Испытание повседневностью: некоторые итоги

В статье В. Соколова, горячо и справедливо поддерживающей, антимещанскую направленность повестей Юрия Трифонова, бросается в глаза одно противоречие. Критик, вслед за писателем, сурово разоблачает позорную практику душевных компромиссов, на которые идут главные герои повестей. И вдруг, в итоге статьи, мы неожиданно узнаем, что герои эти достойны, оказывается, «чести и хвалы». За что? За то, что различили «до характернейших подробностей многоликие приспособления и формы нынешнего мещанина». Мы читаем, что автор вел речь не о ком-нибудь, а о людях «по-настоящему интеллигентных». И еще говорится о «птицах певчих и птицах ловчих»»в лесу повседневных забот», причем очевидно, что главные трифоновские герои заносятся именно в лучшую категорию пернатых.

Нет, все это – совсем не та тональность, не те слова, какие, как говорится, приличны случаю. Вне сомнения, автор повестей куда суровее к своим главным героям, чем критик. Надо, правда, сделать оговорку: герой третьей повести, Гриша Ребров, и впрямь заслуживает доброго участия. Но Геннадий Сергеевич, герой «Предварительных итогов»!.. Но Дмитриев, герой «Обмена»!..

Кто спорит, конечно же, очень важно – уметь распознавать мещанство. Сколько метких, прямо-таки блистательных характеристик такого рода видим мы в исповеди Геннадия Сергеевича. Дай Дмитриев: можно, вероятно, предположить, что в итоге происшедшего с ним Дмитриев прибавил в зоркости, коль скоро уж, как сообщается в повести, сам поведал автору свою историю… И однако не в этом суть. В. Соколов, рассуждая о формах существования мещанства, «распознанных» главными героями повестей, говорит и об «обывательских плацдармах и углах в собственной душе». Вот здесь – корень проблемы.

Ю. Трифонов язвителен и точен в обличении мещанства хищнического, «умеющего жить» (того, которое олицетворяет семья Лукьяновых в «Обмене»), мещанства, маскирующегося под высокую интеллектуальность (таков Гартвиг в «Предварительных итогах»). Но более всего занимает его в повестях мещанское равнодушие, лежащее в основе «обменов», сделок с совестью. Главные герои «Обмена» и «Предварительных итогов» – объект исследования именно этого проявления мещанства. И итог, к которому приходит исследование, настолько беспощаден, что ни о какой «чести и хвале» таким героям и мыслить не приходится.

Ю. Трифонов раскрывает душевный мир этих героев изнутри: «Предварительные итоги» – монолог Геннадия Сергеевича, его исповедь; в «Обмене» авторский рассказ о событиях нередко дается в ключе восприятия Дмитриева. Писатель идет трудным, требующим большой точности путем. И достигает здесь немалого. Как ни пытаются герои лукавить с самими собой, облагораживая мотивы не слишком красивых своих поступков, вина их не раз обнажается исчерпывающе, «до донышка».

Глядишь, в ином случае вроде бы и посочувствовать можно герою: ведь понимает же неправоту, неправедность жизни, которой живет. И вдруг замечаешь то, чего сам он в себе не замечает: такую ущербинку, которая оказывается абсолютно нетронутой даже в минуты вполне искреннего самобичевания.

Присмотримся в связи со сказанным к одной из коллизий повести «Предварительные итоги» – к истории о том, как неблагородно обошлись в семье Геннадия Сергеевича с домработницей Нюрой. Она должна вернуться из больницы после долгого отсутствия. Ее ждут с нетерпением. Преданность и любовь Нюры к семье безграничны, проверены многими годами. К тому же Рита, жена Геннадия Сергеевича, намаялась, ведя хозяйство в одиночку. Но вот первая радостная реакция на известие о предстоящем Нюриной возвращении постепенно омрачается: дело в том, что болезнь, которой страдает Нюра, не поддается полному излечению, и хотя работы по дому Нюра будет по-прежнему выполнять, она теперь и сама нуждается в заботе и уходе. В семье смятение. С одной стороны, следует поступать по совести, по законам человеколюбия: люди-то ведь порядочные, интеллигентные, и Нюра совершенно одинока. С другой стороны, брать на себя добровольный крест?..

Геннадий Сергеевич повествует нам об этой истории, находясь в состоянии критического пересмотра своей жизни, резкого недовольства неистинностью, царящей в его семье. Причем гневается он не только на жену и сына, но и на себя самого. Удручаясь и негодуя, рассказывает Геннадий Сергеевич, как он и Рита, не сговариваясь, – «каждый думал, что позвонил другой, имел основания так думать, но нарочно не спрашивал об этом, как бы перекладывая в случае чего вину на другого», – не позвонили до условленного срока больничному врачу, а это само собой означает, что Нюру они к себе не берут. И ведь мучались при этом, говорили о Нюре с душою, со слезой…

Нюра приходит через несколько дней – забрать вещи. Сидит вместе со всеми, как будто ничего и не случилось, за обеденным столом, исполненная приязни и добра, говорит о будущей своей жизни в загородной больнице. «После обеда Нюра помыла посуду, и потом еще Рита попросила ее вынести мусорное ведро. Вот это ведро меня почему-то добило…» Когда Нюра попрощалась и ушла, «я вдруг стал орать: «И у тебя хватило совести посылать ее напоследок! Урвать хоть что-то? Хоть ведро, да!»»Какое ведро?» – спросила Рита и заплакала».

Кто возьмется оспорить в этом эпизоде этическую чуткость героя? Действительно, ох как некрасиво это – с ведром!.. Некрасиво, пусть даже Рита исходила не из циничного расчета, не из стремления «урвать»: сработала привычка эгоизма, власть обыденного (Ритины слезы – лишнее доказательство непреднамеренности). Видимо, Геннадий Сергеевич больше, чем Рита, способен к искреннему чувству? Во всяком случае, он сам думает о себе именно так. Не раз и не два говорит он, что жаждет в человеческих отношениях одного – любви к ближнему, «атмосферы простой человечности. Простой, как арифметика».

Но вот небольшая подробность в рассказе героя о том, как шли семейные переговоры с врачом. Рита, сообщает Геннадий Сергеевич, поначалу советовалась с приятельницей, всезнающей Ларисой. «Та сказала: обождать, не пороть горячки. Пусть вылечат как следует и дадут гарантию. А то они рады выписывать, лишь бы с рук сбыть». И вот когда вновь позвонила Радда Юльевна, Нюрин врач, «Рита ей высказала – по глупости, откровенно – некоторые свои сомнения и насчет гарантии тоже, что Радду Юльевну крайне раздражило. Она сказала, что не ожидала таких разговоров, что все это ее изумляет… Рита продолжала гнуть свою линию глупейшей откровенности – она бывала иногда ужасно недальновидна и неуклюжа! – сказала, что боится за себя, за то, что не хватит пороха ухаживать за больной и что ей бы самой хотелось, чтобы за нею кто-нибудь поухаживал…»

Ах, как досадует сейчас на Ритину неуклюжесть Геннадий Сергеевич! Заметьте: не на суть того, о чем говорит Рита, а именно на неуклюжесть, на форму. Рита бесцеремонно и безотчетно откровенна – и это создает куда большие трудности, нежели при разговоре осторожном, постепенном, спускающем все на тормозах.

И еще. Геннадий Сергеевич, рассказывая, без обиняков называет историю с Нюрой предательством. Он употребляет это слово несколько раз кряду, он, кажется, понимает все. А вместе с тем ведет в своей душе некую защитно-спасательную работу: начинает вымерять долю вины участников совершившегося. «Мы люди больные», но в конце концов Ритин холецистит менее серьезен, чем болезнь сердца, которой страдает наш герой. «Так что во всем этом предательстве – да, именно, небольшом, но явном предательстве, и не надо хитрить – Ритина доля вины побольше моей. И вообще… Я – что? Я видел Нюру лишь по утрам, когда убирался кабинет, и не чаял, чтобы она поскорее исчезла со своими тряпками и пылесосом, и днем, за обедом. Очень редко с ней разговаривал… А Рита – другое дело».

Вот и открылось нам худшее в Геннадии Сергеевиче. То худшее, чего, кажется, ему не выявить и не истребить никаким самоанализом. И, надо думать, именно эти свойства его натуры – глубочайший эгоизм и глубочайшее же, даже какое-то органическое равнодушие – и явились предпосылкой того, что опыт предпринятого героем подведения «предварительных итогов» окончился ничем: Геннадий Сергеевич вернулся в лоно семьи, откуда было бежал, без сколько-нибудь серьезного душевного обновления, на прежних условиях.

Завидной психологической точностью надо обладать, чтобы так ненавязчиво и вместе с тем так отчетливо обнажить коренные свойства натуры персонажа, вывернуть наружу глубинное, «подпочвенное».

Так же искусно воспроизводит Ю. Трифонов внутреннюю сущность героя «Обмена», картину его глубокой душевной ущербности.

На первый взгляд Дмитриев лишь жалкое оружие в руках своей жены Лены – этакого домашнего конквистадора в юбке. Предприимчивость Лены частенько вступает в разлад с этикой, и Дмитриев, воспитанный в своей семье на правилах порядочности, то и дело вынужден совершать такие поступки, которые при других условиях но совершал бы.

Однако это только внешняя сторона дела. Другая же, главная, состоит в том, что Ленина предприимчивость не отвергается Дмитриевым, а, напротив, в конечном счете принимается. Она, эта предприимчивость, как оказывается, не так уж плоха – она выгодна. Надо только перетерпеть неприятное – те моменты, когда сам должен действовать. Надо пострадать от укоров совести. Зато потом можно будет пожинать плоды Лениной практичности. К тому же – что весьма немаловажно – есть еще утешительное сознание: это Лена, а не ты сам, явилась инициатором столь смущающих, столь малоприятных дел. Причем сама Лена охотно это сознание поддерживает, охотно берет грех на себя, поскольку все, что совершается на благо семьи, ею за грех не считается.

Как мучился Дмитриев, когда надо было говорить с матерью об обмене, на котором настаивала Лена! Ведь ясно, что у матери сразу появятся подозрения насчет истинной причины такого обмена: коль скоро сын предлагает съезжаться с невесткой, чуждым ей человеком, значит, она, Ксения Федоровна, не просто больна, а больна смертельно, и главная забота здесь не о ней, а о комнате, которая останется… Дмитриев мучился. Но ведь все-таки поговорил! Да еще как ловко, тактично…

После смерти матери Дмитриев, молодой еще человек, лежит в новой своей квартире с гипертоническим кризом: переживания-то были нешуточные, совесть – она дает о себе знать. А закрывая последнюю страницу повести, думаешь о том, сколько еще душевных обменов произведет Дмитриев в своей жизни. Ведь было еще многое, пусть и менее значительное. Было, например, такое: с участием Дмитриева хлопотали о месте для одного знакомого, Левки Бубрика, а место оказалось настолько хорошим, что Дмитриев, по совету и настоянию Лены, решил занять его сам. И ведь «действительно не хотел. Три ночи не спал, колебался и мучился, но постепенно то, о чем нельзя было и подумать, не то что сделать, превратилось в нечто незначительное, миниатюрное, хорошо упакованное, вроде облатки, которую следовало – даже необходимо для здоровья – проглотить, несмотря на гадость, содержащуюся внутри».

Бубрикам даже не позвонили, «тянули, отмалчивались». Левка и его жена «узнали стороной. И как отрезало; не приходили, не звонили. Черт их знает, может, они были и правы, но так тоже не делается: придите, поговорите по-хорошему, узнайте, как и почему».

Жизненная тактика Дмитриева – это тактика минимальных душевных затрат. И очень важно отметить, что Дмитриев следует ей не только тогда, когда подчиняется Лене. Маленькие и большие сделки с совестью характерны для всего его поведения, как характерно и постоянное желание сделать их удобоваримыми, обмануть самого себя.

Примечательна рассказанная в повести история отношений Дмитриева с Таней, его сослуживицей. Таня любит Дмитриева. Несколько лет назад, когда Лена была в отъезде, у них возник роман, с возвращением Лены в основном и закончившийся. Для Тани этот роман означал разрыв с мужем, распад семьи. Немалых мук стоило ей научиться «спокойно встречаться с Дмитриевым и разговаривать с ним, как со старым товарищем». Что касается Дмитриева, то никаких душевных потерь он не претерпел. Он знает, что по-прежнему любим. Сознавать это ему приятно, тем паче, что «он ничего не обещал. Нет, ни разу ничего не обещал. Зачем было обещать, если он твердо знал, что все равно она не разлюбит его никогда».

Автор подчеркнуто выделяет последние слова.