Илья Кочергин: между градом и миром

Биография Ильи Кочергина мифологизировалась едва ли не раньше, чем собственно его тексты. Понятно, что сейчас его облик: в неизменной шерстяной безрукавке, с любимой трубкой, с коротко торчащей бородой, внимательными и чуть лукавыми глазами — является знаковым для литературных мероприятий и сборищ; но еще задолго до этого рецензенты, обращаясь к новым книгам Кочергина, не успев заговорить о тексте, фиксировали вехи его биографии.

Вот он «все бросил и уехал на Алтай, где стал лесником, охотником и, наконец, крутым парнем» [Пустовая 2004: 126].

Вот «некоторое время жил в Сибири, откуда вывез в Москву впечатления, легшие в основу «Алтайских рассказов»» [Дугина, Ермолин, Ремизова и др. 2002: 215].

А вот еще подробнее:

…в 1970 году родился в столице, вырос здесь, причем в самом центре, в Замоскворечье, поступил в институт. И лишь незадолго до распада Советского Союза бросил город и отправился познавать родную страну. Сперва на Камчатку, затем на Байкал и на Алтай. А лет десять назад начал строить свой дом на краю деревни под Рязанью. Не просто дачу, куда будешь приезжать на майские и в отпуск, — именно дом. Обо всем этом писатель и рассказывает в книге «Присвоение пространства» [Секретов 2022: 103].

Случай Кочергина, пожалуй, тот самый случай, когда облик и имидж писателя целиком совпадают с обликом и органикой его текстов. Не зная Кочергина лично, можно восстановить его портрет по книге «Я внук твой…» (2009), лирической повести «Ich Любэ Dich» (2018), сборнику повестей и рассказов «Запасный выход» (2024)… Причем, с одной стороны, образ, вырастающий из этих текстов (можно даже сказать — выращенный этими текстами), — предельно конкретен: вряд ли кочергинский опыт лесничества, дистрибьюторства или жизни с женой-психотерапевтом можно «присвоить» и унифицировать, — а с другой… Есть в нем и нечто универсальное.

Может быть, то, что, будучи прочитаны как единое целое, эти тексты выстраиваются в историю о поиске человеком себя или даже — о возвращении к себе?..

Одни из них — отчетливо московские («Помощник китайца», 2007), другие — не менее отчетливо таежные («Точка сборки», 2018), третьи — промежуточные (сборник эссе «Присвоение пространства», 2022). В фокусе первых — фигура современного человека с его метаниями, сомнениями, недовольством собой¹. В фокусе вторых, наоборот, мир природный, внечеловеческий, существующий как бы помимо героя, но именно этим и завораживающий, оживающий под его пристальным и восторженным взглядом. Третьи, эссеистические, критик О. Балла предлагает считать своего рода комментарием к художественной прозе Кочергина. Прочитав «Присвоение пространства», говорит она, хорошо бы его «держать перед внутренним взором <…> для более полного понимания событий, о которых идет речь в «Запасном выходе»», ведь

общая тема всех рассказов ныне обсуждаемой книги — человек и пространство, свободное от цивилизации, от ее удобств, защит и иллюзий, человек между природой и культурой, попытки человека эту границу пересекать и то, что из этого получается… [Балла 2024: 4–5]

Действительно, вольтова дуга кочергинского творчества и философии пролегает не столько даже между Москвой и Алтаем, сколько между человеческим и нечеловеческим. Или же, по слову древних, — между градом и миром.

Вот, скажем, сидит Сергей — alter ego или, как бы теперь сказали, «я-герой» молодого Кочергина, в аудитории престижного Института стран Азии и Африки, слушает семинар по китайскому языку. Слушает рассеянно — слишком многое в городе отвлекает его внимание:

Попадались на глаза какие-нибудь пятнышки солнца на стене, потеки краски и прочая чепуха, не имеющая никакого отношения к учебному процессу. Эти мелкие детали как будто обладали магической силой утягивать мое сознание бог знает куда. Чаще всего в места прошлых путешествий.

В печальные Волчьи тундры Кольского полуострова. На озеро Джулуколь в горах Алтая. На камчатскую речку Ралвининваям, где я когда-то поднял несметное количество диких гусей. В залив Корфа на Тихоокеанском побережье, где из нашего лагеря была видна длинная семидесятикилометровая горная коса, уходящая в море. Молодой парень, чьи сети стояли в устье реки, сказал, что каждую осень он уходит в эту безлюдную местность на месяц-другой охотиться. В шутку, наверное, позвал и меня с собой <…> Я тогда любовался горами и думал, что следующей осенью пойду туда вместе с пригласившим меня парнем. Я не знал, насколько сильно город захватывает человека, как прочно вяжутся швартовы, крепящие тебя к причальным кнехтам пяти высоток…

Это из книги «Я внук твой…» — программной для «московского» Кочергина. В первой части — «Помощник китайца» — рассказывается о суматошной торговой Москве 1990-х, в которой то бестолково делается бизнес, то нелепо и необязательно создаются семьи, то горько и трудно переживается человеческое одиночество. Из этой Москвы герой то и дело бежит на Алтай — к настоящему мужскому делу, истинной дружбе, подлинной жизни (впрочем, это черно-белое мировосприятие характерно прежде всего для героя — сам автор гораздо сложнее и разнообразнее). И вот удивительно: внимание его, столь рассеянное, распыленное в городе, в тайге становится цепким, удерживается на мельчайших деталях. Набивает ли он котелок «немнущимся, деревянным снегом» с утра, рассматривает ли в бинокль кедровку, растапливает ли печку — все оказывается укрупненным, подробным, все обращает к любовной сосредоточенности, к переживанию каждого бытового момента из здесь и сейчас:

…дрова занялись и потрескивают, на полу начинают плясать красноватые отблески. Сейчас воздух нагреется, правда, избушка старенькая, сыроватая, быстро выстывает, под нарами растут какие-то бледные древесные грибы. А все равно после ночевок у костра эта изба кажется роскошью. Расслабляешься полностью. Вот сейчас тепло станет, и уходить тяжелее покажется, это всегда так. Стоит где отогреться — сразу корни начинаешь пускать…

В сущности, все относительно ранние повести и рассказы Кочергина — о том, где пустить корни. В каком мире укорениться, если твой собственный град, твоя родина — на алтайском языке «гусиан», на языке рода Кочергиных — Дом на набережной — тебя не устраивает? Страх, «въевшийся в стены, в темный дубовый паркет, в белые потолки», делает его мало приспособленным для счастливого детства, тень легендарного деда не дает покоя уже взрослому внуку… Во второй части сборника «Я внук твой…», в повести, давшей книге название, «я-герой» Кочергина мучительно выясняет отношения с собственным дедом, никак не справляясь с написанием романа о нем, но и не забывая рассказывать его действительно впечатляющую историю на всевозможных встречах с русскими эмигрантами в соответствии с программой своей заграничной писательской командировки.

Но в том, что писательская командировка оборачивается ежедневным переживанием собственной «творческой импотенции», разве дед виноват?

— Для тебя писать — это не удовольствие? — спрашивает Томас.

— Нет, конечно. Это тяжело, иногда неприятно. Все рождается в муках, можно даже сказать, что вообще творчество или роды — это муки.

Маргерит опять глядит на меня с кривоватой, изучающей улыбкой, как в первый вечер.

— Илья, ты знаешь, у меня нет ребенка. Он умер очень давно. Но он был. И я знаю, что такое роды. И мне кажется, я знаю, что такое творчество. Это радость. Если для кого-то рождение ребенка не является радостью, то в нем что-то не так.

Да, в повести «Я внук твой…» Сергей становится Ильей — и, пожалуй, именно обретение имени оказывается первым шагом на пути к согласию с собой, который, будучи начат в «Точке сборки», осмыслен в «Ich Любэ Dich» и эссеистически отрефлексирован в «Присвоении пространства», получит наконец-то художественное завершение в «Запасном выходе». Потому что повесть о том, как «я-герой» хочет и не может написать книгу о своем деде, обернется историей, как он хочет написать и пишет книгу о своем коне.

Но сперва будет «Точка сборки» — лирическая проза о тайге, отраженной в глазах трех принципиально разных героев.

Школьница Катя, которую сектантка-мать ведет к «бабе Яге» — отшельнице-староверке Агафье, проживающей в самой гуще заповедного леса:

Мама вела ее к лесной бабушке, настоящее имя которой Катя теперь знала. Поняла, поскальзываясь на поросших рыжими лишайниками камнях, смахивая с лица паутину и дождевые капли. Как она сразу не сообразила?

В детстве не боялась, когда мама сказки читала. Теперь поняла, как это страшно — старая женщина, бормочущая яростные молитвы во тьме своей избушки в нечеловеческом лесу.

И мама своими руками ведет туда. Своими руками зачем-то
ведет ее.

Двадцатилетний Сашок, сбежавший на Алтай от грядущих проблем взрослой жизни и от щенячьего восторга перед неизведанным сибирским пространством, только и ждущим того, чтобы быть открытым — увиденным его, Сашкиными, глазами:

От Барнаула в окне автобуса тянулась плоская земля, похожая на рязанские просторы или что-то в этом роде. Но <…> Сашкá обмануть было невозможно. Сашок глядел в окно и твердо знал, что над рязанскими просторами небо как выцветший ситец, что рязанская березка похожа на жену чужую, клен — на пьяного сторожа, а ивы — на кротких монашек. Он вглядывался в пейзаж и с радостью видел, что совпадений тут нет. Все непохоже. И кленов не видно…

Тридцатилетний Митя, в отличие от вчерашнего мальчишки Сашкá, опытный таежный охотник, впрочем, несмотря на всю свою искушенность (а может быть, и благодаря ей) до сих пор испытывающий приливы жгучих мальчишеских желаний:

Очень захотелось иметь большие тяжелые ножи для зимних походов, и терпеть было невозможно <…> После ножей неожиданно захотели добыть лису, каждый из них захотел. Ничего другого в жизни не нужно, только лису…

Все они проживают встречу с Алтаем как встречу с собой — с теми закоулками пространства собственной души, которые в городе остаются закрытыми, невостребованными. Но столь же закрытым и невостребованным рискует остаться мир, не окинутый, не замеченный человеческим взглядом! Мир нуждается в человеке, а человек в мире — отсюда и точка сборки, в которой встречаются глаза человека и зверя, человека и природы, человека и алтайской тайги.

Критики неоднократно писали о том, что Алтай в творчестве Кочергина становится местом силы, не столько на фоне, сколько в пространстве которого кристаллизуются разрозненные образы и сюжеты [Богатырева 2018; Ермаков 2024]. Пожалуй, точнее всего в эту символику точки сборки — символику, по логике сквозного кочергинского творчества отзывающуюся в каждой книге, — проник О. Ермаков, заметив, что «тридесятое царство» (читай — себя, свой мир, свое пространство), сколько ни блуждай по тайге, сколько ни выслеживай лис, сколько ни вслушивайся в крик марала, — найти невозможно. Его «надо просто собрать» [Ермаков 2024: 86].

Но — из чего?

В интервью и в эссеистических текстах из «Присвоения пространства» Кочергин перечисляет необходимые элементы для «сборки»: взгляд зверя, позволивший человеку ощутить себя человеком; жизнь с любимой женщиной и любимым ребенком; возведение дома на Рязанщине — на «страшном» пришвинском черноземе, который тоже необходимо присвоить, одушевить, сделать родным… Как в классической литературе образ героя своего времени проступает под перекрестными отражениями двойников, антиподов, читателей, так же и в прозе Кочергина его «я-герой» «собирается» из взаимоотношений с пространством, с животными, с людьми.

Фишка в том, что ни один из этих элементов по существу не важнее другого.

По Кочергину, эмоциональное взаимодействие с пространством влияет на человека ничуть не меньше, нежели отношения с ближним человеческим кругом, а ближний человеческий круг прирастает эмоциями и смыслами, включая в себя «малых сих» — птиц, маралов, медведей, собак и коней. Необходимость не просто идти на контакт с природой, но и осмысливать этот контакт (собственно, таковое осмысление и становится сквозным сюжетом «Присвоения пространства») цементирует «сборку».

Некоторые особо продвинутые пользователи природы и мира это хорошо понимают. Так, ученая дама Орлова, приведшая в тайгу аспиранток-орнитологов, допытывается у Мити-охотника:

Расскажите о совах <…> Как вы к ним относитесь, кем или чем они для вас являются? Вы, в отличие от большинства нормальных современных людей, можете позволить себе роскошь как-то по-своему относиться к представителям дикой фауны. Они для вас должны что-то значить…

Далее следует экскурс в «совологию» русской и европейской поэзии, расшифровка неолитических иероглифов et cetera, и Митя, увлекаясь рассказом ученой биологини, вспоминает, как однажды, оказавшись ночью в тайге, он внезапно «увидел двух больших сов, а может, это были филины. Деревья и их толстые ветви образовали здесь арку над тропой, или можно представить это в виде ворот — темных высоких ворот в темном, почти ночном лесу <…> И с этой арки, вернее с этих ворот неторопливо слетели две огромные совы — одна направо, другая налево, совершенно беззвучно…»

Две совы, как два безмолвных стража, распахнули перед ним лес, позволив присвоить пространство. Биологиня довольна. Митя, в общем-то, тоже. А читатель задумывается — есть ли у него эта роскошь: относиться по-своему к представителям дикой фауны? Да и вообще — по-своему относиться к животным?

Современная литература обходит этот вопрос стороной, поэтому ее «странный глуховатый мир, состоящий по большей части из одних человек-человеческих отношений» [Кочергин 2024], Кочергина совершенно не увлекает. Собственную писательскую задачу он видит именно в том, чтобы развернуть человека от града — к миру, заставить дополнить систему «человек-человеческих отношений» отношениями с внегородским пространством и существами, которые его населяют.

Как их назвать, написать? Как, например, написать коня Феню, героя «Запасного выхода»?

Он кастрирован, суставы его разбиты после прыжков через препятствия, он шарахается от любого движения руки. Одна нога совсем кривая. Он был списан с троеборья, не подошел для выездки и был отдан в прокат. За неуживчивость и кусачесть был списан окончательно на пенсию и провел последний год, стоя в одиночестве и не общаясь с другими лошадьми. Но дух его крепок, он не смирился, не сдался, он не позволит оскорбить себя жалостью, и на него приятно смотреть, когда он несется по выпасу, подняв хвост…

Говоря о животных, Кочергин чередует ироническое остранение с живым любопытством, а естественную досаду, возникающую оттого, что конь не реагирует на привычный человеческий язык, — с удивленной радостью взаимопонимания. Пусть конь не говорит по-человечески, но человек-то может выучить язык коня, раз уж способен — вспомним Н. Заболоцкого — увидеть его лицо? И вот уже люди просто выходят с конем на выпас вечером и смотрят, как он пасется. Просто слушают звук срываемой травы, которую «по-дружески выедают из-под самой ноги»,
просто глядят на склоненную конскую голову, просто чувствуют, как конь прижимается к ним теплым боком, пока они следят «за силуэтом совы в темнеющем небе»…

А в октябре, говорит Кочергин, —

в октябре он поднялся на дыбы, когда я вернулся из Казахстана, с таким бесстрастным выражением на морде, что я отказался считать это проявлением радости.

Отказался считать, но что это тогда было, как не она — радость на другом языке?..

Тут стоит напомнить, что годом раньше, в 2023-м, вышла еще одна книга о человеке, живущем рядом с животными и «присваивающем» пространство деревни, а именно — «Собаки и другие люди» З. Прилепина.

Сравнение напрашивается. И тот и другой «я-герои» — писатели, и тот и другой движутся из града в мир в окружении любимых животных. И тот и другой любовно описывают своих питомцев: Прилепин — любвеобильного сенбернара Шмеля, преданного тибетского мастифа Кержака, ловкого «борзого» Кая; Кочергин — списанного с троеборья коня Феню, озорного и понимающего сибаину Кучука… Однако же у Прилепина, при всем изобилии собак, человеческий мир доминирует. В отношения с собаками его «я-герой» тащит собственные человеческие обиды, мрак, страх — собаки, словно бы проникаясь его болезненной подозрительностью, начинают болеть, умирать, биться насмерть с другими собаками²…

Кочергин любит приводить максиму английского писателя Дж. Бёрджера о том, что взгляд зверя некогда «дал возможность человеку ощутить себя человеком» [Кочергин 2022: 24]. Так вот, прилепинскому «я-герою» важно, чтобы этот взгляд зверя на него был восторженным и покорным. Прилепинский «я-герой» доминирует над собаками и другими героями, лютые собаки его доминируют над всеми прочими псами, в самых кровавых драках одерживая победу³. Да и самые драки в «Собаках…» буквально необходимы, потому что — как иначе взаимодействовать с миром? Ведь мир, окружающий прилепинского героя, его семью и зверей, — явственно агрессивен! В лесу герой блуждает и выбивается из сил, попав в бурелом, река опутывает его, полупьяного, отвратительными бурыми водорослями, односельчане, видя Прилепиных, приближающихся к костру, голосят: «Развели собак! Куда тащите их! Тут люди отдыхают!» То есть, если вернуться к формуле, определяющей «сборку», состав «я-героя», получится, что ни отношения с пространством, ни отношения с животными, ни отношения с людьми у прилепинского «я-героя» не складываются.

Стало быть, не складывается, не собирается, не входит в пространство града и мира, чтобы в нем пребывать органично, и сам «я-герой».

Не то у Кочергина.

И в его «Запасном выходе», и в «Присвоении пространства» тоже есть люди, и разные люди. Вот, скажем, соседка Кочергиных, фамилии которой никто не знает, — «Люба и Люба»: год назад она вернулась из мордовских лагерей, где отбывала срок за убийство новорожденных младенцев, которых «прикапывала» на собственном огороде. Или старый Цукан, бегущий из дома, чтобы «продать встретившимся людям обрывок газеты или клочок старой пакли. Последний раз его искали месяц, потом нашли по стае ворон и по запаху в крапиве» у ручья Кривелька. Или сосед Володя, часто захаживающий к кочергинскому «я-герою» на огонек:

Поскольку мы не местные, Володя сначала кратко описывает действующих лиц своих историй <…> и добавляет главные вехи их жизни, по которым можно запомнить и опознать этих людей в будущем:

…которого отчим топором зарубил, помнишь, я рассказывал… который в реке уходился… который под электричку в Шилове прыгнул… который повесился… который керосином себя облил и поджег… [Кочергин 2022: 73]

Однако, несмотря на эти Володины (и не только) истории, как будто бы оправдывающие худшие опасения о жизни
в деревне читателя-горожанина, Кочергину его рязанский «страшный чернозем» вовсе не видится агрессивным. Скорее уж — нуждающимся в прочтении, в понимании его языка, да и вообще — в понимании…

Тем более что человеческими судьбами и отношениями этот мир не исчерпывается. Тут же, поверх рассказов Володи и как бы оттеняя их, дышит, шумит, на непонятном языке разговаривает, на перекрестке нечеловеческих дорог обретается нечеловеческий мир — мир флегматичных бобров, простоватых ондатр, гибких выдр, суховатых косулей, пахучих лисиц. «Я, конечно, пытаюсь хоть немного очеловечить эти другие миры, так мне проще любоваться ими», — признается Кочергин, но его очеловечивание далеко от прилепинского вкладывания в уста собак собственных реплик, в которых собаки же и выражают ему восхищение.

«Я-герой» «Запасного выхода» и «Присвоения пространства» идет в мир собак и коней не затем, чтобы утвердить себя как человеческую доминантную особь, — но чтобы, напротив, отрешиться от человеческого. Если воспользоваться все той же модной психологической терминологией, он не требует от пространства ресурса — он входит в поток.

Потому что жизнь в мире — это и есть жизнь в потоке.

В отличие от жизни в городе, где нельзя без «ресурса», но дело даже не в этом.

А вот в чем.

Готовя к публикации биографию М. Пришвина в новой серии, запущенной «Редакцией Елены Шубиной» — «ЖИЛ» («Жизнь известных людей»), — Кочергин переадресовывает себе вопрос, заданный Пришвину М. Горьким: «Ваше пребывание на хуторе какое отношение имеет к литературе?» Сегодня, как кажется, можно расширить пространство этого вопроса, уточнив, какое отношение «ваше пребывание на хуторе» имеет к меняющемуся миру, в котором больше нет мира, вообще? Как можно упоенно петь свою домашнюю «обитель», населенную собаками, и конями, и птицами, и дорогими людьми, если где-то рядом творится большая история, требующая нашего если не участия, то понимания и осмысления?..

Кочергин позволяет нам помнить и думать о том, каково это — учиться жить в мире, который должен в конце концов обрести тишину.

1. »Что мне с тобой, дед Андрей, делать? — мысленно спрашивает герой повести «Я внук твой…» своего деда-гебэшника, деда-расстрельщика, деда, оставившего семье портрет с пронизывающим взглядом и квартиру в легендарном Доме на Набережной. — И выбросить жалко, и не люблю тебя. Себя тоже не люблю…»[↩]
2. См. подробный разбор книги Прилепина в статье [Жучкова 2025]; цитировать и повторяться не буду — там процитировано достаточно.[↩]
3. Будь я профессиональным психологом, как Любка, жена и героиня Кочергина, я бы сказала, что тут мы имеем дело с проекцией. Ни Захар, ни собака Захара по определению не могут проиграть бой, это расшатывает мировые опоры; но я не психолог, так что выскажу это предположение просто как заметку на полях.[↩]