Из писем

За сорок лет, истекших со времени смерти Ромена Роллана, мы узнали его лучше, чем знали при жизни: в читательский обиход вошло много страниц его рукописного наследия. И на французском, и на русском языке появились его «Воспоминания»; обнародован на языке оригинала (а также и на немецком языке, в ГДР) его «Дневник военных лет», рукопись которого хранится в Библиотеке имени В. И. Ленина в Москве. Во Франции вышли – и продолжают выходить – том за томом «Тетради Ромена Роллана», в сущности, не тетради, а довольно объемистые книги, где содержатся его письма, иногда и письма его корреспондентов, и фрагменты дневников. Каждая из таких «Тетрадей» – их имеется уже двадцать шесть – посвящена, как правило, переписке Роллана с определенным лицом или группой лиц. Особое место в ряду этих сборников занимает 17-я «Тетрадь», вышедшая в ознаменование 100-летия со дня рождения писателя: в ней опубликованы в хронологическом порядке письма Роллана к самым разнообразным адресатам¹. Подготовка и выпуск всех этих ценнейших изданий – большая заслуга вдовы писателя, Марии Павловны, которая и в самом преклонном возрасте (в мае 1985 года ей исполнилось бы девяносто лет) до последних дней жизни продолжала свою деятельность. Новые «Тетради» были ею подготовлены к выпуску. А те письма Роллана, которые вышли в свет, а также и многочисленные письма, которые ждут своей очереди для публикации и хранятся в Архиве Ромена Роллана в Париже, давно уже начали привлекать к себе внимание исследователей из разных стран, цитируются в научных трудах, публикуются в журналах. Не так давно избранные письма Роллана вышли отдельным небольшим сборником в Болгарии².

За свою долгую жизнь Роллан отослал множество писем – не менее десяти тысяч, а может быть, и больше. Этой отрасли своей литературной работы он придавал серьезное значение, относился к ней со всей ответственностью. Однажды он даже высказал предположение, что со временем письма окажутся «главным из его произведший». Это высказывание, сделанное мимоходом, не следует, конечно, принимать буквально. Роллан для нас и сегодня – как был при жизни – прежде всего большой художник, автор бессмертных романов и революционных драм, и в то же время музыковед-исследователь, публицист, общественный деятель. Все эти аспекты творческой личности Роллана отражаются в его письмах. Будучи взяты вместе, они не менее богаты идейным, философско-этическим содержанием, чем его книги. И в них есть своеобразное обаяние непосредственности, – словно слышишь живую речь писателя, который не любил и не умел выступать с ораторской трибуны, но был для многих, очень разных, людей проникновенным и чутким собеседником.

Ромен Роллан не предназначал своих писем для печати. Однако некоторые из них он опубликовал при жизни, повинуясь настоятельной исторической необходимости: после первой мировой войны он стал совестью Европы, одним из властителей дум мыслящих людей в разных странах, – к его голосу прислушивались многие. В 20-е и особенно 30-е годы личные письма иногда становились для него формой публицистической деятельности: он делился заветными мыслями, как бы размышляя вслух, уговаривал, убеждал – в надежде, что его голос будет услышан не только одним адресатом, но и многими людьми. Именно таковы его знаменитые письма, вошедшие в оригинале в сборники «Пятнадцать лет борьбы» (1935) и «Через революцию – к миру» (1935) и появившиеся в русском переводе в различных советских изданиях, в частности – в 13-м томе Собрания сочинений (М., 1958): «Письмо американскому другу в связи с судебным убийством Сакко и Ванцетти», «Письмо Эугену Рельгису об обязанностях интеллигенции и о международной конференции умственного и физического труда», «Письмо Эдмону Прива о революция и ненасилии», письмо Гастону Риу, публиковавшееся как статья под названием «Европа, расширься или умри», – и некоторые другие. Мастерство неофициального, дружеского диалога, присущее Роллану, позволяло ему в каждом отдельном случае находить те слова, те аргументы, которые могли воздействовать на разум и чувство его заочных собеседников, тех, кого он хотел вовлечь в борьбу против империалистической войны и фашизма.

Желание объединить живые творческие силы интеллигенции разных стран во имя спасения человечества от военной катастрофы – один из главных, если не самый главный идейный мотив переписки Роллана в последние десятилетия его жизни. Еще в годы первой мировой войны Роллан именно на этой идейной основе установил близкий духовный контакт с Альбертом Эйнштейном, а в 1920 году – с Бертраном Расселом. Через многие письма Роллана проходит призыв, выраженный подчас подспудно, а подчас, как в письме к Виктору Маргериту, открытым текстом: нужно сделать свой выбор! Определив раз и навсегда свою позицию в политических боях эпохи, Роллан терпеливо и с подкупающей искренностью раскрывал, разъяснял ее. Пример тому, в частности, его краткое и энергичное письмо к Мире Слейд, ученице и соратнице Ганди.

В общении Роллана с Ганди, с Тагором, с деятелями культуры Японии и Китая сказалась важная черта его интеллектуального и нравственного облика: открытость, симпатия, способность взаимопонимания, которую он проявлял по отношению к неевропейским народам. Еще задолго до первой мировой войны он задумывался над тем, какую важную роль суждено сыграть в будущих судьбах человечества народам, порабощенным колониализмом. А вскоре после первой мировой войны, когда Роллан вместе с группой друзей задумал издавать в Париже журнал «Эроп», он ставил перед этим журналом задачу «сплачивать в братском союзе» мысль различных наций Европы и Азии.

Все эти важнейшие стороны идеологической, литературно-общественной деятельности Роллана хорошо знакомы по его произведениям. Однако его письма разных лет с новой остротой дают почувствовать цельность Роллана как творческой личности. Поиски идейные, политические, эстетические связывались у него воедино – задолго до того, как он поднял свой одинокий голос против империалистического побоища. К концепции «искусства для искусства», столь влиятельной во Франции, он относился резко отрицательно. И в самом начале нашего века, еще до выхода первого тома «Жан-Кристофа», писал своему другу, итальянской аристократке София Бертолини: «…Людьми Конвента Революция была лишь намечена, и мы, французы, должны продолжить ее в меру своих сил, это наш первейший долг. Уверяю Вас, что в свете этого действия любое произведение искусства кажется мне суетным, ненужным… В эпоху, подобную нашей, когда все находится в процессе становления, действие важнее всего, и первое произведение искусства_г которое надо создать, – это новый Человек».

А в то же время Роллан обижался, когда о нем говорили, что он «не художник», а скорее моралист и мыслитель. Он настаивал на том, что у него как писателя есть свой стиль, свои художественные принципы, своя поэтика. Он утверждал (в частности, в письме к критику Альфонсу Сеше), что у него есть свое представление об искусстве, не совпадающее с представлениями его литературных противников; «…Я рассматриваю искусство не как цель, но как средство, как особый выразительный язык. Это вовсе не значит, будто оно для меня не так уж и важно. Именно оно с самого детства поддерживало во мне нравственную жизнь…».

Не удивительно, что в ходе своего заочного общения с друзьями, читателями, литературными собратьями Роллан много раз делился размышлениями об искусстве и рассказывал о собственном творчестве, о становлении своих писательских замыслов. Для тех, кто хочет яснее представить себе историю возникновения «Драм революции», «Жан-Кристофа», «Кола Брюньона», «Очарованной души», письма Роллана имеют неоценимое значение. В молодые годы он особенно часто писал о своей литературной работе старой немецкой писательнице, которую иногда называл своим «Ментором», Мальвиде фон Мейзенбуг. Именно в письмах к ней изложены, например, принципы «музыкального романа», которые лежат в основе композиции «Жан-Кристофа». В письме к ней же от 7 октября 1898 года Роллан дал краткую характеристику Робеспьера, которая предвосхищала замысел его монументальной трагедии, написанной сорок лет спустя.

О героях своих произведений Роллан говорит в письмах как о живых людях, мысленно сливается с ними, высказывает свои суждения от их имени. А иногда признается, что литературный образ – порождение его собственного творческого воображения – начал жить своей жизнью, независимой от автора, и даже оказывает обратное влияние на автора. Такое примечательное признание мы находим, например, в письме к Софии Бертолини от 23 декабря 1907 года: «Через два месяца я брошусь в схватку. Меня толкает в нее Жан-Кристоф… Даже если я соглашусь промолчать, Кристоф на это никогда не пойдет, и в тот самый день, когда я откажусь говорить правду, он покинет меня, покинет навсегда… Если уж ты его выбрал себе в друзья, нужно следовать за ним до конца».

Говорить правду. Этому принципу Роллан стремился следовать, – отсюда вытекали и его взгляды на реализм, неоднократно изложенные им в письмах. Он отвергал плоское эмпирическое копирование, не придавал чрезмерного значения строгому жизнеподобюо, признавал за художниками слова право на предвосхищение, преувеличение, подчас и на гротеск. Но он решительно отдавал предпочтение Шекспиру перед Шиллером, как и Толстому перед Флобером и Золя. Он

утверждал, что хочет вернуть слову «реалист» его подлинное значение и величие. Задачи современного реализма осознавались им в свете высокого нравственного и социального идеала. И он писал в 1902 младшему другу, литератору Луи Жилле: «Вы ведь знаете: идеалист – я стою за реализм; романтик – я за живую правду». «Надо создать новое искусство для нового общества» – так писал Роллан в 1903 году в предисловии к своей книге «Народный театр». Идея обновления искусства связывалась в его сознании с великими социальными, историческими сдвигами, которым было суждено совершиться в новом столетии. В неизбежность, необходимость этих сдвигов он продолжал верить и в самые трагические для Франции дни: не зря он закончил свое письмо Эли Валаку – молодому французскому коммунисту, участнику Сопротивления – словами Галилея: «И все-таки движется!..» Это письмо, завершающее нашу публикацию, датировано февралем 1941 года. Немного времени спустя началась наша Отечественная война. Стоит привести несколько строк из очерка о Роллане, принадлежащего современному французскому исследователю: «12 июля 1941 года он пишет Аркосу, издателю его труда о Бетховене: «Теперь у меня есть добрая надежда». Вермахт вонзается в русские поля, но Роллан обрел уверенность. Он знает, что народы Советского Союза нанесут Гитлеру решающий удар» ³.

Письма, помещенные в подборке, взяты из выпусков 1 – 21 «Тетрадей Ромена Роллана»; письмо 27-е (к Э. Валаку) – из сборника «Lettres de Romain Rolland a un combattant de la Resistance» (Paris, 1947). Датировки писем соответствуют французской публикации; в скобки заключены даты, приписанные позднее самим Ролланом или его публикаторами.

 

* * *

1. ЭДМОНУ ДЕ ГОНКУРУ

(23 декабря 1888 года)

Милостивый государь!

Хотя это дерзость – обращаться с поздравлениями к такому человеку, как Вы, все же я осмеливаюсь Вас поздравить⁴; я уверен, что отклики молодежи не могут быть для Вас безразличны, ибо они искренни и являются залогом будущего: все то, что мы сейчас любим, мы заставим восторжествовать, когда станем взрослыми.

Я студент Эколь Нормаль. Полагаю, что это учебное заведение вряд ли Вам особенно нравится. Тем более мне приятно сказать Вам о том славном сражении, которое мы провели за Вас вчера вечером. Я пишу от своего только имени, но нас была целая толпа, и после третьего действия «Жермини» мы устроили Вам овацию. Мы пришли, чтобы выразить возмущение той недостойной интригой, которая завязалась вокруг Вас, и чтобы заставить с уважением относиться к Вашему таланту. Мы пришли не для того, чтобы аплодировать Вам. Но Ваша пьеса нас захватила, потрясла, привела в восторг, и молодые люди, которые, как и я, тремя часами раньше почти Вас не знали и лишь глубоко уважали Ваше искусство, вышли из зала исполненные самого горячего восхищения. Да, мне нравится определенность Вашего взгляда на жизнь, Ваша сердобольная любовь к тем, кто любит и страдает, и особенно – правдивая и скромная сдержанность Вашего чувства, Ваших самых пронзающих душу сцен. Спасибо за то, что Вы не пошли на поводу у вкусов большой публики, не сделали им ни единой уступки, ни даже полууступки.

Ромен Роллан.

Студент Эколь Нормаль.

 

2. МАЛЬВИДЕ ФОН МЕЙЗЕНБУГ⁵

Рим, суббота утром (март 1893 года)

Дорогой друг!

Как и обещал, сообщаю Вам новости о своей работе. – «Калигула» ⁶ продвигается неплохо, не так быстро, как хотелось бы (слишком много разнородных начал, трудно слить их воедино), но все же довольно быстро.

Что же касается другой поэмы, то сюжет ее, в общих чертах, таков. Я еще никому его не рассказывал⁷.

Дело происходит в осажденном городе; в городе, достигшем наивысшей ступени цивилизации, наивысшей утонченности в роскоши и в искусстве. Представьте себе, например, Мантую, обложенную ордами наемников времен Тридцатилетней войны⁸. Город, который в конце концов неизбежно станет ареной кровавой резни. Целый народ мечется в западне, а вокруг смерть. Однако же жизнь продолжается: до самого последнего момента не исчезает честолюбие, вражда, легкомыслие, борьба партий, оспаривающих друг у друга минутную власть, – все бесчисленные мерзости повседневной жизни; тут же и радости, которым дела нет до будущего; недолгая любовь двух невинных детей; в все это – доблесть и низость, вожделение и самопожертвование – с одинаковой неотвратимостью катится в бездну, поглощающую город.

Тут есть, конечно, более широкий смысл. Хотя действие происходит в довольно точно определенную историческую эпоху, а облик всех действующих лиц, а их много, уже весьма четко вырисовывается у меня в голове, – по сути, речь идет совсем о другом, о повременном обществе в целом. – Кажется, я сейчас иду к такому искусству, о котором я Вам писал, – оно должно быть одновременно героическим и современным, реалистическим, соединять древность и нашу эпоху; пока я еще только на пути к нему; но я твердо надеюсь его достичь.

То, что я Вам рассказал, немного печально. Но не так печально, как кажется. Я не сдаюсь в своей вере, будьте уверены. Смерть пребывает лишь на поверхности, я героям, приобщившимся еще при жизни (благодаря Самоотречению или творческому гению) к Вечности, не страшна гибель видимых форм. Но горе всем остальным.

Нет, честное слово, я не сдаюсь.

До свидания, дорогой друг, сердечно целую Вас.

Клотильда⁹ целует Вас вместе со мной.

А еще – еще – у меня есть вещица под названием «Акяс и Галатея», уже готовится на будущее¹⁰.

 

3. МАЛЬВИДЕ ФОН МЕЙЭЕНБУГ

(23 дек. 1893 года)

Дорогой друг!

<…>Не хотелось бы впадать в грехи, в которых упрекаешь других, но мне, право, жаль, что я не могу сильнее полюбить Шиллера (я говорю о его театре). Пожалуйста, не сочтите это за литературную дискуссию; я их ненавижу не меньше Вашего. Нет, я прошу Вас об одолжении – помогите мне понять; я с уважением отношусь к великим людям, даже к тем, кого пока еще не полюбил; я уважал Вагнера и тогда, когда смысл его творений еще ускользал от моего понимания. Но вот уже долгие годы я не могу составить собственного мнения о Шиллере и с тех пор нисколько в этом не продвинулся. Только что я перечитал «Валленштейна» ¹¹. Всякий раз принимаюсь за него, желая открыть для себя великое произведение; но у меня ничего не получается, сердце не повинуется моей воле. Любопытнее всего, что втайне я испытываю глубокое влечение к душе Шиллера; его предисловия и письма западают мне в самое сердце, и как только в его произведениях проступает возвышенность его души, я чувствую восторг и даже любовь к нему. Но сами произведения обдают меня холодом. – Начну, пожалуй, с того (так Вам легче будет и в дальнейшем верить в мою искренность), что считаю превосходным от начала до конца пятый акт «Смерти Валленштейна» – это настоящий шедевр (вот таким бы я хотел видеть и все остальное); вообще только человек столь героического склада, как Шиллер, мог понять и передать такие, например, героические черты своих персонажей, как хладнокровное презрение к окружающим, гордое безразличие к нравственным законам и житейским правилам всех остальных людей – все то, что приоткрывается нам в правильной и ритмической речи Валленштейна. – Теперь мне легче высказать Вам свою мысль. Прежде всего, драматическое действие, как мне кажется, растянуто, замедлено, нескончаемо и скучно, его почти нет вовсе; иногда с трудом понимаешь, почему один акт заканчивается, а другой начинается. К тому же я прекрасно вижу, что два первых акта «Смерти Валленштейна» Шиллер первоначально включал в «Пикколомини». – А вы в Германии еще твердите о риторике у Расина – о, сколько же здесь ненужных разговоров, философических разглагольствований, поэтических отступлений! – И на три драмы так мало действия! Не зря, наверное, Шиллер задумывал «Валленштейна» как одну пьесу.

Кроме того, Шиллер, по-моему, спасовал перед необузданной. силой избранной им исторической эпохи. Как, неужто веред нами те самые страшные разбойничье шайки, что вспарывали животы женщинам и поджаривали на костре младенцев? Несмотря на их соленые словечки, в глубине души это же такие славные люди, такие добрые буржуа! Вы только полюбуйтесь, до чего они вежливы друг с другом – словно какие-нибудь надворные советники! Какой-то крестьянин обжуливает их в кости, – Вы думаете, они приходят в ярость? ничего подобного. «И не стыдно тебе, солдату Фридланда, играть с мужиком?» ¹² И плута отпускают на все четыре стороны. – Знаете, наши нынешние солдаты Республики по буйству дали бы сто очков вперед бандам Валленштейна!

Откровенно говоря, меня задевает даже чисто германская целомудренность некоторых характеров – задевает мою французскую безнравственность. Я люблю людей благородных к сильных, завоевавших свою безупречную чистоту во всечасной борьбе против собственных дурных наклонностей или дурных примеров света. Я совершенно равнодушен к ангелам – ибо (скажу Вам по секрету) я-в-них-не-ве-рю. – Этот Макс Пикколомини мне нисколько не интересен. Неужели Вы вправду думаете, что валленштейновский полковник мог бы всю свою жизнь, с самого детства, провести среди этого разгула всевозможных пороков и зверств и они бы на него никак не повлияли? Да что там, даже и не коснулись? Тут и сам Парсифаль¹³ не устоял бы. – Но музыка заставляет меня принять любые выдумки. А вот живая драма всегда должна быть реальной, и даже самые чистые ее герои, для того чтобы касаться головой небес, должны твердо опираться ногами на грешную землю. – Я глубоко уважаю Шиллера за его божественную безгрешность, свидетельство которой – Макс и многие другие его герои. Но к этим чистым, бесплотным созданиям у меня нет того сочувствия, что я испытываю к их творцу. – И в женских его образах тоже очень мало реальных черт. Все, что он в них видит, верно; но как многого он в них не видит! – Причем во всех этих существах есть истина и мощь, какой могут обладать чисто духовные творения; но в них нет той полнокровной жизни, которой наделяет своих героев Шекспир.

Если говорить совсем начистоту, я ставлю Шиллера выше Расина, но героев его считаю менее реальными – особенно женщин. – Дело, однако, не в сравнениях; я лишь хотел бы убедиться, насколько я прав – или не прав – в своем восхищении Шиллером и в своем неприятии его.

Объясните мне, пожалуйста, в чем здесь дело; но главное, прошу Вас, не давайте себе увлечься неотразимым душевным обаянием Шиллера или же воспоминаниями о своих прежних восторгах. Не ссылайтесь и на то, что, знай я немецкий, мне было бы легче его понять: знание языка лишь помогло бы мне лучше ощутить поэтическое очарование или силу тех или иных выражений; ни характеры, ни действие от этого бы не изменились. И ведь Шекспира я тоже читал через посредство убогих переводов, а тем не менее с самого начала, с первого до последнего дня буду видеть в нем величайшего поэта и величайшего творца человеческих душ в новое время.

До свидания, дорогой друг, нежно целую Вас.

Ромен Роллан.

Я так хотел всегда любить Гете и Шиллера, как любите их Вы! У меня ничего не выходит.

 

4. ГЕНРИКУ ИБСЕНУ

Четверг, 5 июля 1894 года

Позвольте мне, сударь, представиться Вам, сославшись на имя моей давней римской знакомой, которая некогда, в суровые часы борьбы, с Вами встречалась, – на имя баронессы фон Мейзенбуг.

Мир опустел. Нам нужно всматриваться в далекие дали, чтобы найти себе руководителей и друзей. Всю свою молодость, терзаясь моральной тревогой, на которую обречены ныне дети, я искал вокруг себя поддержки. Везде я встречал иронию или апатию, самодовольное безразличие, – единственным человеком, который проявил ко мне евангельское сострадание, был Толстой¹⁴. Но от моей юности, от моих страстей, от моей законной потребности жить и свободно развиваться он требовал суровой жертвы, самоуничтожения в своего рода монашеском бытии. – В конце концов я выбрал одиночество и стал искать помощи в самом себе. Так я вышел из дремучего леса, в котором едва не заблудился. Три года в Италии внесли в мою душу окончательное умиротворение¹⁵. Бес смертная красота, свет, который радует глаза а очищает душу, влили в меня безмятежную ясность, дотоле неведомую мне. С той поры я живу мечтой, которую я для себя создал и которую стремлюсь выразить.

Однако я ощутил беспокойство, читая Ваши грозные творения, которые потрясают меня до глубины души: «Значит, я не прав, – думал я, – что не интересуюсь в своем творчестве социальными и нравственными проблемами моего времени». Ибо я хотел изображать только людей героических, вышедших, как все, из земли, но более чистых и мощных как в зле, так и в добре; героев, наделенных сильною волей, свободных людей, вступающих в схватку с судьбой и не покоряющихся ей; души, которые в пучине самых страшных бедствий сохраняют спокойствие и улыбку. И мне казалось, что самым большим благом для людей нашей грустной эпохи было бы вдохнуть в них энергию, дать им пример героизма, утешить их павшие духом сердца зрелищем счастья.

И мне кажется, что в образе Вашего великого Сольнеса я вижу подтверждение моего идеала. <…>

Я одинок; я не могу общаться с литераторами, которых здесь вижу. Даже Ваши зрители – а если говорить честно, главным образом Ваши зрители – вызывают во мне неодолимое желание держаться подальше от них. Я не выношу дендизма в искусстве и в мышлении, и нынешний литературный неомистицизм мне особенно ненавистен. Я чувствую себя таким чуждым всему, что меня окружает, что пишу лишь для самого себя; я написал пять или шесть драм; завершаю одну и тут же приступаю к другой. Но временами подобное одиночество поневоле смущает. Поэтому извините мне то инстинктивное движение души, которое заставило меня протянуть к Вам руку. Великие люди – это деревья с глубоко уходящими в землю корнями; ветер гонит вокруг них всех прочих людей, как сухие листья. В смятении человеческого сознания наших дней, в этом головокружительном круговращении мысли, которая мечется между легкомысленным скептицизмом и плоским мистицизмом, благотворным является пример Человека, могущественного существа, которое, точно стихия природы, несет в самом себе свой закон и необходимость своего существования. Большое утешение – в унылой в оглушительной немоте мара обратить слово к тому, кто может наконец услышать живой дух, скрывающийся за словами. <…>

Ромен Роллан.

 

5. МАЛЬВИДЕ ФОН МЕЙЗЕНБУГ

Понедельник, 7 нояб. (1898 года)

Дорогой друг!

Жилле¹⁶, едва приехал, в тот же день явился ко мне сообщить о Вас новости. Он, кажется, проникся к Вам большой любовью и уважением. – Это юноша увлеченный и серьезный, по духу очень далекий от меня, ибо он глубоко, безоговорочно предан католицизму; но мне более по душе любая вера, какая бы она ни была, хоть магометанская или буддийская, нежели любое неверие, пусть даже и христианское. К тому же он, как учит нынешний папа¹⁷, человек широких взглядов, и его католицизм прекрасно уживается с наукой и социализмом.

Что ж. Вы несправедливы к Робеспьеру, я так и думал; судить справедливо об этом злосчастном человеке можно лишь тогда, когда пристально изучишь его жизнь и его речи. Он был побежден, а история всегда безжалостна к побежденным, пока их дело не восторжествует вновь, в данном же случае такого не произошло. Мало того, что это была самая светлая голова во всей Революции, единственный человек, который был способен установить новый строй и продвинуть человечество более чем на век вперед (ибо нам и теперь еще далеко до Республики, о которой он мечтал); мало того, что это был (в противоположность бытующему мнению) более великий оратор, чем Дантон, – у Дантона были лишь кое-какие проблески гения, кое-какие пламенные порывы, но он никогда не созидал построений столь могучих, продуманных, четких, одновременно основательных и грандиозных и опирающихся на логику вещей, на глубокие размышления. Но Робеспьер был наделен еще и человечнейшей душой, которая глубоко проникалась страданиями человечества и гораздо больше, чем другие, была склонна им сочувствовать. Он вовсе не был вдохновителем Террора; он был вовлечен в него против воли; он вынес его на своих плечах, направлял его и погиб, пытаясь его остановить. Вспомните, ведь 9 термидора было делом рук Карье, в Нанте топившего подозрительных в трюмах барж, Фрерона, в Марселе расстреливавшего их картечью, Фуше, собиравшегося стереть с лица земли Лион, Бийо-Варенна, Колло д’Эрбуа, Тальена, которых Робеспьер хотел уничтожить. 9 термидора, я убежден, стало гибелью Республики. – Великолепна последняя речь Робеспьера, произнесенная 8-го; видишь, как он разоблачает гнусность своих противников, совершающих жестокости и приписывающих их ему, чтобы сделать его ненавистным народу; он отвергает брошенное ему обвинение в диктатуре и заявляет о своей решимости, невзирая на любые опасности и на возможную гибель, добиваться справедливости даже ценой собственной жизни. – Кое-какие устаревшие образы и риторические и сентиментальные длинноты в духе времени не отменяют величия этих речей, полных энергии и страсти.

Притом меня не менее глубоко восхищают и героическая велеречивость Дантона, и глубокие сжатые максимы Сен-Жюста, и изящество, живость, язвительное остроумие Камиля Демулена. – Нам, французам, есть чему поучиться не столько у древних, сколько у этих ораторов.

В одной из двух драм¹⁸, которые у меня сейчас в работе, действуют только исторические лица и никаких других. В другой я обращаюсь с историей так же, как в «Людовике Святом» ¹⁹: лица я события в ней вымышлены и сохранен лишь общий колорит эпохи. – И тот и другой жанр одинаково сложны.

До свидания, дорогой друг, сердечно целую Вас.

Любящий Вас друг

Ромен Роллан <…>.

 

6. ЛУИ ЖИЛЛЕ

Пятница, 16 нояб. (1900 года)

Дорогой друг, мне, как и Вам, довелось испытать всю горечь одиночества, столь желанного прежде. Мы ненавидим свет; общество равнодушных для нас невыносимо; но в нас слишком велика потребность любить, и мы не можем не страдать оттого, что замкнуты в самих себе. <…>

Очень рад, что Ваши первые лекции имеют успех²⁰. Покажите им, что такое настоящий француз. Пускай эти немцы, эти надутые ничтожества, увидят всю глубину духа нашей легкомысленной расы, создававшей соборы, эпопеи, философские системы, науки, совершавшей героические подвиги; напоминайте без устали о Декарте и Бальзаке тем, для кого олицетворением французского духа служат Ростан и Сарду²¹; если же они будут ссылаться на свою музыку, спросите, знают ли они музыкантов времен наших Валуа²², и «Трактат о гармонии…» Рамо, и «Заповеди блаженства» Сезара Франка» ²³. – Только смотрите не скомпрометируйте себя моими якобинскими сочинениями, лучше читайте им и дайте им прочесть! Стендаля или что-нибудь из «Человеческой комедии». (Я сейчас все больше склоняюсь к мысли, что Бальзак – величайший гений нашей литературы.) – Как бы то ни было, громите смело их презренные и нелепые предрассудки, их представление о «веселой Франции» (так говорят: «гулящая девка»), и пусть перед глазами юной) Германии встанут все десять столетий наших битв во имя Бога и величия человеческого духа.

Итак, Балтика упивается «Дядей Бенжаменом» ²⁴; слава захудалого школьного учителя из Кламси достигла песчаных берегов, над которыми витает тень Гамлета, и фьордов старого варвара Ибсена. Милый мой земляк, он и не подозревал, что несколько страниц его наблюдений над провинциальной жизнью, сплетни маленького городка, пройдут мимо равнодушных французов и усладят народы Севера, неведомые ему по языку и чуждые по духу. – Есть о чем мечтать Стапферу²⁵, уповающему, что хоть прихоти славы сохранят его имя для потомков!

Если вернетесь в Париж к рождеству, сможете посмотреть «Дантона». Премьера состоится не раньше 26 или 27 декабря: Робеспьера должен играть Бюрге, а он сейчас занят в театре «Водевиль». По-моему, он будет очень хорош в этой роли.

Мужайтесь. До свидания, дорогой друг, искренне Ваш

Р. Р.

 

7. СОФИИ ГВЕРЬЕРИ-ГОНЗАГА²⁶

Понедельник, 27 января (1902 года)

Пишу Вам, мой друг, с опозданием. Последние дни я пребывал в «мерехлюндии», что на парижском жаргоне означает меланхолию, и все ждал, когда она пройдет или когда я к ней немного привыкну, – потому и не писал Вам. <…>

Мы не сходимся с Вами во взглядах на искусство. Причин этому много. Начать с того, что Вы итальянка и к тому же маленькая аристократка (или большая, если вам угодно). – Спор об искусстве завел бы нас очень далеко, и я все равно ни в чем бы Вас не убедил:

1. См. об этом в статье: Т. Мотылева, Ромен Роллан, его друзья и корреспонденты. – «Вопросы литературы», 1968, N 10.[↩]
2. См.: Ромен Роллан, Письма, София, 1983.[↩]
3. Jean Albertini, Introduction à: Romain Rolland, Textes politiques, sociaux et philosophiques choisis, Paris, 1970, p. 103.[↩]
4. Письмо написано в связи с постановкой в 1888 году пьесы по роману Эдмона и Жюля де Гонкуров «Жермини Ласерте» (1865).[↩]
5. Амалия Мальвида фон Мейзенбуг (1816 – 1903) – немецкая писательница, постоянный корреспондент Роллана в 1890-е – начале 1900-х годов.[↩]
6. «Калигула» (1893) – драма Роллана; поставлена и напечатана не была.[↩]
7. Речь идет о драме «Осада Мантуи» (1894; света не увидела).[↩]
8. Эти события происходили в 1631 году.[↩]
9. Клотильда Бреаль – первая жена Роллана в 1892 – 1901 годах).[↩]
10. Этот замысел не осуществился.[↩]
11. «Валленштейн» – драматическая трилогия Ф. Шиллера («Лагерь Валленштейна», 1798; «Пикколомини», 1799; «Смерть Валленштейна», 1799).[↩]
12. «Лагерь Валленштейна», явление 11-е. Герцог Фридланд – титул, который носил герой трилогии Альбрехт фон Валленштейн (1583 – 1634).[↩]
13. Очевидно, имеется в виду герой оперы Вагнера «Парсифаль» (1882).[↩]
14. В 1887 году, еще студентом, Роллан написал два письма Л. Толстому, прося помощи в переживаемом им духовном кризисе, и получил от русского писателя подробный ответ.[↩]
15. Роллан жил в Италии в 1889 – 1891 и в 1892 – 1893 годах.[↩]
16. Луи Жилле (1867 – 1943) – французский искусствовед, ученик и друг Роллана.[↩]
17. Имеется в виду папа Лев XIII (1810 – 1903), склонявшийся к идеям христианского социализма.[↩]
18. Речь идет, по-видимому, о драмах «Дантон» (1899) и «Торжество разума» (1899).[↩]
19. »Людовик Святой» – драма Роллана (напечатана в 1897 году). [↩]
20. Жилле в течение нескольких лет преподавал французскую литературу в Германии.[↩]
21. Эдмон Ростан (1868 – 1918), Викторьен Сарду (1831 – 1908) – французские драматурги.[↩]
22. Валуа – династия французских королей (правила в 1328-г 1589 годах).[↩]
23. «Трактат о гармонии…» (1722) – теоретический труд французского композитора Ж. -Ф. Рамо (1683 – 1764); «Заповеди блаженства» (1869 – 1-1879) – оратория французско-бельгийского композитора Сезара Франка (1822 – 1890).[↩]
24. Речь идет о переводах на скандинавские языки романа французского писателя Клода Тилье (1801 – 1844) «Мой дядя Бенжамен» (1843).[↩]
25. Поль Стапфер (1840 – 1917) – французский писатель.[↩]
26. София Гверьери-Гонзага (в замужестве – Бертолини) – итальянская аристократка; Роллан познакомился с нею в юности, в 1890 году; в 1901 году их знакомство возобновилось и вылилось в многолетнюю дружбу и переписку.[↩]