История одной Статьи

1

У меня сохранилась записка – на небольшом клочке бумаги, аккуратно вырванном (как мне кажется) из старого блокнота. Бумага – в темно-синюю линейку. А по краям бумага прочерчена двумя чертами красного цвета. Листочек перегнут пополам, на одной стороне слабым расплывающимся почерком (будто не-очиненным чернильным карандашом) написано: «Анне Самойловне».

На другой стороне – чернилами, четко и отчетливо, давним, забытым, невечным пером:

«Дорогая Анна Самойлова! Не знаю, как перед Вами извиняться. Для меня неожиданно выяснилось, что сегодня – 8 число, четверг. А я думал – среда. В четверг же в 3 часа мне нужно на прием в Кремлевскую больницу. Звонил к Вам, – Вы уже уехали. Ждал до половины 3-го. Очень, очень прошу простить меня».

Подпись – «В. Вересаев».

А число сверху: 8.11.44.

Я помню изумление, которое охватило меня, когда я прочитала записку. Как будто что-то неуловимо ушедшее из жизни, из отношений людей друг к Другу промелькнуло на секунду передо мной.

Вересаев был первым человеком, который назвал меня по имени-отчеству, и это так потрясло моего отца (а то, что Вересаев попросил его простить, – над этим отец весело смеялся), что он спрятал эту записку в свой старый портфель.

Тогда, в ноябре 1944 года, шел третий месяц моей работы в «Литературной газете». После ИФЛИ, голода и войны, которые еще не кончились.

Записка связана со статьей Вересаева. А статья – последнее выступление его в печати. И первая моя самостоятельная работа в редакции газеты.

Вересаев назначил мне число и час, когда я должна была к нему прийти. И вдруг обнаружил, что перепутал число и что на этот час записан на прием к врачу. Он звонил в редакцию, но я ушла к нему. Потом написал записку. А я не могла его понять: со мной никто еще так уважительно не обращался.

Я приходила к нему в течение недели несколько раз. И такая деликатность, такое естественное, исконное чувство равенства исходило от него… В том же году, два месяца спустя, этой чертой великого демократизма поразит меня Корней Иванович Чуковский.

Занята я тогда была Иваном Василенко – детским писателем из Таганрога: никому не известный, талантливый и «областной» (как называли тогда). К тому же очень больной. Рассказы его показались сердечными. И тут стороной донеслось: их похвалил Вересаев.

И первый раз невнятно проклюнуло газетно-профессиональное чувство: заказать Вересаеву статью о Василенко. В редакции сказали: хорошо бы, но вряд ли… Стар, болен, увлечен переводами «Илиады» и «Одиссеи» Гомера. Что ему Иван Василенко?

Вересаев был тогда единственным писателем, кого я знала в лицо с детских лет. Я видела его в Коктебеле летом (я еще не училась в школе). «Вон идет Вересаев», – говорил отец. «Вон дом, где живет Вересаев», – говорили взрослые и дети. Коктебель остался для меня навсегда не волошинским, а вересаевским.

И потому слишком рано, из-за Пушкина, прочитала «Пушкин в жизни», и было мне очень нелегко пережить эту книгу.

Но потом (так хорошо беспорядочное чтение нашего детства) – «Записки врача».

А в институте, на первом курсе, – «Сафо», «Гомеровы гимны», а на них – «перевел Вересаев». И снова Вересаев – пушкинский семинар, Пушкиниана, и он – как бы в центре ее.

И с другой стороны – творческий путь самого Вересаева: еще из XIX века, с его конца – повесть «Без дороги», «Поветрие» – до романа «В тупике». И XIX век – как тема творчества и исследования. Не только Пушкин, но и Гоголь, и Толстой, и Достоевский. И греки. И «Невыдуманные рассказы о прошлом». Более чем полувековой путь писателя – чистосердечного и гуманного, прочно вписанного с первых шагов литературы во все периоды ее истории.

Когда я решила обратиться к нему, то он был от меня далеко – ближе к Короленко и Пушкину, чем к Ивану Василенко, ко мне и нашей «Литературной газете».

Но когда он согласился принять меня, обнаружилась неожиданно близость: он жил около моего Смоленского метро, в Шубинском переулке, а я – на другой стороне Садовой, наискосок от него, на углу Садовой и Кречетниковского переулка.

Я так была напряжена в тот первый раз, что запомнила только то, что Вересаев сразу же отказался писать статью, сказал, что болен и не может. Но добавил, что Василенко знает и относится к нему хорошо. Я стала просить: а может быть, я приду еще раз, он расскажет, что захочет, а я запишу, могу записать хорошо, очень точно, в институте у меня были такие конспекты…

И Вересаев согласился. Мне не пришлось его долго просить.

В первый раз я пробыла у него совсем недолго.

Мы встретились еще раз. Я принесла с собой стопку бумаги: тогда в газете мы писали на обратной стороне тассовских бюллетеней и называли их «тассовкой». Я так привыкла на них писать, что долго сопротивлялась потом настоящей бумаге, все искала эти листы по шкафам, считая, что на «тассовках» мне везет.