№2, 2018/Свободный жанр

Из «Дневника поэзии». Вступительная заметка, публикация и подготовка текста Зои Межировой

Эти слова о поэзии Игоря Шкляревского и Николая Рубцова прозвучали в конце 1990-х в авторской литературной программе Александра Межирова «Дневник поэзии», которую он вел, живя в США, на широко известном американском русскоязычном радио «Народная волна», вещавшем на Нью-Йорк.

Кассеты с этими записями были не так давно обнаружены мной в архиве отца в манхэттенской квартире Межировых среди пленок с его передачами о русских поэтах — Н. Некрасове, М. Волошине, О. Мандельштаме, А. Ахматовой, Е. Винокурове, Е. Рейне, В. Корнилове и других.

Заботой вдовы Межирова, Елены Афанасьевны Межировой, пленки сохранились — радиостанция прекратила свое существование, ее заменили другие, и записи могли бы навсегда исчезнуть. Она спасла эти уникальные кассеты, перед закрытием радио попросив редактора передать пленки ей.

Донесшийся из прошлого с далекого континента голос Александра Межирова, беспристрастно-строгого ценителя поэзии, считавшего Игоря Шкляревского первым лирическим поэтом современной России и чрезвычайно высоко ценившего пронзительный дар Николая Рубцова, снова заставляет верить, что пространства и пожирающего «жерла» времен — не существует.

Зоя МЕЖИРОВА

 

«В городе ночью шумят листопады…»

О поэзии Игоря Шкляревского

Сегодняшняя страница «Дневника поэзии» посвящена только что отмеченному в России шестидесятилетнему юбилею поэта Игоря Шкляревского. Хорошо помню, как когда-то (сегодня уже так давно и так неожиданно), вдруг, среди навязчивого полнозвучия так называемых «железных рифм» прозвучали слабые, глагольные, прозвучали так свободно и бескорыстно, что я невольно прислушался. Это были первые книги молодого, совсем молодого Игоря Шкляревского. В них улавливались — предназначение, данность, судьба. Что же было дано? Мера свободы, точное воображение, своя собственная раскачка ритма в старых традиционных канонических размерах, длинное дыхание строки, преданность жизни такой, какая она есть, и неизбывное ощущение бренности. Сердце равно отважное и ранимое, черты, приобретенные прежде опыта:

В городе ночью шумят листопады.

Воздух трещит за дощатой стеной.

Я засыпаю, лечу под канаты

и, просыпаясь, трясу головой.

Радости жизнь для меня не избыла.

Что мне какой-то проигранный бой?

Вечером слава меня обделила.

Утром уже окрылила любовь.

Юноши дуют в спортивные трубы.

Кружится мусор вчерашнего дня.

Листья летят, и в разбитые губы

Рыжая Майя целует меня.

Любой секрет в стихах можно разгадать. Но здесь не секрет — а тайна. Тайна множественного числа. Единственное число — «шумит листопад» — ничего в этом контексте не выражает.

Что же еще было дано?

О жизненном опыте позаботилось время.

И вот таким образом, с книгами «Я иду!» и «Лодка», в поэзию действительно пришел новый поэт Игорь Шкляревский.

Потом были «Фортуна» и «Воля».

Книга «Фортуна» принесла Шкляревскому известность.

«Воля» подтвердила неслучайность читательского интереса.

Для меня «Фортуна» была неотделима от первых книг — высшая ступень определенного творческого периода. Хотя уровень формального и фактического мастерства в этих книгах иной, чем в «Воле» и тем более в «Ревности».

Видимо, «Воля» и «Ревность» по общему, именно общему своему уровню требуют какой-то иной оценочной меры. Наиболее цельная книга, как мне по-прежнему кажется, — книга «Фортуна». По сравнению с ней «Воля» полна внутренних и внешних противоречий. Но и задача, миры этих книг — они просто несоизмеримы. По сравнению с «Фортуной» мир книги «Воля» значительно вертикальней, сознание поэта потрясено открывающейся глубиной жизни. Этот глубокий сложный мир требовал дальнейшего выяснения.

И вот так появилась книга «Ревность», сложившаяся вслед за «Волей». С разгона, без остановки, по живому следу. Видимо, иначе быть не могло. Остановиться — означало потерять след. Подстерегали атмосфера беговой дорожки, царящая в тогдашней поэзии, культ новой книги, культ строчечного объема, чем больше, тем лучше, однако новый вертикальный характер миросозерцания ставил серьезные препятствия, через которые просто перешагнуть было невозможно. Соответственно увеличился творческий риск. Не все препятствия Шкляревский преодолел. Некоторые он обходил и поэтому то над одной, то над другой строкой как-то нет-нет да и мелькнет призрак беспрепятственного письма. Не то чтобы строчка была явно слабая, здесь выручает заведомый профессионализм, кстати, родной брат беспрепятственности. Но стали появляться строки, которые можно было бы написать и другим размером. Как будто не от слова, не от единственно возможного ритма они возникали, а от слишком предварительного замысла.

Заведомый профессионализм. Что это значит? Ну да, конечно, после Баратынского любителем быть невозможно. И все же настоящие стихи по-прежнему пишутся «чем случайней, тем вернее». А рифма поэзия — профессия если по теперешним вкусам и хороша, то она ведь не семантическая, не смысловая, смысл другой, здесь какое-то противоречие. Поэзия всегда там, где противоречие это удается преодолеть, сделаться мастером, но не превратиться в заведомого профессионала, именно в заведомого. Творческая воля направлена не на то, чтобы заставить себя писать стихи, а на то, чтобы душа не ленилась. Временами казалось, что Шкляревский пишет недостаточно мало; смелость, конечно, города берет, но в поэзии отношение к Слову складывается из отваги и из робости, и если робости не хватает, появляется беспрепятственность письма и привкус заведомого профессионализма. Это неизбежные спутники в данном случае.

Статья в PDF

Полный текст статьи в формате PDF доступен в составе номера №2, 2018

Цитировать

Межирова, З.А. Из «Дневника поэзии». Вступительная заметка, публикация и подготовка текста Зои Межировой / З.А. Межирова, А.П. Межиров // Вопросы литературы. - 2018 - №2. - C. 374-383
Копировать