История строптивого бухарца

Вот уже десять лет носит меня между двумя городами – Бухарой, где я родился и рос, и Ташкентом – местом теперешнего жительства. Два языка у меня для обихода, в Бухаре обращаюсь к таджикскому – языку матери, в Ташкенте к языку отца – узбекскому. Научность и современность столицы уравновешиваются в моем сознании традиционностью и мифологичностью Бухары, там расслабляюсь в отчем доме, здесь опять собираюсь в напряжении за письменным столом.

Перед тем как закончить третью часть романа «Жизнеописание строптивого бухарца», я опять был недавно в Бухаре, которая, естественно, стала родиной и моего героя Душана. Надо добавить роману кое-каких красок и штрихов, что-то уточнить, где-то заштопать… А главное, ощутить картину уже в целом, «наложив» реальность произведения на реальность текущей действительности – сходятся ли края, линии?

Уже с самой первой повести все, что пишется, так или иначе навеяно Бухарой в силу духовного родства с ее утонченной, лирико-аллегорической культурной традицией.

У Душана, как и у автора, в Бухаре все – и биография, и судьба, и самые первые слова языка. Где-то в начале работы над романом я записал в черновой блокнот: «Душен уже различал предметы по их названиям и по словам, которыми их обозначают, и чувствовал, что одни слова успокаивают, едва стоит произнести их, другие пугают, а третьи и вовсе окружены тайной – и слова эти и есть лицо и сущность вещей…»

А потом так получилось, что материнский язык навсегда остался для Душана языком тайны, загадки, – в интернате, куда отдали строптивого бухарца, ему пришлось перейти на узбекский и русский.

Вот и мне всякий раз снова хочется прикоснуться к тайнам таджикского, отойдя на время от узбекского, чтобы выразить потом свои ощущения по-русски.

Что есть творчество? Так ли в нем все ровно и просто? От родного языка – к предмету, который надо изобразить, рассказать о нем, пусть очень стройно, взволнованно, умело? Не есть ли творчество нечто большее, чем только принадлежность к данному языку, к данному месту и времени, каким бы это время ни было интересным? Наверное, в художнике есть стремление, которое заставляет его мучительно преодолевать тесные рамки своей личной судьбы, языка, традиций родного города, какими бы богатыми и древними они ни были. Недавно отвечал на вопрос читателя: почему я после первых повестей «Не ходи по обочине» и «Окликни меня в лесу» вновь обратился к теме детства и юности?

Детство и юность всегда вдохновляют искусство, обновляя его всякий раз своей неповторимостью. Это, так сказать, общий ответ.