Иванов и Ротшильд

Рассказ «Скрипка Ротшильда» (1894) признан одним из лучших у Чехова и даже – по словам авторитетных критиков – принадлежит к совершеннейшим образцам мировой литературы. Может быть, восторженнее других писал о нем К. Чуковский, обычно сдержанный в оценках, но здесь проявивший необузданность: «Гениальный рассказ… Один из самых пронзительных чеховских криков… один из величайших шедевров, какие только знает мировое искусство…» К. Чуковский аргументирует свое восхищение; он видит в «Скрипке Ротшильда» диалектику персонажей: их превращение в свою противоположность. Гробовщик Яков Иванов – чудовище и выродок, у которого нет ни отцовских чувств, ни чувства к жене, «для него нет ни семьи, ни родины, ни друзей, ни природы». Он, снедаемый скаредностью и корыстолюбием, оказывается человеком глубокой души, способным, как пишет Чуковский, на «возвышенную скорбь о тяжкой убыточности бесчеловечья и злобы». Чуковский обобщает: «Создав образ Якова, Чехов тем самым окончательно восстал против топорного деления людей на злодеев и праведников, какого требовала у него тогдашняя критика». «Праведник или злодей этот Яков? Не то и не другое. И то и другое» ¹.

Чуковский дал общую характеристику рассказа, не ставя перед собой задачи подробного разбора. Разделяя его мнение о значении и художественности «Скрипки Ротшильда», я постараюсь объяснить эстетическую содержательность этих восьми книжных страниц, справедливо удостоившихся столь возвышенных определений. Буду продвигаться по пути целостного анализа, постепенно раздвигая его рамки, однако предпослав ему ряд исторических справок и размышлений.

1

В центре «Скрипки Ротшильда» – еврейская тема. Речь идет об отношениях, сложившихся между двумя участниками провинциально-любительского «жидовского оркестра», флейтистом и скрипачом, причем флейтист – еврей, а скрипач – не просто русский, а свирепый антисемит. Сюжет развивается от традиционной розни, противопоставившей их друг другу, к соединению обоих – так сказать, палача и жертвы – в музыке.

Первоначальный набросок Чехова в «Записной книжке» (начало 1894 года) содержит зерно лишь одной части сюжета – той, которая связана с гробовщиком, в рассказе ставшим еще и скрипачом:

«Гроб для Ольги. У гробовщика умирает жена, он делает гроб. Она умрет дня через три, но он спешит с гробом, потому что завтра и в следующие дни праздник, напр. Пасха. На 3-ий день она все-таки не умерла; приходят покупать гроб. Он, находясь в неизвестности, продает; она умирает. Он бранит ее, когда ее соборуют. Когда она умирает, он записывает гроб в расход. С живой жены снял мерку. Она: помнишь, 30 лет назад у нас родился ребеночек с белокурыми волосиками? Мы сидели на речке. После ее смерти, он прошел на речку, за 30 лет верба значительно выросла» ².

Эта запись, относящаяся к самому началу 1894 года, – изложение анекдотического происшествия; правда, анекдот «черный». Гробовщик утратил свойства, выходящие за пределы его профессии: смерть воспринята им как «профессиональный факт» – «приход стал для него расходом». Он может снять мерку с живой жены, а потом бранить ее, мертвую, за то, что не умерла вовремя – «когда ее соборуют»; настоящая жизнь с человеческими чувствами – нежностью, тоской, отчаянием, состраданием – вытеснена автоматизмом навыка, привычной мыслью – расчетом: выгодно или убыточно.

Эпизод из «Записной книжки» в несколько преобразованном виде вошел в рассказ (верно замечает З. Паперный) лишь как повод, как «сюжетный трамплин». Вероятно, Антоше Чехонте этого фрагмента было бы достаточно – Чехов 1894 года трагикомическим сюжетным парадоксом удовлетвориться не может; ему необходим более содержательный конфликт (хотя ведь и этот- содержателен: он выявляет обесчеловеченность ремесленника и торговца, привыкшего мыслить лишь в категориях дохода или денежных потерь), выходящий за пределы одного только социального обличения. Первоначальная запись – при всей анекдотичности – содержит зерно ярко выраженного социального конфликта: постоянное стремление к профиту лишает собственника элементарных человеческих черт. Это значит: общество, поощряющее инстинкт наживы, по самой сути бесчеловечно и требует изменения.

Зрелому Чехову примитивная социально-разоблачительная тенденция казалась неинтересной и архаичной: это уже сто раз сказано и в русской литературе, и во французской – от Бальзака до Мопассана. Еще раз повторить разоблачение эгоистической буржуазности можно, но самоцелью служить не может. Чехов поднимает сюжетный конфликт выше, введя в рассказ еврея, противопоставленного гробовщику, а также тему искусства, компенсирующего немоту героя.

Противопоставление протагонистов дано в нескольких планах.

Фамилия гробовщика – Иванов, еврея-флейтиста – Ротшильд. Самая ходовая русская фамилия контрастирует с самой известной еврейской.

Иванов бесчувствен, груб, силен. Ротшильд чувствителен, слаб, боязлив. Иванов беспричинно ненавидит Ротшильда и презирает его. Ротшильд лебезит перед Ивановым, хоть иногда и испытывает приступы ярости.

Иванов в своей ярости грозен. Ротшильд в своих приступах ярости жалок.

Оба центральных персонажа, как видим, во всем противоположны. Но нечто их объединяет: музыка. Дважды показана связанность обоих музыкой – в начале и в конце, – это сюжетное кольцо рассказа.

В начале:

«Так как Яков очень хорошо играл на скрипке, особенно русские песни, то Шахкес иногда приглашал его в оркестр с платою по пятьдесят копеек в день, не считая подарков от гостей. Когда Бронза сидел в оркестре, то у него прежде всего потело и багровело лицо; было жарко, пахло чесноком до духоты, скрипка взвизгивала, у правого уха хрипел контрабас, у левого – плакала флейта, на которой играл рыжий тощий жид с целою сетью красных и синих жилок на лице, носивший фамилию известного богача Ротшильда. И этот проклятый жид даже самое веселое умудрялся играть жалобно».

В конце:

«И [Яков] опять заиграл, и слезы брызнули из глаз на скрипку. Ротшильд внимательно слушал, ставши к нему боком и скрестив на груди руки. Испуганное, недоумевающее выражение на его лице мало-помалу сменилось скорбным и страдальческим, он закатил глаза, как бы испытывая мучительный восторг, и проговорил: «Ваххх!..» И слезы медленно потекли у него по щекам и закапали на зеленый сюртук».

В начале Яков слушает Ротшильда, в конце Ротшильд – Якова. Яков – с предвзятой ненавистью, Ротшильд – с мучительным восторгом. Между этими двумя музыкальными эпизодами развертывается повествование: от ненависти к любви. Первый эпизод дан в восприятии Якова, злоба которого преображает музыку в неприятные звуки: «…скрипка взвизгивала… хрипел контрабас… плакала флейта»; второй – в восприятии Ротшильда, в момент, когда оба объединены общим чувством. Оно выражено в слезах, пролитых сначала одним из них – русским, потом вторым – евреем.

Повторю: рассказ движется от взаимной отчужденности к взаимопониманию; от противопоставленности обоих персонажей к слиянию их в едином чувстве и едином образе: образе слез.

Почему Чехов в начале 1894 года обратился к еврейской теме, или, точнее, к российскому антисемитизму?

2

Еврейская тема специально Чехова не интересовала. Однако к началу 1894 года она приобрела значение повсюду в Европе. В России евреев насчитывалось четыре с половиной миллиона (при общем населении в 122 миллиона), в других странах вместе их было почти вдвое меньше – два с половиной миллиона. После убийства Александра II положение евреев, в которых видели заговорщиков, резко ухудшилось: был принят закон о черте оседлости (1882), причем евреям запрещалось жить в деревнях; с 1886 года их брали в учебные заведения в соответствии с низкой процентной нормой (в столицах – 3 процента); с 1889 года евреям было запрещено заниматься адвокатурой; в 1891 году из Москвы выселили 20 тысяч евреев-ремесленников (чтобы «очистить престольный град»); многих выдворяли из столицы, заковав в кандалы; все это было, видимо, широко задуманной провокацией – чтобы вынудить евреев уехать за границу. Граф Игнатьев прямо заявлял: «Западная граница открыта для евреев»; Победоносцев формулировал имперскую политику весьма цинично: «Треть уедет, треть вымрет, треть ассимилируется». Той трети, которая должна была «вымереть», всячески помогали это делать: с начала 80-х годов в России разыгрываются все более кровопролитные погромы, поощряемые властями. В очерке «Дом N 13», посвященном погрому 1903 года, В. Короленко так определил общий дух толпы (его слова действительны и для более раннего периода): «…изумительный процесс быстрого, почти внезапного исчезновения всех культурных задержек, из-под которых неожиданно прорывается почти доисторическое зверство… человек обыкновенный, средний, иногда, может быть, недурной человек… вдруг превращается в дикого зверя, в целую толпу диких зверей… Среди этого безумного ада из грохота, звона, дикого гоготания, смеха и воплей ужаса – в громилах просыпалась уже жажда крови. Они бесчинствовали слишком долго, чтобы остаться людьми» ³. Все это имело место и десятилетием раньше – как, впрочем, и травля других инородцев (см. у того же Короленко – Мултанское дело, восходящее к 1892 году), – их подвергали пыткам и всяким издевательствам.

Одновременно растут соответствующие настроения на Западе. В Германии в 1893 году антисемитские партии получили 16 депутатских кресел в рейхстаге (250 тысяч голосов); в ту же пору приобретает влияние Карл Эуген Дюринг, автор нашумевших теоретических сочинений⁴. Дюринг считал еврейство расой, а не религией; он утверждал, что евреи в свое время придумали христианство для порабощения мира. Одним из единомышленников Дюринга был Отто Беккель, организатор гессенского Крестьянского союза, – «национальный социалист», видевший в евреях расу паразитов и эксплуататоров.

В конце 80-х – начале 90-х годов активизировались французские антисемиты, во главе которых оказался Эдуард Дрюмон, автор книги «Еврейская Франция» (1886) ⁵, – это сочинение за несколько лет было распродано в количестве миллиона экземпляров. Для Дрюмона еврейский вопрос был ключевым в истории Франции: изгнание евреев представлялось ему единственным путем к благоденствию; впрочем, Дрюмон отождествлял роковое значение евреев с ролью масонов и протестантов. Его газета «Свободное слово» («Libre parole», 1892 – 1924) натравливала французов на тех, кого изображали с крючковатым носом, оттопыренными ушами, плоскостопием и мокрыми ладонями⁶. Единственная нация, способная предохранить себя от упадка, – русская, ибо Россия, по мнению Дрюмона, ведет правильную антиеврейскую политику.

В интересующем нас 1894 году Франция испытала первый шок дела Дрейфуса; оно тянулось двенадцать лет, только в 1906 году Дрейфус был окончательно оправдан и реабилитирован. Вначале же, в 1894 году, дрюмоновская «Libre parole» писала о том, что евреи «осуществляют от века созданный заговор мирового еврейства против всех христианских государств». Как известно, в 1898 – 1899 годах дело Дрейфуса осложнилось делом Эмиля Золя, который после своего открытого письма президенту Франции был обвинен в клевете на армию и правительство. Правда, эти события относятся к несколько более позднему периоду, чем «Скрипка Ротшильда», но отношение Чехова к делу Дрейфуса – Золя очень важно – тем более, что его связывали с редактором-издателем антисемитского «Нового времени» А. Сувориным двенадцатилетние деловые и личные отношения. Вот отрывки из трех писем Чехова от февраля 1898 года:

«Да, Зола не Вольтер, и все мы не Вольтеры, но бывают в жизни такие стечения обстоятельств, когда упрек в том, что мы не Вольтеры, уместен менее всего. Вспомните Короленко, который защищал мултановских язычников и спас их от каторги» (А. С. Суворину, 6 февраля 1898 года; здесь и далее в цитатах подчеркнуто мной. – Е. Э.).

«…На стороне Зола вся европейская интеллигенция и против него все, что есть гадкого и сомнительного… «Нов<ое> время» ведет нелепую кампанию, зато большинство русских газет если не за Зола, то против его преследователей» (О. Г. и Мих. П. Чеховым, 22 февраля 1898 года).

«В деле Зола «Нов<ое> время» вело себя просто гнусно. По сему поводу мы со старцем обменялись письмами… и замолкли оба… И как бы то ни было, ругать Зола, когда он под судом, – это не литературно» (Ал. П. Чехову, 23 февраля 1898 года).

Возвращаясь к России 1894 года, можно сказать, что юдофобские настроения накалялись, поскольку их поощряло правительство. В русской литературе травля евреев становилась чуть ли не привычной; ее освятили своим авторитетом такие писатели, как Иван Аксаков и в особенности Достоевский⁷. Аргументом поношения еврейства послужила «Книга Кагала» (под редакцией Я. А. Брафмана), опубликованная в Вильне в 1869 году и многократно переизданная до 1888 года; ей был предпослан (фальсифицированный!) эпиграф из Шиллера: «Евреи образуют государство в государстве» ## О росте расизма и антисемитизма в Европе в конце XIX века см. в кн.: George L. Mosse, Toward the Final Solution. A History of European Racism, N. Y., 1978.

1. Корней Чуковский, О Чехове, М., 1967, с. 129, 131, 133, 134, 138.[↩]
2. См. этот текст к комментарий к нему в кн.: З. Паперный, Записные книжки Чехова, М, 1976, с. 41 – 42.[↩]
3. В. Г. Короленко, Избранные произведения, М., 1948, с. 604, 607.[↩]
4. К. -Е. During, Die Judenfrage als Frage des Racencharakters und seine Schadlichkeiten fur Volkerexistenz. Sitte und Kultur, Berlin, 1880; K. -E. During, Die Judenfrage als Frage der Rassenschadlichkeit, Berlin, 1892.[↩]
5. Edouard Drumont, La France juive, P., 1886.[↩]
6. Leon Furiette, Drumont, Puteaux, 1902, p. 61.[↩]
7. Подробнеесм. вкн.: Felix Philipp Ingold, Dostojewskij und das Judentum, Frankfurt am Main, 1981, S. 120.[↩]