№4, 1961/Обзоры и рецензии

История персидско-таджикской литературы

Е. Э. Бертельс, Избранные труды. История персидско-таджикской литературы, Издательство восточной литературы, М., 1960, 556 стр.

Из печати вышел первый том «Избранных трудов» выдающегося советского востоковеда Евгения Эдуардовича Бертельса (1890 – 1957). Это фундаментальное издание, итог многолетних исследований автора, содержит подробную характеристику развития персидско-таджикской литературы с древнейших времен до XII века. Е. Бертельс намечал довести исследование до XV века, то есть полностью охватить персидско-таджикскую литературу классического периода, однако преждевременная смерть помешала ему осуществить замысел, и завершать этот труд придется уже коллективу авторов.

Е. Бертельс впервые – не только в советской, но и в мировой иранистике – стал рассматривать персидско-таджикскую литературу как явление художественное, а не как предмет филологического (в узком смысле этого слова) исследования. Иранские ученые в работах об отдельных авторах дали образцы блестящего анализа техники стиха, изобразительных средств, но только в трудах Е. Бертельса мы впервые встречаемся с философским осмыслением всей литературы как единого процесса, в котором все последующие явления закономерно обусловлены как окружающей действительностью, так и предшествующим развитием литературы. Перед исследователем встали большие трудности, о которых сам он говорит в предисловии к книге: неразработанность проблем восточной текстологии, неизученность первоисточников, отсутствие достаточно подробных исследований по истории тех народов, литературу которых он рассматривает.

Читатель найдет в «Истории персидско-таджикской литературы» обстоятельную характеристику древней литературы предков таджиков и персов, которая в виде отдельных фрагментов сохранилась в священной книге зороастризма «Авесте», включающей древнейшие устные сказания восточноиранских племен, главным образом героического характера. Е. Бертельс пишет об огромном значении «Авесты» как памятника, свидетельствующего о высоком культурном уровне древних восточно-иранских племен, но вместе с тем он предостерегает от идеализации «Авесты» как поэтического памятника, «ибо в целом она все же является продуктом жреческой эрудиции и лишь в незначительной части сохранила живую струю подлинно народного творчества» (стр. 66).

Много нового и интересного содержится в главе о литературе на среднеиранских языках (пехлевийском, парфянском, согдийском и т.д.). Бертельс показывает, что в письменной традиции иранских народов не было (как это считалось раньше) огромного разрыва между «Авестой» и письменностью, созданной на базе арабского алфавита только в конце VIII-начале IX века. Несмотря на то, что арабские завоеватели и фанатичные проповедники ислама уничтожили множество памятников, образцы художественного творчества на этих языках сохранились в некоторых ритуальных гимнах и песнопениях. До нас дошли от той поры и законченные художественные произведения – эпическая поэма «Аяткар о Зареран» («Предание о Зарере»), и диалог-спор «Драхти Асурик» («Ассирийское дерево»). Тщательно анализируя их, автор приходит к выводу, что поэзия более поздней, сама-нидской эпохи «естественно продолжала старые традиции, а не была занесена в Среднюю Азию арабами, как это любят утверждать и поныне отдельные исследователи» (стр. 89). Не менее важен вывод Бертельса о том, что «в период между вторжением Александра Македонского и нашествием арабов литературная жизнь была, по-видимому, сосредоточена преимущественно в областях Средней Азии и Хорасана и что, следовательно, расцвет поэзии X в. не случайно связан именно с этими областями» (там же).

Говоря о влиянии арабской литературы на персидско-таджикскую, Е. Бертельс совершенно правильно утверждает, что торжественная придворная ода – касыда – испытала гораздо большее воздействие арабской литературы, нежели лирическая газель, истоки которой, по его мнению, следует искать в устной народной поэзии.

В главе, посвященной литературным памятникам эпохи Саманидов, добившихся независимости от халифата, читатель найдет глубокий анализ то жизнерадостной и гедонической, то пессимистической поэзии Рудаки, характеристику творчества первого певца героического эпоса Дакики, Шахида из Балха, автора дидактической поэмы Абу-Шукура Балхи. «X в., – делает вывод Е. Бертельс, – период блестящего расцвета персидско-таджикской поэзии. Возникнув в момент напряженной борьбы за восстановление родной культуры, эта поэзия была тесно связана с народным творчеством, черпала в нем свои яркие краски. Поэты того времени даже в мертвенную форму придворной оды умели вдохнуть жизнь. Вот почему именно персидско-таджикская литература того времени оказалась в состоянии дать на долгие годы направление как персидско-таджикской литературе в узком смысле слова, так и литературам соседних, в особенности близких по языку, народов» (стр, 168).

Е. Бертельс в «Истории персидско-таджикской литературы» показал величайшее значение «Шах-наме», дальнейшие судьбы героического эпоса после Фирдоуси, судьбы придворной, панегирической литературы, но он не успел дать анализ лирической газели и суфийской поэзии, и книга обрывается на цитате из величайшего поэта суфизма Джалал ад-Дина Руми.

Говоря о книге Е. Бертельса, прежде всего хотелось бы остановиться на двух вопросах, которые имеют принципиальное значение: (классическое наследие таджиков и персов и проблема периодизации. В «Истории персидско-таджикской литературы» автор с большой смелостью решает эти проблемы, во многих случаях пересматривая свои прежние позиции.

Известно, что многие зарубежные востоковеды (как и дореволюционные русские) причисляли к персидской литературе всех писателей классического периода персидско-таджикской литературы, не задумываясь над вопросом, какие же народы были ее создателями, «…многие востоковеды склонны были ведущей страной во все исторические периоды считать Иран, а Среднюю Азию рассматривать всего лишь как своего рода иранскую провинцию» (стр. 23). В предисловии к книге, касаясь этого вопроса, Е. Бертельс говорит о том, что ни политическая история, ни история культуры, ни история языка не дают оснований считать какую-нибудь из этих стран ведущей во все исторические периоды. Советские ученые-археологи показали высокий уровень культуры Хорезма, Бухары. Там развивались различные отрасли науки, создавалась богатая литература. «Более того, тот самый литературный язык, которым впоследствии пользовались на территории теперешнего Ирана, пышным цветом расцвел первоначально именно в Средней Азии, там, где сейчас живут таджики, и был впервые доведен до совершенства гениальным поэтом Рудаки, родившимся и умершим на территории нынешней Таджикской ССР.

Все это факты, и притом факты, которые никто не может оспорить. Поэтому, возможно, некоторые литературоведы перешли к иной крайности и стали называть «таджикской» всю ту литературу, которая до недавнего времени называлась «персидской» литературой», – пишет автор на стр. 23.

В советской науке несколько лет тому назад велись ожесточенные споры вокруг этого вопроса. Иные авторы предлагали надуманные проекты разделения литературы «а таджикскую и персидскую. Однако иллюзорность подобного мероприятия была ясна с самого начала, и ни один серьезный исследователь не поддержал этой затеи. Представители научной общественности Таджикистана решительно высказались против такого искусственного разделения живого литературного процесса, и в науке твердо укрепилась точка зрения, что литературное наследие предков современных таджиков и персов до XV века было единым, так как общим был литературный язык – дари или фарси, общей была литературная жизнь этих народов. Основоположник таджикской советской литературы и крупнейший знаток классической поэзии Садриддин Айни еще в довоенные годы ввел в научный оборот термин «адабиёти форсу точик» (персидско-таджикская литература), который и отражает тот факт, что классическая поэзия на языке фарси принадлежит в равной мере и таджикам и персам. Е. Бертельс, один из самых крупных исследователей ‘ персидско-таджикской литературы, своим научным авторитетом поддержал Садриддина Айяи, и в советской иранистике, а также многими учеными за рубежом выл принят этот термин.

«История персидско-таджикской литературы» отражает этот факт не только своим названием, но и изложением материала. Е. Бертельс не ограничивает закономерности литературного процесса современными географическими или государственными границами и этническими рамками или же пределами средневековых держав и феодальных образований. Он показывает глубокое единство творчества поэтов, живших как в Средней Азии, так и в Северо-Западной Индии, несмотря на различия их по тематике и идейным установкам, по стилю.

С этой проблемой связан и такой важный вопрос, как периодизация. Е. Бертельс отказался от старого, династийного деления литературы на периоды. В науке до сих пор нет установленной периодизации истории персидско-таджикской литературы, поэтому секция иранской филологии на XXV Международном конгрессе востоковедов в Москве в августе 1960 года создала специальную комиссию из ученых разных стран для разработки и обсуждения вопросов, связанных с периодизацией персидско-таджикской литературы. До последнего времени было принято делить литературный процесс по периодам правления той или иной династии. Но если такая периодизация в какой-то мере оправдана для придворной поэзии, то она никуда не годится при исследовании, предположим, суфийской литературы, представители которой с гневом обрушивались на панегирическую литературу. Необоснованность этой периодизации видна, например, и из такого яркого факта: раньше творчество автора национальной эпопеи таджиков и персов – Фирдоуси включалось в газневидский круг поэтов, то есть оказывалось я одном ряду с такими одописцами, как Уисури, все творчество которого было посвящено восхвалению грабительских походов султана Махмуда. Газневида в Индию, походов, проводившихся под лозунгами священной войны, в то время как Фирдоуси. в своем творении воспевает борьбу за освобождение родной страны от иноземных захватчиков,

Е. Бертельс вопреки установившейся традиции исследует творчество Фирдоуси в непосредственной связи с поэзией X века, как ее продолжение, хотя хронологически она современна гаэневидской придворной: поэзии. Он противопоставляет творчество Фирдоуси панегирикам придворных поэтов, показывая на многочисленных примерах, как продажные одописцы пытались с чрезмерным усердием очернить автора «Шах-наме», В архиве Е. Бертельса хранится специальное исследование, посвященное идеологической борьбе, которую вели газневидские панегиристы против автора великой эпопеи.

По-новому рассматривает Е. Бертельс и период, который раньше называли «газневидским» (по названию династии). Литература этого периода разделена в книге на два этапа, хотя вряд ли можно признать удачными их названия: «Литература первой половины XI века», «Литература второй половины XI века». С этой точки зрения не особенно удачными кажутся нам и названия девятой и десятой глав: «Литература во владениях Караханидов», «Литература лет сельджукского господства». Как показывают сами названия, Е. Бертельс отказался от наименования литературы по имени династий, но еще не нашел точного определения соответствующим периодам.

Задача литературоведа – найти те закономерности, которые отличают литературу каждого из периодов. В книге Е. Бертельса читатель найдет образцы непревзойденного до сих вор я иранистике литературоведческого анализа поэтических памятников, осмысления их особенностей и явлений, породивших их. Например, исследователь подробно, шаг за шагом, прослеживает литературный процесс, показывает, как шло развитие самого художественного образа, как простота, пластичность и безыскусственность поэтов X века сменялась виртуозно-головоломными и запутанными трюкачествами панегиристов XII века, и произведениях которых выхолащивалось содержание и лишь усложнялась формально-техническая сторона стиха.

«Историю персидско-таджикской литературы» отличает от всех других исследований подобного рода еще одна особенность – она написана живо и талантливо, увлекательно.

В одной рецензии невозможно хотя бы в общих чертах изложить содержание «Истории персидско-таджикской литературы», можно лишь указать на некоторые положения, которые являются новыми в иранистике и послужат вехами при дальнейших изысканиях. Например, молоды исследователей персидско-таджикской литературы не может не радовать новая трактовка поэзии X века, которая существенно отличается от прежних утверждений самого Е. Бертельса.

Связанная своими истоками с народной устной поэзией, литература X века была жизнерадостна, ярка, Красочна и безыскусственна. Многие поэты X века воспевали родную страну, протестовали против насилия и тирании. Но, как справедливо отмечает Е. Бертельс, до нас, в основном, дошли лишь те поэтические произведения, в которых прославлялись феодальные правителя, так как собиранием и хранением литературных произведений занимались только обеспеченные люди. И тем не менее творчество поэтов X века было в своей основе глубоко народным. «Пусть литература эта обслуживала феодальную знать, – пишет Е. Бертельс. – Но творили-то ее все же не представители знати, а тогдашняя интеллигенция, связанная с народными массами. Нет сомнений, что многое в литературе X в. (не говоря уже о величественном героическом эпосе) связано с творчеством масс, что отдельные образы: и сравнения того времени можно и сейчас найти в устном народном творчестве» (стр. 168). Известно, что зарубежное востоковедение, основываясь на том, что все поэты X века были панегиристами феодальных правителей, отрицает народность произведений великих поэтов, их гуманистическую устремленность.

В трактовке творчества Фирдоуси Е. Бертельс во многом отходит от своих прежних позиций, согласно которым значение великой эпопеи ограничивалось аристократическими воззрениями ее автора. «Хотя поэма Фирдоуси и называется «Книга царей», – пишет он, – но, в сущности, история царствований – это только та нить, на которую нанизано повествование, роль же самих царей сравнительно невелика» (стр. 226).

Отголосок старых воззрений находим лишь в следующих словах автора: «Во всяком случае ни крестьянам, ни ремесленникам в поэме внимания почти не уделено, а если о них и говорится, то или снисходительно, или насмешливо». Нам кажется несправедливым утверждение, будто Фирдоуси относился к ремесленникам и крестьянам «снисходительно или насмешливо». Стоит хотя бы вспомнить простого водоноса Ламбака, кузнеца Каве, поднявшего восстание против страшного тирана Заххака, и другие образы простых людей в «Шах-наме». Фирдоуси относился к людям труда с большим сочувствием, призывал уважать и ценить «тех, кто своим трудом зарабатывает на пропитание».

Еще одна черта характерна для «Истории персидско-таджикской литературы» – это строго научный, текстологический подход к поэтическим памятникам. Е. Бертельс был признанным главой советской школы текстологов-иранистов, под его редакцией вышли многие тексты! великих поэтов Востока, а перед кончиной он вновь занялся непосредственно вопросами текстологии и обоснованием ее теоретических принципов на материале персидско-таджикской литературы. Исследователь приводит в своей книге много примеров того, к каким курьезам, а порой и печальным недоразумениям ведет пренебрежение к подготовке подлинного текста поэтического памятника. В тех случаях, когда отсутствуют критические издания текстов, Е. Бертельс по мере возможности пользуется рукописными материалами и дает свой вариант текста с многочисленными текстологическими замечаниями и конъектурами. По книге «История персидско-таджикской литературы» можно учиться, как бережно и одно» временно критически следует относиться к изданиям и рукописям, к различным вариантам и разночтениям текста.

Хотя на книге стоит дата «1960», она была закончена автором в начале 1957 года и три года находилась в процессе подготовки к изданию. Редакция проделала значительную работу но унификации транслитерации, упорядочению сносок и т.д., но тем не менее хочется предъявить ей ряд упреков. Во-первых, не всегда учтены работы и издания текстов, которые вышли из печати после смерти автора и о которых он говорит как о неизданных. Например, редакции следовало оговорить, что и последнее время в Тегеране изданы диваны Унсури, Асджади, Мухтари Газнави. Ведь поступила же редакция так в случае с Фаррухи. Точно так же Е. Бертельс не мог знать и о работе Мухаммеда Дабира Сийаки, в которой собраны все сохранившиеся поэтические фрагменты) самых старых поэтов, писавших на языке фарси,

«История персидско-таджикской литературы» одновременно является и учебным пособием для студентов университетов, поэтому досадны – те фактические ошибки, которые не были «справлены в процессе редактирования. На стр, 90 читаем: «…последний представитель династии Сасанидов был убит марзбаном (своего рода маркграфом) Мерва Махоем». В действительности Махой только предал этого шаха, а убил его простой мольник, позарившийся на драгоценные шахские одеяния.

На стр. 162 имя поэта дано в форме Манджик, следует Мунджик.

На стр. 182 Е. Бертельс на основе анализа одного места из «Шах-наме» пишет: «Тогда приходится заключить, что поскольку Фирдоуси двадцать лет берег свою поэму, Никому ее не отдавая, то он закончил ее около 380 (990/991) г.». Однако текст Фирдоуси не дает возможности Для такого толкования, и все специалисты толкуют это место иначе, поскольку в самой «Шах-наме», а также в арабском переводе поэмы имеется ясное указание на то, что первая редакция поэмы окончена в 384/994 году. Поэтому слова Фирдоуси: «Хранил я свое слово двадцать лет» – другими исследователями трактуются в том смысле, что Фирдоуси, приступив к поэме в 365/975 году, окончил первую редакцию в 384/994 году, промежуток между которыми и составляет приблизительно двадцать лет, в течение которых он, работая над поэмой, никому ее не посвятил.

На стр. 193 читаем «…дихкан по имени Данишвар составил на средне-персидском языке…» Между тем в последних иранских исследованиях полагают, что слово «данишвар» здесь надо воспринимать не как имя собственное, а как определение со значением «ученый».

На стр. 207 и далее имя юного витязя приводится в форме «Фуруд», в действительности надо «Фаруд».

На стр. 208 читаем: «Не может справиться с Фурудом и Бижан. Лишь Руххаму удается нанести юному витязю смертельный удар в спину». В действительности Фаруда ранил не Руххам, а Бижан.

На стр. 208 название горы дано в форме «Хамун», но оно не укладывается в размер «Шах-наме», поэтому следует «Хамаван».

На стр. 210 о шахе Кей-Хосрове сказано: «Царский престол он передает Лухраспу, который даже не был с ним в родстве». Но это неверно, так как Лухрасп приходился Кей-Хосрову троюродным дядей.

На стр. 212: «… в крепости продовольствия хватит на целый год». В тексте, же «Шах-наме» говорится не об одном годе, а о десяти.

На стр. 207 сказано, что Фарангис попросила Гива доставить к шаху Кавусу связанным плененного им ту-ранского богатыря Пирана. В действительности Гив отпустил Пирана на волю по просьбе Фараягис.

Следует также обратить внимание на ошибки (или опечатки) в транскрипции: на стр. 506 «дуийа» вместо «дунйа», на стр. 524 «касар» вместо «кисар».

«История персидско-таджикской литературы» вскоре будет переведена на таджикский язык. Вполне вероятно, что она будет переведена и на персидский язык. Именно поэтому мы считали уместным привести эти упущения, которые следует выправить.

Цитировать

Османов, О. История персидско-таджикской литературы / О. Османов // Вопросы литературы. - 1961 - №4. - C. 219-224
Копировать