Из книги «Поиски себя»

В молодости мы всегда тянемся к старшим, к тем, перед кем преклоняемся. Обычно они бывают в литературе на виду, всем известны, – а как же иначе! Откуда бы мы их в противном случае знали?

Но рядом есть и другие, кого мы замечаем и можем оценить, что жили бок о бок с ними, значительно позднее. Они словно нарочно держатся в тени. Чтобы их понять, просто заинтересоваться, нужно самому стать более зрелым.

Вот жила Мария Сергеевна Петровых, тихая, миловидная женщина, замечательная поэтесса. Ей когда-то посвящал свои стихотворения Осип Мандельштам. Она много и очень хорошо переводила, свое почти не печатала.

Мы говорим, что время все расставляет по местам. Это верно главным образом в том смысле, что оно быстро и безошибочно сбрасывает с полок все лишнее, весь хлам – освобождает место. Но чтобы раскопать, вытащить из груды, поднять с пола – это трудно даже ему.

Нужны особые условия – благоприятное стечение обстоятельств, чьи-то дополнительные усилия, помощь родственной, заинтересованной души.

Я был, казалось, хорошо знаком с Михаилом Александровичем Зенкевичем, разговаривал с ним часто. О чем бы, вы думали? О футболе. Причем всегда по его инициативе. Он всякий раз первым начинал обсуждать положение Дел, прибедняться в типично болельщицкой манере (чтобы не сглазить), тянул уныло: «Да-а, а у вас Башашкин!» – Он прочно симпатизировал другой команде.

А между тем он был когда-то известным акмеистом, его первая книга «Дикая порфира» вышла бог знает когда, в 1912 году. Я слыхал об этом, и только.

После его смерти я написал о нем стихи.

Какая странная судьба! –

Один из главных акмеистов

На стадионе был неистов,

Кричал и пот стирал со лба.

Он много лет переводил –

Эдгара По, а позже Фроста.

Живя естественно и просто,

Он не жалел на это сил.

 

Но был счастливее стократ

Там, на трибуне, на «Динамо»,

Ахматовой и Мандельштама

Такой загадочный собрат.

 

Он говорил, что Симонян

Не зря увенчан громкой славой,

А у Татушина изъян,

Поскольку бьет лишь только с правой.

Я действительно много раз встречал его на стадионе – пока сам туда ходил. Впрочем, футбол тогда исправно посещали артисты и писатели: интересно было.

А так Михаил Александрович был человек интеллигентный, спокойный, уравновешенный. Вижу его крепкую фигуру, пышноволосую голову, приветливый взгляд.

Я познакомился с ним, как со многими в своей молодости, в Коктебеле. Коктебель не был курортом. Это было нечто гораздо большее. Сухой восточный Крым, безлюдный – на километры – берег, шум ветра, моря и гальки, акварельное небо и горы. Свободный, чудом сохранившийся волошинский дух.

Я не езжу в Коктебель более двадцати лет, боясь потревожить давние волшебные воспоминания, первое восприятие.

Был крохотный мужской пляж под тентом. Теперь такие пляжи именуются медицинскими. Ничего медицинского в нем не было, просто он был достаточно отдален от пляжа женского. Здесь, как в бане, были все равны.

Какие там блистали краснобаи! Часами рассказывали, заслушаешься. Зенкевич ничего особого не говорил. А ведь мог! Он был словоохотлив, нужно было только спросить.

Недавно я прочитал в воспоминаниях В. Ардова об Ахматовой: «Она, например, любила Михаила Зенкевича – соратника по акмеизму. Про него говорила:

– Он мне дорог и потому, что это последний человек на земле, который о Николае Степановиче Гумилеве говорит «Коля»…»

Нужно было спросить, но не спрашивали. Говорили другие.

Я знал стихи Зенкевича – об острове Березань («Матрос с «Потемкина»), «Морошку» и еще о Пушкине, стихи о наводнении 1924 года в Ленинграде. Должен сказать, они не слишком задевали. Но ведь у него были еще и другие стихи, очень старые: «Темное родство», «Махайродусы», «Сибирь», написанные плотно, густо, даже натуралистично. Это все было как сквозь древние пласты, в геологическом разрезе, – «Земля», «Металлы», «В зоологическом музее», «Человек».

В них было что-то, быть может, от Верхарна, утрированное, неприятное нечто, увеличенное резко под чудовищным микроскопом. Отлично написанное. Вот отрывок:

Гудел и гнулся грунт под тушею бегущей,

И в свалке дележа, как зубья пил, клыки,

Хрустя и хлюпая в кроваво-жирной гуще.

Сгрызали с ребрами хрящи и позвонки.

 

И ветром и дождем разрытые долины

Давно иссякших рек, как мавзолей, хранят

Под прессами пластов в осадках красной глины

Костей обглоданных и выщербленных склад.

 

Земля – владычица! И я твой отпрыск тощий,

И мне назначила ты царственный удел,

Чтоб в глубине твоей сокрытой древней мощи

Огонь немеркнущий металлами гудел.

 

Не порывай со мной, как мать, кровавых уз,

Дай в танце бешеном твоей орбитной цепи

И крови красный гул, и мозга жирный груз

Сложить к подножию твоих великолепий!

Трудно поверить, что это написано Зенкевичем. А он весь такой был. Правда, здесь прослушивается и интонация Мандельштама.

А вот – из стихотворения «Мясные ряды», посвященного Ахматовой:

И чудится, что в золотом эфире

И нас, как мясо, вешают Весы,

И также чашки ржавы, тяжки гири,

И также алчно крохи лижут псы.

 

И как и здесь, решающим привеском

Такие ж жилистые мясники

Бросают на железо с легким треском

От сала светлые золотники…

 

Прости, господь! Ужель с полдневным жаром,

Когда от туш исходит тяжко дух,

И там, как здесь, над смолкнувшим базаром,

Лишь засверкают стаи липких мух?

Такие он проводит устойчивые аналогии и так обращается к человеку:

Но духом, гордый царь, смирись

И у последней слизкой твари

Прозренью темному учись!

Так он писал когда-то, но об этом почти забыли. Да и сам он словно забыл, сам этого всего словно испугался.

«Он много лет переводил…» И вдруг в середине 50-х напечатал привлекшее внимание многих стихотворение «Найденыш», написанное совсем в другом плане и духе, будто с отголоском народной песни. Мотив – еще живой, еще мучительный: «Пришел солдат домой с войны…»

Дома никого, но топится печь, приготовлено тесто для блинов. Он нагнулся за угольком – прикурить и обнаружил в тени трехлетнюю девочку «пугливее зверенышка».

– А дочь ты чья? –

Молчит… – Ничья.

Нашла маманька у ручья.

………………

– А мамка где? – Укрылась в рожь.

Боится, что ты нас убьешь… –

Солдат воткнул в хлеб острый нож,

Оперся кулаком о стол,

Кулак свинцом налит, тяжел.

Молчит солдат, в окно глядит,

Туда, где тропка вьется вдаль.

Найденыш рядом с ним сидит,

Над сердцем теребит медаль.

Как быть?

В тумане голова.

Проходит час, а, может, два.

Солдат глядит в окно и ждет;

Придет жена иль не придет?

Как тут поладишь, жди не жди…

А девочка к его груди

Прижалась бледным личиком,

Дешевым блеклым ситчиком…

Взглянул:

у притолки жена

Стоит, потупившись, бледна…

– Входи, жена! Пеки блины.

Вернулся целым муж с войны.

Вот такие стихи.

Правда, автор не удержался и приписал еще четыре строки:

Былое порастет быльем,

Как дальняя сторонушка.

По-новому мы заживем,

Вот наша дочь – Аленушка!

Они внесли в ровный сказочный лад явственную фальшивинку и очень мешали мне. А их нужно было просто опустить.

О стихах говорили, писали, но он опять ничем новым это не поддержал, не подкрепил.

Он по-прежнему переводил с английского и рассуждал о футболе: «Да-а, а у вас Володя Федотов!..»

Когда Михаила Зенкевича не стало, время от времени начали появляться его стихи – посмертные публикации, – всякий раз удивляя меня естественностью, чистотой тона и вкуса.

Вот одно из них:

От попорченной в нерве настройки,

Как в приемнике, все невпопад.

Целый день звон в ушах, словно тройки

С колокольцами мимо летят…

 

Или кто-нибудь неосторожно

Кнопку двери наружной нажал,

И звонок непрерывно, тревожно

Из прихожей вдруг задребезжал…

 

Иль с церквушки старинной, снесенной,

Цветником замененной давно,

Звон пасхальный, звук неугомонный

Льется с ветром апрельским в окно…

 

Звоном жаворонков и простором

Высь весеннее небо манит…

Отгадайте скорее, в котором

Это ухе так звонко звенит.

 

А ведь написано это уже на седьмом десятке.

Он, оказывается, все писал и писал, а не только переводил. И не только говорил о футболе…

К нему еще обязательно и не раз будут возвращаться.

 

РЕКОМЕНДАЦИЯ СМЕЛЯКОВА

Каждый писатель с годами обрастает обычно уймой всякого рода бумаг. Здесь черновики, письма, записные книжки, фотографии, пригласительные билеты и афиши литературных вечеров, записки из зала, газеты и журналы, где он печатался, и те, в которых писали о нем, и еще многое другое. Так называемый личный архив. Одни относятся к нему достаточно серьезно, содержат в надлежащем порядке: что-то понадобилось – и тут же достал. У других все это навалом, бессистемно, как пришлось. Должен призваться, я отношусь ко вторым. Не знаю, в чем здесь первопричина: бездомная ли молодость с бесчисленным сниманием чужих комнатенок или просто нечто врожденное, характер.

Во всяком случае, когда требуется что-либо отыскать, – это целое дело, занимающее порой не один вечер. Но зато интересно.

Недавно писал о Симонове и решил найти свое, более чем тридцатилетней давности, стихотворение с его пометками. Это мне в конце концов удалось. Но по ходу раскопок я обнаружил еще целый ряд документов (иначе не скажешь!), о некоторых из которых я попросту забыл.

Среди них – полный стенографический отчет о защите мною диплома в Литературном институте с отзывами С. Кирсанова, С. Смирнова и А. Туркова, а также выступлением А. Твардовского. Письмо ко мне Твардовского (1952) на замечательной «полотняной» бумаге. Телеграмма Твардовского мне и моей жене в ответ на наше телеграфное поздравление его с 50-летием (июнь 1960) – подобного в моей жизни больше не встречалось. Пустой конверт от заказного письма М. Исаковского, адресованного мне еще на Литературный институт (1951). Что в нем было? Письма, забавные записки моего друга Ивана Ганабина, ушедшего из жизни так рано. Его рецензия на мою первую книгу (газета «Красный воин»). Официальная переписка (в том числе копия письма Исаковского в секретариат Союза писателей СССР) по поводу издания посмертной книги Ганабина (я был ее редактором). И еще один, глубоко взволновавший меня листок, о котором – позже.

При Союзе писателей существовала Комиссия по работе с молодыми. В шутку и безо всяких на то оснований ее называли иногда Комиссией по борьбе с молодыми. В свое время там работал и Твардовский. В ту пору, о которой рассказываю я (1950), председателем ее был В. Ажаев, его заместителем М. Луконин.

По рекомендации руководства Литинститута на заседании Комиссии должны были обсуждать мои стихи.

С Лукониным я был знаком, он относился ко мне и к тому, что я делаю, с дружеской доброжелательностью. Но вдруг по институту прошел слух, что основным выступающим будет Я. Смеляков и что мои стихи ему не нравятся.

Должен сказать, что репутация Смелякова как поэта и как человека исключительно выверенного вкуса была чрезвычайно высока. Он выделялся и своей судьбой. Даже тогда, после войны, когда люди пережили немало и ничем, казалось, никого нельзя было удивить, его непростая жизнь обращала на себя внимание.

Заседали в Союзе писателей, в бывшей сологубовской городской усадьбе, описанной Толстым как дом Ростовых, – сейчас даже висит у входа мемориальная доска с этим разъяснением, – на бывшей Поварской (ул. Воровского), в светлом изящном зале с вделанными в торцовые стены большими зеркалами.

Смеляков опоздал и вошел, когда уже говорил Луконин. Он вошел хмурый, сел, затем поднялся и, приблизившись к зеркалу, стал придирчиво рассматривать свою щеку – порез при бритье или прыщик.

Тут ему дали слово.

Он начал сурово говорить о требовательности вообще и к молодым – в частности. Потом перешел на меня и неожиданно заявил, что стихи ему нравятся – чистые, естественные, с наблюдательностью и хорошим языком. Он сказал, что ему особенно приятно, что здесь стихи не только о войне, но и о мирной армии, а это очень важно. Таким образом, он единственный выступал как бы и с государственной точки зрения.

В заключение он предложил рекомендовать мою рукопись к изданию. Такое решение в конце заседания было принято.

Потом мы пригласили его посидеть с нами за столиком в маленьком ресторанчике ЦДЛ, куда нужно было подниматься по железной винтовой лестнице.

Он не чинясь согласился. Мы сидели долго: Е. Винокуров, И. Ганабин М. Годенко и я с Инной Гофф – мы только недавно перед тем поженились. Винокуров боготворил Смелякова, ставил его, во всяком случае в то время, выше Твардовского. Однако временами петушился, чтобы не чувствовать себя ущемленным. Говорили – уже тогда! – о чтении стихов с эстрады, и я сказал, что в театре прежде бытовала формула: «Публика – дура». Смеляков посмотрел строго и заметил веско, что Щепкин или Станиславский так не считали.

Но ведь здесь речь не о публике вообще, а о тех, кто с легкостью поддается на внешний эффект, на любую уловку, – и это всегда было и будет злободневно.

Когда, уже в следующем году, вышла та моя книга – «Песня о часовых», я подарил ее Смелякову и спустя время попросил у него рекомендацию для вступления в члены Союза писателей, которую и получил.

В то лето судьба его вновь переменилась, он покинул Москву и, вернувшись через четыре года, привез восторженно принятую всеми поэму «Строгая любовь».

(А тогда, в пятьдесят первом, буквально накануне, мы с Винокуровым были у него в крохотной квартирке, в Спасо-Песковском переулке. Жены его не было дома, мы читали стихи, разговаривали, пили его самодельную наливку, описанную потом с наших слов Е. Евтушенко.)

На вокзале Смелякова встречали М. Луконин, А. Фатьянов, С. Васильев, еще кто-то. Лишь здесь он узнал, что жена ушла от него к известному наезднику с московских бегов. Евтушенко напишет:

За жокея какого-то

Замуж вышла жена.

 

Теперь она освободила Смелякову квартирку, поскольку ему негде было жить, и мы с Винокуровым вновь пришли к нему. Он запомнил тот, давний уже, вечер в мельчайших подробностях: кто где сидел, что говорил. Все это отпечаталось в его памяти.

Теперь он рассказывал, что читал недавно мою поэму, Винокурова и мои стихи.

И вдруг спросил:

– А та моя рекомендация? Вы ее, конечно, выбросили?

– Почему же. Она у меня. Он усмехнулся:

– Так я вам и поверил.

Едва придя домой, я кинулся искать ее, видел ведь не раз, все перерыл, но безуспешно.

И потом, в течение стольких еще лет общения со Смеляковым (да мы и жили по соседству), я многократно предпринимал попытки найти ту его рекомендацию, принести, показать ему.