Исследование одного стихотворения

М. П. Алексеев, Стихотворение Пушкина «Я памятник себе воздвиг…». Проблемы его изучения, «Наука», Л. 1967, 271 стр.

В августе 1836 года, за пять месяцев до трагической гибели, Пушкин завершил ставшее знаменитым стихотворение «Памятник». Обращаясь к потомству и к живой литературной современности, Пушкин убежденно говорил о бессмертии своей поэзии, о ее гуманности, народности и вольнолюбивом пафосе. Прошли годы. Исключительно важное для общего понимания творчества Пушкина стихотворение вызвало ожесточенные споры, которые продолжаются и в наши дни. Сейчас вышла в свет книга М. Алексеева о «Памятнике», которой Пушкинская комиссия Академии наук открыла серию своих изданий.

Примечателен самый жанр исследования – книга в 17 печатных листов об одном стихотворении. Такого типа издания, сколько нам известно, в русском литературоведении не было. Исследование М. Алексеева отнюдь не растянуто: его объем определяется тщательностью, детальностью, скрупулезностью историко-литературного и филологического анализа, в котором на каждом шагу проявляется поистине поразительная эрудиция автора, охватывающая русскую литературу и литературу иностранную, русское и зарубежное литературоведение.

Помимо основного текста в работе содержатся обширнейшие примечания, в приложении дана транскрипция двух автографов «Памятника», а также приведены все русские переводы оды Горация «Exegi monumentum» и русские подражании ей¹. Все это показывает, какой громадой материалов располагает сейчас наше пушкиноведение, Какими углубленными и точными являются его методы художественного и научного анализа.

М. Алексеев начинает свою книгу с критико-библиографичеекого обзора русских и зарубежных статей о стихотворении Пушкина. Называя стихотворение «надежным ключом к сокровенным глубинам мировоззрения Пушкина», автор подчеркивает вольнолюбивую направленность «Памятника», во вместе с тем спорит с давно отброшенными у нас толкованиями некоторых зарубежных ученых, усматривавших в «Памятнике»»чуть ли ие памфлет против Александра I». В книге изучаются также автографы и публикации «Памятника». М. Алексеев поднимает «естественный», но до сих пор не решенный вопрос: «Было ли данное стихотворение известно в литературных кругах в его подлинном тексте до первой его публикации в 1841 году?» Исследование этого вопроса приводит к новым ценным результатам. Выясняется, что, например, Белинский в своей переписке говорил о «Памятнике»»задолго до его первой публикации», оказывается, издатель альманаха «Утренняя заря» В. А. Владиславлев «выпросил» для себя список стихотворения и дал его прочитать Белинскому.

Но полнее всего разработан в книге вопрос о литературных и биографических источниках «Памятника». Автор констатирует, что старая, идущая от античности тема поэтической славы всегда обновлялась в зависимости от того «сугубо личного содержания», которое хотел вложить в нее тот или иной автор. По мнению М. Алексеева, некоторые зарубежные исследователи совершенно напрасно «пытались объяснить «Памятник» Пушкина главным образом из Горация или горацианской традиции в предпушкинской русской поэзии и уделяли слишком мало внимания личным поводам, способствовавшим созданию этого стихотворения Пушкина» (стр. 103). Очень сильное впечатление оставляют страницы книги, посвященные именно этим «личным поводам», которые в то же время были поводами общественными и отражали величайшую трагедию последних лет жизни поэта. Автор показывает, что «упреки Пушкину вследствие якобы приметного оскудения его творческого дара стали в это время обычными и жестокими». Даже Белинский, глубоко уважавший Пушкина, говорил в «Литературных мечтаниях»»о тяжелом кризисе, в котором поэт, по его мнению, находился в середине 30-х годов» (стр. 108). Что же касается реакционных критиков типа Булгарина, то их отзывы о Пушкине 30-х годов были попросту «оскорбительными». Они вообще отрицали литературные заслуги Пушкина, бестактно требовали жалости к поэту и даже определяли его как «светило, в полдень угасшее» (с чем полемизировал Белинский). М. Алексеев впервые раскрыл, что ответом на это были «лирические строки» из некролога В. Ф. Одоевского на смерть Пушкина: «Солнце нашей поэзии закатилось!» Отказ же Пушкина в «Памятнике» спорить с «глупцами» был «вынужденной самозащитой от злобных нападок недоброжелателей», наполненной «пульсирующею кровью раненого сердца», – утверждает М. Алексеев (стр. 120).

Автора интересует и другой вопрос: он хочет выяснить, «как и почему поэт сделал еще один ответственный шаг – от самозащиты к гордому самоутверждению, от повседневной полемики с привычными врагами к желанию подвести итог своей творческой деятельности» (стр. 120). Разработка этой проблемы вносит совершенно новые, неожиданные моменты в объяснение причин возникновения «Памятника». М. Алексеев рассматривает отношения Пушкина с его ближайшим другом поэтом Дельвигом, утверждая, что и в 1816 году, в лицейскую пору, и в 1825 году, в пору ссылки Пушкина, Дельвиг побуждал его «забыть обиды критики… и предаться вдохновенному творческому труду» (стр. 205). «Дельвиг бил для Пушкина не только преданный, доверенный друг-советчик, друг-ценитель, друг-судья, но и нечто большее – друг-предсказатель, пророк, вещун…» – пишет автор (стр. 206) и полагает, что «идея «Памятника» возникла у Пушкина в то время, когда он перечитывал свою стихотворную переписку с Дельвигом, думая о самом начале своей литературной деятельности и о своей славе, предсказанной ему его покойным другом. Отсюда возник также весь горацианско-державинский строй «Памятника», его словесные (стилистические и лексические) соответствия одической лирике лицейских друзей-поэтов» (стр. 173).

Исследование М. Алексеева значительно расширяет наши представления о происхождении «Памятника». Однако можно кое в чем дополнить его соображения о последней строфе стихотворения. Эта строфа была, по нашему мнению, генетически связана с теми произведениями, в которых художественно воплотился пушкинский образ поэта-пророка, в частности с имеющими автобиографическое значение «Подражаниями Корану», где такой поэт изображался как человек, призванный неуклонно следовать «стезею правды» (в одной из пропущенных строк альбома Онегина есть и приведенная Пушкиным из Корана формула «не спорь с глупцом»).

Не до конца убедительным кажется нам предположение автора о том, что сам Пушкин называл «для краткости» и «по существу» свой «Памятник»»душевным портретом» (стр. 24). Памятник Пушкина слишком величествен и масштабен, слишком далек от интимно-психологической или бытовой лирики, чтобы рассматривать его как «автобиографический документ», раскрывающий «человеческий, житейский облик поэта» (стр. 32). В каждой строфе «Памятника» перед нами предстает образ великого поэта, отчетливо сознающего громадное значение своей деятельности для современников и потомства: потому-то в облике этого поэта совершенно отсутствуют «житейские» черты, которые создали бы дисгармонию с возвышенным стилистическим строем и рисунком всего стихотворения.

Можно сделать и некоторые замечания по поводу выдвинутой автором гипотезы происхождения «Памятника». Одно из доказательств того, что «Памятник» был сочинен Пушкиным под влиянием мыслей о Дельвиге, автор видит в загадочном фрагменте Пушкина «Пролог», относящемся к 1835 – 1836 годам и начатом словами: «Я посетил твою могилу – но там тесно». Автор, как и некоторые другие исследователи, считает, что это была могила Дельвига на Волковом кладбище в Петербурге и что посещение этой могилы сыграло немаловажную роль в возникновении «Памятника». Но такое объяснение «Пролога» все-таки спорно: ведь в этом фрагменте Пушкин после упоминания о своем посещении какой-то могилы пишет о Царском Селе: «Дельвиг и Кюхельбекер». Дельвиг здесь фигурирует только как один из лицейских приятелей Пушкина; его имя дано в фрагменте лишь в беглой смене юношеских воспоминаний и впечатлений. Вообще в тексте «Пролога» нет никаких свидетельств, что речь идет именно о могиле Дельвига. Общий же, лирически приподнятый эмоциональный колорит «Пролога» говорит скорее о том, что предметом посмертного «поклонения» Пушкина была какая-то женщина, может быть, одна из тех, кого он любил в ранней молодости.

В дружеских связях Пушкина с Дельвигом М. Алексеев видит основную причину возникновения мотивов литературного самоутверждения в «Памятнике». Но с этим можно спорить. О Пушкине – творце «Памятника» автор пишет: «К кому, как не к тени покойного друга, могла быть обращена теперь его исповедь?» – и далее замечает: «Только настойчивой мыслью о Дельвиге и лицейских годах и можно объяснить… горацианско-державинские черты «Памятника» Пушкина, вступающие в явное стилистическое противоречие с другими его стихотворениями того же 1836 года» (стр. 225, 226). Но выйдя за пределы биографической трактовки стихотворения, мы неизбежно придем к тому, что преследуемый придворными кругами и реакционной критикой Пушкин накануне гибели, в трагический период жизни, обращал свое литературное самоутверждение не столько к Дельвигу, сколько к современникам и к потомству – к живой истории и к истории грядущих поколений. Именно это ясное и мудрое понимание национальной и общечеловеческой роли своего творчества заставило Пушкина сделать возвышенным, горацианско-державинским стиль своего стихотворения, продолжить и по-своему разработать одну из вечных тем мировой литературы – тему судьбы и бессмертия поэта.

К тому же вряд ли нужно ограничивать стилистические закономерности творчества позднего Пушкина только циклом стихотворений 1836 года: если обратиться ко всем произведениям Пушкина последних лет его жизни, то можно увидеть, что в нем нет «стилистического противоречия» с «Памятником». Возвышенно-мудрое отношение к жизни часто заставляло позднего Пушкина обращаться к духу и образам античной литературы. Вспомним хотя бы такие полные благородного спокойствия его произведения, как «подражания древним», оды «Из Анакреона» или относящееся именно к 1836 году стихотворение «На статую играющего в свайку». Сатирическая же, бичующая линия античной и державинской поэзии была использована в гневном пушкинском послании «На выздоровление Лукулла». В этом-то художественно-стилистическом ряду и стоят античные мотивы «Памятника».

Из сказанного не следует, что гипотеза автора о роли дружеских связей Пушкина с Дельвигом в возникновении «Памятника» неосновательна. Очень ярок и убедителен, например, проведенный в книге анализ напечатанного в 1815 году стихотворения Дельвига «Пушкину». Вполне вероятно предположение М. Алексеева, что поэт вспомнил это выдержанное в горацианском стиле стихотворение, когда сочинял «Памятник». Но, как нам кажется, дружеские связи Пушкина с Дельвигом были только одним из слагаемых в сложном комплексе причин. Однако нередко многие плодотворные научные гипотезы первоначально появляются в подчеркнуто заостренном виде. Потом их острые углы стираются, и они занимают свое место в общей системе знаний. И гипотеза автора о происхождении «Памятника», конечно, войдет в пушкиноведение как объяснение одной из сторон того сложного психологического процесса, который привел поэта к созданию этого гениального стихотворения.

В целом же интереснейшее, новое по научному жанру исследование М. Алексеева обогатило наше пушкиноведение и по праву может быть названо значительным его достижением.

1. Может быть, стоило бы только дать в приложении точный прозаический перевод этой оды Горация.[↩]