№12, 1959/Обзоры и рецензии

Итоги двухсотлетнего юбилея Вильяма Блейка

Сопоставляя блейковский юбилей 1957 года с предыдущим его юбилеем, отмеченным в 1927 году (в связи со столетием со дня смерти художника), английский историк-марксист Мортон считает, что в судьбе наследия Блейка произошел решающий поворот. Блейк «выскользнул из рук своих слишком преданных поклонников, и новое поколение читателей увидело в нем поэта всего человечества. Читатели увидели, что за его несколько отпугивающей манерой письма скрывается здравый и остро критический ум, озабоченный важнейшими проблемами его времени, и что это, в основном, те же проблемы, какие занимают нас сегодня… Короче говоря, Блейка начали ценить как большого революционного поэта, истолкователя революционной эпохи» 1.

Судьба поэтического наследия Вильяма Блейка сложилась до крайности парадоксально. Начиная с лирического цикла «Песни невинности» (1789), Блейк, как известно, не печатал своих поэтических произведений, а публиковал их в виде собственноручно выгравированных им листов. Эти уникальные «книги» – гравюры представляли собой прекрасные художественные творения, но могли быть доступны только отдельным богатым коллекционерам да немногим близким друзьям Блейка.

Такой способ публикации обеспечивал Блейку независимость мастера-одиночки и в то же время отдалял его от широкой читательской аудитории. А эта неестественная отчужденность от общества, которая должна была особенно мучить художника, одаренного пламенным темпераментом трибуна и пророка, в свою очередь накладывала отпечаток на его творчество, способствуя усилению в поздних «Пророческих книгах» мистических мотивов и темных, зашифрованных символов.

Немалую роль в судьбе наследия Блейка сыграло и то обстоятельство, что его «первооткрывателями» в 1860-х годах оказались прерафаэлиты – братья Россетти, а также Суинберн, которые очень односторонне восприняли и пропагандировали его как своего предшественника. Они приписывали ему собственный эстетский культ «чистого искусства» и усматривали в его сложной поэтической символике преимущественно мистико-эротический подтекст, недооценивая или вовсе игнорируя воинствующий гуманизм Блейка и низводя до степени чудачества или прихоти одинокого гения революционные идеи художника. Первое собрание сочинений Блейка, опубликованное известным ирландским поэтом-символистом Йетсом и Эллисом, также характеризовалось стремлением представить Блейка как предтечу упадочного эстетского искусства «конца века».

В том же духе трактовали Блейка и русские литераторы, связанные с символистскими кругами. К. Бальмонт, назвавший свой этюд о Блейке «Праотец современных символистов» 2, соответственно отбирая и манерно стилизуя в своих переводах его стихи, представлял его русским читателям как приторного и жеманного поэта-декадента.

В очерке З. Венгеровой Блейк также представал как «прародитель современного символизма в английском искусстве», соединивший в себе «мистика-оккультиста с поэтом, для которого его таинственные видения являются лишь отражениями отвлеченных истин» 3.

Возрождение интереса к Блейку, таким образом, надолго приобрело односторонний и даже нездоровый характер. Истинная сущность его творчества затемнялась и искажалась эстетско-формалистическими и мистическими толкованиями. Противники гражданственного, идейного и жизненного искусства, зачисляя Блейка в свои апостолы, абсолютизировали слабейшие стороны его творчества, оторванные от целого, и видели в его наследии идеал «потустороннего» искусства, равнодушного к потребностям и стремлениям народа. «Он чувствовал бы себя более как дома в Александрии третьего века, чем в современном ему Лондоне» 4, – уверял американец Персиваль в книге «Круг судьбы Вильяма Блейка».

Многие сотни и тысячи страниц были посвящены неблагодарной задаче – возвести в некую стройную идеалистическую философскую «систему» фантастические образы Блейка, установить мистический «порядок» в его поэтической символике. По выражению одного из критиков, Блейк был опутан, как Лаокоон змеями, схоластическими комментариями. Одни объявляли его продолжателем субъективного идеализма Беркли и предтечей пессимистической философии Шпенглера. Другие искали разгадку символики Блейка у Юнга или Фрейда. Характерным примером этого может служить книга В. П. Витката «Блейк. Психологическое исследование» 5 или популярная брошюра поэтессы Кэтлин Рейн (изданная Британским советом и Национальной лигой книги), где Блейку приписывается «проницательность психолога школы Фрейда или Юнга» 6.

Во вводной статье к однотомнику избранных произведений Блейка, рассчитанному на широкого читателя и выдержавшему несколько изданий, американский критик Альфред Кейзин старается представить поэта прямым духовным предком декадентов. «Блейк сочетает… формальное благочестие английских диссидентов с интеллектуальной храбростью Ницше, де Сада и Фрейда», – уверяет Кейзин, не подкрепляя какими-либо доказательствами эту «похвалу», более похожую на диффамацию.

Блейк предстает у Кейзина очень похожим на героев современных экзистенциалистских романов и пьес с их озлобленным и аморальным эгоцентризмом и полнейшей внутренней опустошенностью. Главным у Блейка, по мнению Кейзина, было чувство страха, «боязнь сознания», «потребность обороняться против общества». Кейзин не находит ничего лучше, как уподобить Блейка (поистине чудовищное сравнение!) «нигилисту Верховенскому из «Бесов» Достоевского» 7.

Блейк выглядит в этом кривом зеркале как истый модернист XX века, предвосхитивший все болезни и пороки буржуазного искусства в период его загнивания и распада, и лишь случайно появившийся раньше времени в эпоху промышленного переворота и антифеодальных революций XVIII столетия. А между тем легенда о Блейке – визионере и субъективисте, равнодушном к судьбам общества и народа, восходящая к первоначальной интерпретации его прерафаэлитами, уже давно была убедительно опровергнута фактами.

Бернард Шоу был первым крупным писателем Англии, оценившим по достоинству творчество Блейка. Для Шоу Блейк прежде всего бунтарь и новатор, «настоящий пионер», не только не отрешенный от жизни, но, напротив, умевший предугадать в настоящем будущее. «Блейк, – писал Шоу, – обладал могучим умом, он был Духом грядущей эпохи, глашатаем нравственной революции, который написал ее библию и знал, что делает» 8.

В предисловии к «Трем пьесам для пуритан» Шоу указывал на Блейка как на единомышленника своего «ученика дьявола», вольнодумца и бунтаря Ричарда Даджона9. В предисловии к пьесе «Человек и сверхчеловек» писатель издевался над «цивилизованными критиками XIX века, которые также легкомысленно игнорировали Вильяма Блейка, как XVIII век игнорировал Хогарта, а XVII век – Беньяна» 10. Этот выбор имен сам по себе многозначителен: Шоу ставит Блейка рядом с самыми демократическими английскими художниками XVII-XVIII веков.

Характерно и то, что, перечисляя в названном выше предисловии к брошюре Фиска разного рода позднейших «бессознательных блейкистов» (вплоть до Батлера, Уайльда и Ницше), Шоу на первом месте называет имя Роберта Оуэна – выдающегося утопического социалиста, пытавшегося путем радикальных общественно-экономических преобразований вывести рабочий класс из капиталистического рабства.

Положение трудящихся масс Англии действительно глубоко волновало автора «Песен опыта» и «Пророческих книг». Но прошло более семидесяти лет со времени «открытия» Блейка прерафаэлитами, прежде чем эта важнейшая сторона его творчества – а соответственно и проблема народности поэзии Блейка – привлекла к себе внимание англо-американского литературоведения.

Книга Дж. Броновского «Вильям Блейк, человек без маски» (1944) сыграла в этом отношении особо важную, переломную роль, положив начало социально-историческому изучению и истолкованию литературного наследия Блейка. Броновский впервые установил теснейшую связь между «космической» символикой «Пророческих книг» Блейка и теми действительными общественными и экономическими потрясениями и переворотами, которые переживали народные массы на рубеже XVIII-XIX веков. Блейк, указывал Броновский, выразил словами «страх йоркширских поселян», разлученных с землею, «тоску ремесленников», у которых были отняты привычные орудия труда.

Броновский иронизировал над «чистенькими» литераторами, которые осторожно пробираются сквозь «дымную образность»»Пророческих книг», аккуратно выписывая оттуда имена, встречающиеся в сочинениях мистиков, и не замечая ничего другого. «В ораторском пафосе «Валы», «Четырех Зоа», «Мильтона» и «Иерусалима» слышен грохот машин, войны, закона, слышны хищные крики людей, сделавших других людей своей добычей, и возмущенный ропот рабочих» 11, – пишет он.

В книге Броновского были и спорные положения. Нельзя, например, согласиться с его противопоставлением Блейка Шелли (которого он несправедливо упрекает в «ребячливости» и наивности его утопических построений). Но решающая заслуга Броновского заключалась в том, что он с неопровержимой убедительностью показал, как естественно и органически вырастали самые фантастические видения и пророчества Блейка из трагической социальной ломки, которую переживали в эту эпоху целые общественные классы – обезземеленное крестьянство и экспроприированные ремесленники, составившие резервную армию английского пролетариата.

Американская исследовательница Аннет Рубинстейн в книге «Великая традиция в английской литературе от Шекспира до Шоу» (1953) отводит Блейку видное место в разделе «Великие романтики и демократическая революция». Во многом опираясь на книгу Броновского о Блейке и развивая далее ее основные положения, она решительно возражает против «академических лжетолкований всего его творчества, которые по традиции умалчивают об актуальности его содержания и превращают яркие картины общественного ала, представавшие его воображению, в беспочвенные мистические абстракции» 12.

В том же направлении шел в изучении Блейка и Дэвид Р. Эрдман, чье исследование «Блейк. Пророк против империи» (David R. Erdman, Blake: Prophet against Empire) вышло в 1954 году. Подзаголовком своей книги Эрдман выразительно охарактеризовал непримиримость общественной позиции Блейка, обличавшего на языке своей романтической символики политику английской реакции, политику войн и угнетения Народов. Эта книга продолжала ту плодотворную традицию социально-исторического изучения и истолкования наследия Блейка, начало которой было положено исследованием Броновского.

Эти ценные исследования, однако, не положили конца посягательствам современных декадентов, мистиков и мракобесов всякого рода на оставленное Блейком наследство. В годы, непосредственно предшествовавшие двухсотлетнему юбилею Блейка (1957), и в сами юбилейные дни борьба вокруг его наследия особенно обострилась.

Поэт свободной человечности, враг всяческого ханжества и мракобесия становится в эти годы предметом самых обскурантских толкований. Церковники, которых так не терпел и так зло высмеивал Блейк, теперь цепляются за темные фразы его «Пророческих книг», стараясь подогнать их под мерку своих реакционных, разоружающих человечество учений.

Маргарет Радд в книге «Расщепленный образ. Исследование Вильяма Блейка и Вильяма Йетса» (1953) с первых же страниц объявляет, что является сторонницей «откровенно христианского» подхода к предмету и ссылается на все «авторитеты» современного религиозного обскурантизма от Бердяева до Элиота, усматривая в их реакционной мистике прямую аналогию с творчеством Блейка13.

Вопиющим издевательством над революционным, вольнодумным, гуманистическим творчеством Блейка является книжка «Вильям Блейк. Перст у горнила» (1956), принадлежащая американке Лауре де Витт Джеймс. Эта дама, в прошлом миссионерка в Индии, начинает изложение издалека, с оккультных наук и древнееврейской кабалы, в мистические схемы которой она пытается втиснуть романтические образы, созданные фантазией Блейка. Игнорируя все те наблюдения и выводы относительно связи его поэзии с общественной жизнью, которые формулировались англо-американскими литературоведами, она упрямо замалчивает реальный социально-исторический смысл цитируемых ею «пророчеств» Блейка, как бы ни был он ясен. Но кажущаяся «аполитичность» всего этого сочинения, изымающего Блейка из истории, по-видимому, только для того, чтобы растворить его в мистическом тумане, оказывается в конце концов мнимой.

В философском плане Джеймс пытается использовать наследие Блейка, чтобы, прикрываясь его именем, свести счеты с материалистическим пониманием истории. «Человеческий разум вращается в порочном круге. Холодная научная логика должна уступать дорогу неизвестному. Начала скрыты в такой же тайне после того, как мифологи закончили свои объяснения, как и до этого» 14, – вещает она. По мере того, как изложение близится к концу, «тайна» начинает проясняться. Земным эквивалентом божественной «Вечности», вершиной стремления человечества к богу оказывается… американский «атомный век», пророком которого Лаура Джеймс, ничтоже сумнящеся, пытается сделать Блейка. «С наступлением атомного века понятие божественной семьи снова начинает брезжить в темном сознании человека, – уверяет она. – Человеческая симпатия, наконец, получает возможность занять свое законное место на престоле человеческого сердца, и когда это осуществится, человечество снова вступит на порог Вечности» (стр. 115).

Не говоря уже о том, что стихи Блейка, которыми сочинительница прослаивает эти бредовые рассуждения, не имеют к ним ни малейшего отношения, читатель, знающий, как оборачивались на практике для народов мира притязания идеологов американского «атомного века», поймет всю лживость этой благолепной картины божественной семейственности, поддерживаемой атомными бомбами. Лаура Джеймс, однако, готова отразить любые возражения. Что ей до разрушений и страданий, которые несет человечеству политика гонки атомных вооружений! У нее на все готов невозмутимый ханжеский ответ: человеку «нет другого пути, кроме как через горнило скорби», а единственное утешение заключается в том, что путь этот предначертан «свыше». «Рука господа с самого начала была на горниле. Его палец нажимал на стартер», – пишет Джеймс (стр. 122), не смущаясь тем, что в своем экстазе она уже явственно сбивается с мистического языка библии на язык военно-технического руководства.

Подобные писания могли бы показаться эксцентрическим бредом, плодом нелепой графомании, если бы не их недвусмысленная общественно-политическая целеустремленность. Здесь реакционная тенденция выступает совершенно обнаженно и крикливо. В других случаях она облекается в более благопристойные «академические» формы, что, однако, немногим меняет ее существо.

Об этом свидетельствуют, например, многие статьи сборника «Божественное видение» 15, вышедшего в 1957 году под редакцией проф. В. де Сола Пинто. Анонсируемый издательством как официальный вклад «Юбилейного комитета» в изучение Блейка, сборник этот поражает чрезвычайной раздробленностью, «мелкостью» затронутых в нем проблем. Некоторые из вошедших в него статей представляют известный интерес. Такова, в частности, статья индийской исследовательницы Пилу Нанаватти, ставящая вопрос о возможном влиянии на Блейка некоторых индийских мифов о сотворении мира, а также ее разбор редкой акварели Блейка «Имя ей будет: женщина» (изображающей сотворение Евы).

Интересна по материалу статья составителя сборника В. де Сола Пинто «Вильям Блейк, Айзек Уоттс и г-жа Барбо». Сопоставление «Песен невинности» и «Песен опыта» Блейка с популярными в XVIII веке религиозными гимнами Уоттса и «Гимнами в прозе для детей» г-жи Барбо позволяет судить о том, как резко полемизировал Блейк, даже пользуясь христианской символикой, с официальной благолепно-дидактической пуританской традицией. Но автор статьи ограничивается лишь освещением текстуального фактического материала, избегая общих выводов, которые относились бы ко всему творчеству Блейка в целом и касались бы его революционного общественного звучания.

Тенденция к «разобществлению» проблематики творчества Блейка и нарочитой его «спиритуализации» еще нагляднее проявляется в большинстве других статей сборника. Тон всей книге задает уже первая статья Кэтлин Рейн «Маленькая девочка, пропавшая и найденная, и утраченная душа». Подробнейшие справки и гипотезы относительно возможного знакомства Блейка с учением неоплатоников, и в частности Порфирня и Плотина, дающие автору повод усматривать в двух стихотворениях Блейка вариант мифа о скитаниях и перевоплощениях Персефоны, восходящий к ритуальным элевэинским таинствам древности, – все это настойчиво и демонстративно выключает Блейка из современной ему Англии и ее реальных жизненных проблем, с которыми в действительности было непосредственно связано его творчество.

Такой же отвлеченно мистический «имманентный» характер присущ и большинству других статей сборника. Американский ученый С. Фостер Дэмон в статье «Блейк и Мильтон» рассматривает отношение Блейка к автору «Потерянного рая» в столь нарочито абстрактном плане, что даже не находит возможным посчитаться с таким важнейшим обстоятельством, как связь обоих поэтов с революционными традициями английского народа16.

Самодовлеющий и односторонний анализ мистической символики Блейка, «очищенной» от ее общественного подтекста, приводит к тому, что поэт – бунтарь и еретик, принадлежавший к «партии дьявола», предстает в сборнике как «прежде всего и главным образом христианский визионер» (стр. 165), «по самой сути своей христианский визионер» (стр. 179), как создатель «христианского эпоса» (стр. 99).

Рецензируя юбилейный сборник под редакцией де Сола Пинто в газете «Глазго Хералд», шотландский литературовед Эдвин Морган указывает на разрыв между действительными устремлениями и интересами Блейка, рожденными жизнью его страны и народа, и кабинетной схоластической ученостью его комментаторов. Приводя слова Блейка, относящиеся к одному из символических образов его «Пророческих книг», гиганту Альбиону, – «он видел Англию», – Морган утверждает, что они могли бы послужить самой лучшей эпитафией поэта. По мнению критика, главная опасность, угрожающая истолкователям Блейка в настоящее время, «заключается в том, что его историческая прозорливость, страстная озабоченность вопросами современности и надежды и опасения, обращенные к будущему, могут быть сочтены менее интересными или показаться менее важными», чем его мистические искания17.

Тревога, высказанная в статье Моргана, была совершенно обоснованна. Но все же юбилей Блейка прошел под знаком более полного, чем когда-либо ранее, раскрытия жизненного, воинствующе гуманистического смысла его произведений и приобщения к его творчеству широких читательских кругов не только в странах английского языка, но и во всем мире.

По инициативе Всемирного Совета Мира двухсотлетие со дня рождения Блейка было встречено как культурный праздник всего прогрессивного человечества. Торжественно отметили юбилей Блейка в Советском Союзе. Публикации новых талантливых переводов С. Маршака из Блейка18, а также появление целого ряда критических работ о Блейке – художнике и поэте19 свидетельствовали о живом интересе советской литературной и научной общественности к наследию английского революционного романтика.

Английская марксистская критика за последнее десятилетие сыграла немалую роль в возвращении подлинного наследия Блейка народу. Блейк и Филдинг были двумя центральными фигурами, на примере которых авторы известного сборника «Этюды о социалистическом реализме и британской культурной традиции» (1953) ставили вопрос о народности классического литературного наследства и его связи с современностью.

Джек Линдсей посвятил Блейку наряду с Бернсом довольно значительное место в общетеоретической части своей работы «После тридцатых годов» (1956). Декадентским толкователям символики Блейка он противопоставил единственно правильную социально-историческую интерпретацию, показав, как неразрывно связана диалектика творчества Блейка с революционной борьбой его времени. Чем выше становился уровень социалистической сознательности английских трудящихся, замечает Лнндсей, тем ближе им становились те произведения Блейка, «которые глубоко проникали в страдания масс и улавливали их революционные порывы» 20.

Одной из самых интересных марксистских работ о Блейке, вышедших в юбилейный период, была цитированная выше книга А. Л. Мортона «Вечносущее евангелие. Исследование источников Вильяма Блейка».

Мортон занимался изучением Блейка и ранее. В своем философско-историческом труде «Английская утопия» он посвятил интереснейшие страницы разбору социально-утопических построений Блейка и Шелли, показав, что утопическая мысль этих революционных романтиков представляла собой ‘новый и важный этап в развитии давней английской традиции, восходившей, с одной стороны, к книжной утопии сэра Томаса Мора, а с другой – к народным фольклорным средневековым утопическим сказаниям о счастливой стране Кокань.

В «Вечносущем евангелии» (заглавие книги Мортона повторяет название поздней поэмы Блейка, фрагменты которой переведены на русский язык С. Маршаком21) автор, основываясь на тщательном изучении публицистики времен английской буржуазной революции, приходит к выводу о том, что символика Блейка и его революционно-политические взгляды во многом связаны с учением так называемых «рэнтеров» – «бешеных» (ranters) или «антиномианцев» (antinomians) – одной из самых левых революционных пуританских сект времен революции, стоявшей в оппозиции к правительству Кромвеля и жестоко гонимой при протекторате и в особенности во времена Реставрации.

Самый термин «Вечносущее евангелие», имеющий, по-видимому, программное значение для Блейка, Мортон не раз встречал в сочинении левореспубликанских публицистов и проповедников XVII века. Блейка сближает с ними не только употребление схожих символических образов, но и общность многих воззрений. Одним из важных пунктов «антиномианской» ереси было представление о том, что бог существует только в своих творениях, что человек и есть бог. Этот еретический с точки зрения господствующей церкви взгляд играет важную роль в творчестве-Блейка, у которого учение о божественном достоинстве человека имеет явно бунтарский, демократический смысл. С этим связана и проповедь неповиновения церковной ортодоксии как лжерелигии, порабощающей и обманывающей людей.

В «Вечносущем евангелии» (как и во множестве других поэтических произведений Блейка) особенно резко звучит этот мотив духовного бунта» против лжепастырей и лжепророков, обманывающих народ, – мотив, восходящий, как показывает Мортон, еще ко временам революционной, борьбы в республиканской Англии:

Христос, которого я чту.

Враждебен твоему Христу.

 

Что ты считаешь райским садом,

Я назову кромешным адом.

Мы смотрим в библию весь день

Я вижу свет, ты видишь тень.

(Перевод С. Маршака)

И, наконец, как показывает Мортон, к этим же революционным, «еретическим» источникам восходят и библейски-символическое представление о низвержении старого деспотического строя как о «разрушении Вавилона», и образ созидания нового Иерусалима как символ будущего желанного царства свободы, равенства и счастья на земле22.

Таким образом, «еретическая», вольнодумная мысль Блейка, как и самая символическая образность, в которую она облекалась, находилась, по убеждению Мортона, в живой преемственной связи с традициями жестоко преследуемых революционных течений в английском народе, загнанных в подполье Реставрацией, но сохранивших хотя бы отчасти свой авторитет в демократической среде мелких ремесленников и мастеровых до второй половины XVIII века.

Мортон указывает, что связь с этими революционно-еретическими традициями крайне левого крыла английской революции XVII века предопределила и сильную, и слабую стороны творчества Блейка: «Действительно, язык революции менялся. Старые идеи были едва понятны людям, прислушивавшимся к Пейну и Телуолу, и казались вздорным бредом умничающим последователям Бентама. Тем не менее эти идеи послужили великому поэту средством общения с миром. Трагедия Блейка заключалась в том, что он говорил языком, который уже выходил из употребления. Он был величайшим, но также и последним из английских антиномианцев» (стр. 36).

Было бы ошибкой, конечно, свести все творчество Блейка к традиции «бешеных» или «антиномианцев». К этому отнюдь и не стремится сам Мортон. Значение его книги о Блейке заключается прежде всего в том, что она показывает, как глубоко в историческую почву многовековой освободительной борьбы английского народа уходило своими корнями творчество этого художника.

Народность Блейка, которую целиком отрицали эстеты и декаденты, считавшие его классическим примером «поэта для поэтов», раскрывается все глубже в ходе всемирно-исторической борьбы нашей эпохи – борьбы за социализм, утопически возвещенной его пророчествами. Нельзя не согласиться с английским критиком-марксистом Арнольдом Кеттлом, который, говоря об «удивительном стихотворении» Блейка «Лондон», заметил: «Так же, как это имеет место и в отношении многого написанного Блейком, история усиливает впечатление, производимое этим стихотворением. Я полагаю, что только после многих лет социализма и коммунизма богатства этого великого поэта будут поняты во всей их полноте» 23.

  1. A. L. Morton, The Everlasting Gospel, A Study in the Sources of William Blake, London, Lawrence and Wlshart, 1958, pp. 9 – 10.[]
  2. К. Д. Бальмонт, Праотец современных символистов (Вильям Блейк, 1757 – 1827), в его же книге: «Горные вершины. Сборник статей. Книга первая», изд. «Гриф», М. 1904.[]
  3. З. А. Венгерова. Вильям Блэк. Родоначальник английского символизма. Собр. соч., т. I, Английские писатели XIX века. СПб. 1913. стр. 23.[]
  4. Milton Perclval, William Blake’s Circie of Destiny, NY., Columbia University Press, 1938, p. 3.[]
  5. W. P. Wittcutt, Blake. A Psychological study, London, Hollis and Garter, 1946, pp. 8, 127, 52.[]
  6. Kathleen Ralne, William Blake. Published for the British Council and the National Book League, London, Longmans, Green and C0, 1951, p. 29.[]
  7. The Portable Blake. Selected and arranged with an Introduction by Alfred Kaiin, N. -Y., The Viking Ргем, 1955, pp. 5, 29, 27.[]
  8. Irving Fiske, Bernard Shaw’a Debt to William Blake. With Foreword and Noles by O.B. S. Shavian Tracts, N2. The Shaw Society, London, 1951, p. 1, Фиск злоупотреблял в своей брошюре внешними аналогиями, хотя некоторые из приведенных им параллелей (касающихся, в частности, эстетических и нравственно-сатирических суждений Блейка и Шоу) представляли несомненный интерес. Существенным недостатком брошюры было то, что автор совершенно отвлекался от социально-политической проблематики Блейка и Шоу, выдвигая на первый план как нечто самодовлеющее вопросы религии.[]
  9. Bernard Shaw, Prefaces, London, Constable and Co, 1934, p. 714.[]
  10. Tам же, стр. 152. Шоу цитировал в этом же предисловии «Пословицы ада» Блейка. Можно предположить, что сатирические афоризмы, вошедшие в «Справочник революционера», приложенный к пьесе, были отчасти подсказаны драматургу этими остро парадоксальными и ниспровергающими официальную буржуазную мораль его времени изречениями Блейка.[]
  11. J. Bronowki, William Blake; A Man without a Mask, London, Seeker and Warburg, N. -Y. Transatlantic Arti, 1947, pp. 87, 85 – 86. Подзаголовок книги – «Человек без маски» – был взят из воспоминаний друга Блейка, художника Полмера, который так характеризовал открытую натуру поэта.[]
  12. Annette Т. Rublniteln, The Oreat Tradition of English Literature, From Shakei-«peare to Shaw, N. -Y., The Citadel Prett, 1953, p. 403.[]
  13. M. Rudd. Divided Image. A Study of William Blake and William Yeats, London, 1933, pp. XI, 111 – 112. 129 – 130. Ради вящего наукообразия она даже подкрепляет свой тезис о «романтической шизофрении» Блейка и ее мистическом «исцелении» аккуратно вычерченной диаграммой: нижняя сторона равнобедренного треугольника, именуемая «я», образует с двумя другими сторонами противоположные углы, обозначенные словами: «дух» и «материя»; вершина же треугольника, где сходятся обе его боковые стороны, обозначена словом «Христос», что должно свидетельствовать о неизбежности примирения враждующих сил материн и духа – в боге! (стр. 189).[]
  14. De Witt James, William Blake. The Finger on the Furnace, N. -Y. 1956, p. 44.[]
  15. «The Divine Virion. Studies in the Poetry and Art of William Blake, born November 28-th, 1757, London, Gollanez, 1937.[]
  16. S. Poiter Damon, Blake»ond Milton, p. 96. В конце статьи автор не очень вразумительно объявляет «борьбу идей»»одной из величайших радостей Вечности, где воин борется за правду и именует врага своего братом».[]
  17. Edwin Моrgan. The Giant Atbion: Blake after 200 yeas, «The Glasgow Herald», November 28, 1957.[]
  18. См. журн. «Иностранная литература», 1957, N 10. С. Маршак начал переводить Блейка еще накануне Октября (его первые переводы были опубликованы в «Северных записках» за 1915 – 1916 годы). Уже тогда молодой поэт резко противопоставил свою трактовку автора «Песен невинности» и «Песен опыта» слащавой и манеркой интерпретации Блейка у Бальмонта. Знакомя русских читателей с Блейком, С. Маршак отмечал как его особые достоинства «необычное для того времени чувство природы», «простоту и ясность формы» и «смелость воображения» («Северные записки». 1915, октябрь, стр. 73).[]
  19. Е. Некрасова, Вильям Блейк (1757 – 1827). «Искусство», 1957, N 8, В. Рогов, Вильям Блейк, «Культура и жизнь». 1957, N 12, и др. Говоря об изучении Блейка в СССР, нельзя не напомнить о работе рано погибшего ленинградского литературоведа М. Гутнера (глава в «Истории английской литературы», т. I, вып. 7. Изд. АН СССР. М. 1945) раскрывшего революционно-романтическую сущность творчества Блейка.[]
  20. Jack Lindsay, Afler the ‘Thirties. The Novel in Britain and Its Future, London, 1956, pp. 221 – 222.[]
  21. «Иностранная литература», 1957, N 10.[]
  22. Книга Мортона подтвердила общее предположение относительно преемственной связи творчества Блейка с утопическими настроениями плебейского крыла английской революции XVII века, высказанное автором данного обзора в брошюре «Уильям Блейк» (изд. «Знание». М. 1957, стр.6).[]
  23. Arnold Kettle, The Progressive Tradition In Bourgeois Culture. Eataya on Socialist Realism and the British Cultural Tradition, Arena Publication, London, 1953, p. 40.[]

Цитировать

Елистратова, А. Итоги двухсотлетнего юбилея Вильяма Блейка / А. Елистратова // Вопросы литературы. - 1959 - №12. - C. 222-231
Копировать