть Ченьювая», ставшая как бы одним из вариантов романа.[]

Цитировать

Фадеев, А.А. Из записных книжек А. Фадеева / А.А. Фадеев // Вопросы литературы. - 1959 - №6. - C. 134-177
Копировать