Из переписки Герцена и о Герцене (Неизвестные письма К.-Э. Хоецкого к Георгу Гервегу)

13 июня 1849 года в Париже подверглась запрещению, наряду с другими левыми периодическими изданиями, ежедневная политическая газета «Le Peuple». Редактор ее, «неукротимый гладиатор, упрямый безансонский мужик» П.-Ж. Прудон, «не хотел положить оружия и тотчас затеял издавать новый журнал: «La Voix du Peuple», – писал впоследствии в «Былом и думах» Герцен. Средства для издания у Прудона нашлись, не хватало только 24 тысяч франков, которые он обязан был внести в качестве залога за «благонадежное» направление газеты, Прудон делал отчаянные попытки раздобыть эту сумму, стучался во все двери, Но буржуазные политиканы и толстосумы не испытывали желания финансировать революционного вожака, провозгласившего на весь мир, что «собственность – это кража».

Прудон в это время находился под арестом, и все переговоры велись им письменно или через друзей.

Заметное место в окружении Прудона занимал Карл-Эдмунд Хоецкий (Шарль-Эдмон) – польский революционный эмигрант, журналист по профессии, сотрудник прежних изданий Прудона. Запрещение «Le Peuple» оставило его без работы и на грани нищеты. В неудачах Прудона Хоецкий видел свои кровные неудачи и с вожделением мечтал о возобновлении «Le Peuple». Именно у него возник план, горячо одобренный Прудоном: обратиться с просьбой о предоставлении залога к Герцену, сочувственно относившемуся к публицистической деятельности Прудона. Герцена в Париже в это время не было: опасаясь полицейской расправы, он незадолго до того переехал с чужим паспортом французско-швейцарскую границу и временно поселился в Женеве.

Хоецкий тотчас же написал Герцену¹; для усиления «агитационной кампании» он счел целесообразным посвятить в свой план старого друга Герцена, журналиста-эмигранта Н. И. Сазонова, также увидевшего в возобновлении прудоновской газеты единственный для себя шанс снова приобщиться к политической жизни и улучшить свое отчаянное материальное положение. И вот на женевский адрес Герцена полетели красноречивые письма, в которых Сазонов горячо советовал ему объединиться с Прудоном «в великом деле» издания лучшей в мире газеты.

Герцен скептически отнесся к возможности издавать революционный орган в условиях ожесточенной реакции. Сазонов же старался уверить своего друга, что положение дел во Франции будто бы резко изменилось к лучшему. «Рассуди – ведь это го, чего мы давно хотели, то есть свой журнал, только с помощью великого человека. Рассуди. А о реакции и о разгаре реакции ты мне не говори – этот жар уже остыл…» ²

«Участвовать в восстановлении такого органа, как «Peuple», стоило пожертвований, – отмечал впоследствии Герцен в «Былом и думах», – я написал Сазонову и Хоецкому, что готов внести залог».

Эти письма Герцена до нас не дошли. Из ответа Хоецкого мы узнаем более подробно, чем из «Былого и дум», об их содержании. Узнаем мы, и что ведущее положение в редакции Герцен намерен был, до своего возвращения во Францию, предоставить Сазонову, Хоецкий воспринял это известие с нескрываемой досадой. Его отношения с Сазоновым к этому времени уже резко ухудшились; он понял, что совершил непоправимую оплошность, привлекая к переговорам с Герценом его соотечественника, человека честолюбивого и неуживчивого.

Публикуемые ниже письма Хоецкого формально обращены к немецкому поэту Георгу Гервегу, в то время близкому другу и соратнику Герцена, но фактически их адресатом являлся сам Герцен³.

«Париж, 12 июля [1849 г.]

Мой дорогой Гервег! Я только что прочитал часть письма Герцена к Сазонову и считаю нужным высказать вам о ней свое мнение, чтоб уяснить дело, насколько это возможно, когда находишься друг от друга на расстоянии в сто лье. И прежде всего скажу, что затею нашу я считаю невыгоревшей, тем более, что некоторые газеты, несомненно, успеют появиться еще до 1 августа и завладеют, таким образом, той частью подписчиков, которых мы могли бы привлечь, если б нам удалось их опередить. Я ничуть не обвиняю Герцена за его решение, совсем напротив: я нахожу, что его поведение полностью отвечает мнению, которое я всегда имел о его характере, то есть что он исполнен самоотверженности и благородства. Я говорю только, что вопрос дурно слажен, и, к несчастью, каждая из обеих сторон, рассматривая это дело только со своей точки зрения, совершенно права. Так, Герцен придерживается мнения, будто жертвуемая им сумма полностью или частично пропадет; что те, кто нас теперь угнетает, не замедлят овладеть этой суммой и что труд по насыщению их волчьего аппетита нисколько не отличается от труда, коим истязали себя некогда Данаиды. Опираясь на это умозаключение, он справедливо ссылается на накопленный в этом вопросе за полтора года опыт и в особенности на то направление, которое принимают дела во Франции. Конечно, умозаключение это кажется неоспоримым, и то, что Г[ерцен], придя к нему, все же соглашается удовлетворить нашу просьбу, признаюсь, является в нашу эгоистическую эпоху таким самоотверженным поступком, что его трудно в полной мере оценить, и надобно быть французом, чтобы не понять его значения. С другой стороны, я лично считал бы себя презренным негодяем, если б осмелился подобным образом воспользоваться щедростью благородного человека, без внутреннего убеждения, что я не подвергаю его какому бы то ни было риску и что положение, занятое нашим предприятием, будет отличаться полной надежностью.

Мне, вероятно, трудно будет заставит Г[ерцена] разделить это убеждение, но нисколько не сомневаюсь, что если б он имел возможность поговорить хоть часок с П[рудоном], то проникся бы этим убеждением без всяких колебаний. Для меня, так же как для Пр[удона], возможность захвата залога совершенно исключена, в ином случае Пр[удон] ни за что не сделал бы этого предложения, а я никогда не передал бы его Герцену, Впрочем, теперь положение совершенно прояснилось; те, кто уже ошпарен, знают лучше других, как уберечься от ожогов, и великодушно оказанное им доверие может лишь усилить принимаемые меры предосторожности. Вопрос, поставленный на эту почву и принятый обеими сторонами, перестает представлять опасность в финансовом отношении и даже становится гораздо более блестящим, чем это можно было предположить ранее. Пока же опасность заключается в отсрочке, и если мы упустим этот случай, столь всесторонний успех уже не станет вторично стучаться в нашу дверь, Благоволите поразмыслить над тем, что я вам сейчас сказал: поговорите об этом с Г[ерценом] и напишите мне как можно скорее несколько слов, чтоб я знал, чего мне окончательно держаться, ибо вы знаете, насколько мое положение трудно и как мне приходится бороться, чтобы не дать склониться весам во враждебную нам сторону.

Теперь, дорогой друг, мне хотелось бы сказать вам несколько слов насчет моего личного положения в этом деле в случае, если оно выгорит. Вы знаете, что я с утра до ночи тружусь для своего пропитания и что счастливым будет для меня день, когда я смогу жить, благодаря своему труду, без забот о завтрашнем дне. Так вот, несмотря на это, я настаиваю на том, чтобы Г[ерцен] и вы сами избрали деятельных членов редакции, и заранее заявляю, что если выбор, наряду с другими, падет на меня, я буду вам весьма признателен за добрую память, но без всяких объяснений отклоню любое предложенное мне место в этом предприятии. Решение это принято мною окончательно и бесповоротно, и я прошу вас сохранить настоящее письмо, ибо оно является моей официальной декларацией. Вам известно, как я люблю Пр[удона], как я уважаю Г[ерцена], но, с одной стороны, я желаю прежде всего содействовать торжеству святого дела человечества, а с другой- ни за что на свете не хотел бы, чтобы надо мной витало подозрение, будто я вовлек Г[ерцена] в какое-либо дело, преследуя свою личную выгоду. Я достаточно хорошо знаю вас обоих, чтобы заранее быть уверенным в том, что подобное подозрение не может у вас зародиться; но, к несчастью, не так обстоит дело со всеми теми людьми, с которыми мне приходится здесь встречаться, и каково бы ни было мое положение, ничто не может изменить моего решения в этом вопросе. Впрочем, недостатка в сотрудниках у вас не будет, и намерение Герцена передать все своим соотечественникам вполне справедливо. В первый и последний раз я говорю о себе в связи с этим делом; но на следующий же день после его определившегося успеха вы сможете привлечь меня к работе, требовать от меня доказательства преданности, предоставив мне право убеждать других, что есть известное наслаждение в том, чтобы быть первым в труде и последним при дележе. Я еще не видел П[рудона] со времени получения письма от Г[ерцена], я увижусь с ним завтра и, переговорив об этом, сообщу вам результат нашей беседы; пока же я повторяю вам свою просьбу – написать мне несколько слов, потребовать от меня разъяснений, если они вам понадобятся, чего, впрочем, не думаю, поскольку вы полностью в курсе дела. Тысяча дружеских приветов Г[ерцену] от меня и выражение почтения его жене.

Преданный вам Эд. Хоецкий».

Герцен с самого начала дал понять Прудону, что он предоставляет ему деньги не из «революционного дилетантизма» или хвастовства и не из коммерческих соображений. Он попросил Гервега узнать у Хоецкого, какую роль он, Герцен, будет играть в редактировании новой газеты Хоецкий ответил Гервегу 21 июля, заняв значительную часть своего письма нападками на Сазонова. Как ни зла характеристика этого человека, сделанная Хоецким, она содержит в себе много справедливого; неуживчивость, барская спесь, чрезмерное самомнение, хвастовство, нерадивость – все эти черты, действительно присущие Сазонову, были с не меньшей беспощадностью подчеркнуты впоследствии Герценом в блестящем очерке «Русские тени. I. Н. И. Сазонов» («Былое и думы»). Надо сказать, что Сазонов, со своей стороны, дал знать Герцену о своем враждебном отношении к Хоецкому и посоветовал принять своевременные меры предосторожности, чтобы тот не захватил ключевых позиций в новой газете. Назревающий конфликт с Сазоновым заставил Хоецкого декларативно объявить если не о полном своем разрыве с редакцией, то об отказе от вступления в ее состав.

Исключительный интерес представляла для Герцена (и представляет для современного читателя) та часть письма Хоецкого, где он, со слов самого Прудона, подробно излагает его политическое кредо и программу «Voix du Peuple». Нетрудно заметить, что это красноречивое изложение программы газеты представляло собой (в той части, которая касалась иностранного отдела) лишь повторение и развитие взглядов самого Герцена (а отнюдь не Прудона) на характер нового органа. Такой хитроумный прием не мог не подействовать на Герцена в нужном направлении.

«Париж, 21 июля [1849г.]

Мой дорогой Георг! Ваше письмо проникнуто столь теплым чувством ко мне, что надобно по крайней мере обладать комком сухожилий вместо сердца, чтобы не ответить вам со всей искренностью и откровенностью. В этом отношении мое предпоследнее письмо должно было показаться вам несколько невразумительным; однако существуют болота, в которые мне противно погружаться, и я предпочитаю обходить их, вместо того чтобы барахтаться там да еще утягивать с собой своих друзей.

1. Письмо это неизвестно.[↩]
2. «Литературное наследство», 1955, т. 62, стр. 536.[↩]
3. Автографы этих писем хранятся в Отделе рукописей Британского музея (Лондон). Микрофильм с них был прислан мне, по моей просьбе, вместе со многими другими материалами в связи с работой над «Летописью жизни и творчества А. И. Герцена». Написаны они по-французски и воспроизводятся здесь в моем переводе, так же как текст открытого письма М. Гесса к Герцену, печатаемого во втором разделе этой публикации. Письма приводятся с некоторыми сокращениями.[↩]