История одного номера

1

Момент окончания войны навсегда связан для меня с «Литературной газетой», где я работала с августа 1944 года, и Сергеем Образцовым, который 8 мая вечером весело и громогласно вбежал в нашу комнату в Леонтьевском переулке.

– Что вы сидите, – крикнул он со всей силой своего не рассчитанного на нашу комнату голоса. – Война окончилась!

И пролетев вдоль комнаты, мимо наших столов, вскочил на подоконник, вытянулся вдоль высоченного окна, выбросил вверх руку и сорвал с окна синюю маскировочную штору. Она рухнула вниз и распласталась на полу. Точно таким образом он обошелся со второй шторой на другом окне.

Мы была немного смущены его озорным поведением. Кто-то даже сказал, что не было еще приказа…

Темная Москва непривычно глядела в наши окна, а синие шторы валялись на полу. В других комнатах шторы в этот вечер мы все-таки не тронули с их мест.

Наши огромные окна – сплошные стекла, без переплетов – горели в Леонтьевском переулке весело и загадочно в плотно зашторенной, затемненной Москве.

Было от них светло и странно по всему Леонтьевскому переулку, когда я шла домой пешком, – от его конца, дома 24, где была тогда редакция, до его начала, Где в доме 6 когда-то долго жил и умер Станиславский. Переулок назвали улицей Станиславского.

Синие шторы были сделаны так складно, так легко взвивались вверх, так просто и стремительно падали вниз – деревянные планочки на концах, синяя плотная полукартонная бумага, выгоревшая – или от рождения, или от света. Они не только закрывали Москву от наших ламп, но и нас самих от холода и ветров военных лет. И все-таки с каким упоением срывали мы их с наших окон.

С того вечера я полюбила (до войны я их не замечала) освещенные окна московских домов, свет настольных ламп, стала неприлично пялить глаза на разноцветные шторы в абажуры.

Свет естественной жизни…

Последний раз Москва была освещена только заревом пожара в июле 1941 года. После первого налета на улице Чайковского, где я жила и выросла, горела Книжная палата.

Желто-белый, усадебный, ампирный, полукругом вытянутый особняк… По соразмерности форм и линий он был подлинным чудом архитектуры. Ведь дома формируют души людей не хуже, чем деревья: этот дом вселял покой и надежду всем, кто рос по соседству с ним. К тому же он был палатой книг.

После первого налета утром я вышла из подвала и задохнулась от дыма и гари. «Пожар!» – кричали кругом. И я побежала на пожар по Садовой к площади Восстания.

Горела Книжная палата: в нее попала зажигательная бомба. Огромные языки пламени охватили дом. Дом трещал, он горел как спичечный коробок, пламя пожирало его на моих глазах.

– Это книги горят! – крикнула я.

И услышала рядом отчетливый мужской голос:

– Он деревянный!

Наверно, были пожарные, но я не запомнила ничего, кроме огня.

Потом оказалось, что я стояла в толпе людей. Дым в гарь долго висели над нашей улицей.

В «Литературной газете» было холодно не только зимой, но и летом. Но весело и дружелюбно.

Мне поведали в первые дни работы много тайн и много чудес загадочной жизни газеты.

Был, оказывается, до войны редактор (важный, но не самый главный). Все присутствующие знали его, кроме меня. Мастер, снайпер газетного дела… Очень близорукий и не очень молодой.

Когда ему на стол клали очередную статью, он, не глядя, подносил ее к носу, отрывал первую страницу, комкал и швырял в мусорную корзину. Потом то же самое он делал с последней страницей. И только после этого начинал читать.

Все смеялись, но при этом повторяли: в этом, конечно, что-то есть, он был прав, он был прав.

Что-то внутри меня замирало и чуть холодило душу: могу ли я стать такой, как он?

(Сейчас-то я знаю, что в этом действительно что-то есть: каким бывает вялое начало и затянувшийся конец… И вместе с тем в этом ничего, буквально ничего нет, – этот летящий в корзину лист нечитанной чужой рукописи испугал меня не случайно и не случайно запомнился на всю жизнь.)

Вместе с этим я услышала и о другой форме работы с рукописью. Оказывается, объяснили мне, в японских газетах (за достоверность этого факта не ручаюсь) существует такой способ отклонения рукописей. Там пишут автору примерно следующее: «Ваша прекрасная статья не может быть напечатана в нашей ужасной газете…» Очень было смешно, но подобные ответы тоже не хотелось писать.

Первой моей работой – пробной, – которую я получила oт Ю. Мирской, нашего ответственного секретаря, – до поступления в газету была; ответы на письма, в основном пришедшие с фронта. Много стихов и реже – статьи. Все написано, конечно, от руки, С того времени я научилась разбирать любой почерк. И всегда внимательно всматривалась в фамилии, надеясь найти в них знакомые по институту и школе имена. Было потом смешно, что, не зная газетной жизни, я считала, что моя собственные ответы тоже должны быть написаны от руки. И, разодрав оставшуюся от института толстую тетрадь, я на листочках в клеточку (совсем таких, какие были присланы с фронта) чистенько, аккуратно и подробно изложила свои ответы. Ю. Мирская все это прочитала, засмеялась, написала на моей стопке: «На машинку», велела считать, подписать и больше ей не показывать. И письма стали частью моей работы.

Трудно даже представить, сколько сил отдавала редакции Юлия Борисовна Мирская. Таких ответственных секретарей я больше никогда не встречала в жизни. Ответственных – до самых глубин души. Как чувствовала она пульс газетной жизни, связанный с пульсом войны. Каким была азартным газетчиком и каким тихим и спокойным организатором всей редакционной жизни. Она была центром, к ней сходились все узлы и линии.