Идущим дальше (Заметки о книгах писателей-«деревенщиков»)
1
Исторический XXIV партийный съезд, весь его ход, его постановления и директивы вывели нашу деревню на рубеж нового великого наступления. Оно готовилось все эти годы продуманно, тщательно, а главное – открыто, с широчайшим привлечением общественности города и села. Передовая научная мысль, творческий трудовой опыт многих тысяч мастеров земледелия, ценнейшие размышления и выводы агрономов и животноводов, экономистов и механизаторов, строителей, испытанных вожаков колхозного и совхозного производства кристаллизовались за последнее время у нас на глазах в материалах Третьего Всесоюзного съезда колхозников, в решениях июльского (1970) Пленума ЦК, получив, наконец, решающее обобщение и целеустремленную энергию всенародного порыва на великом форуме партии Ленина.
Все это – убедительное свидетельство близких и фактически уже происходящих качественных сдвигов в жизни нашего крестьянства. Мы вновь становимся участниками важнейшего этапа революционного преобразования советской деревни. Этот этап по масштабу и значению своему сопоставим, на мой взгляд, с этапом коллективизации и являет собой новый гигантский шаг на этом ленинском пути.
Мы подошли к новому этапу и начинаем его, имея на вооружении замечательные достижения восьми минувших пятилеток, огромную экономическую мощь нашего государства, высокий уровень социалистических общественных отношений.
Мы начинаем его, имея недавно принятый после всенародного обсуждения Закон о земле и новый колхозный Устав.
Мы начинаем его с мощными, окрепшими за последние годы колхозами и совхозами, которые добились самой высокой урожайности за многовековую историю отечественного земледелия и безраздельно владеют техникой, которая по уровню, многообразию и возможностям как небо от земли отличается от той, что получали первые наши коммуны и машинно-тракторные станции 30-х и даже 40-х годов.
Мы начинаем этот этап при наличии проверенных с мартовского Пленума ЦК 1965 года и закрепленных решениями двух партийных съездов – XXIII и нынешнего, XXIV – устойчивых экономических стимуляторов. Среди них на первом месте предусмотренные новым колхозным Уставом -стабильные планы заготовок продукции и поощрительные цены – то, что умножает возможности самостоятельного творческого хозяйственного поиска.
Прибавим к этому гарантированную оплату труда и пенсионное обеспечение колхозников – и то и другое в новой пятилетке должно намного вырасти, сближая тружеников деревни с тружениками города.
Это – еще раз подчеркнем! – уже достигнутые рубежи! А теперь помножим это на всю энергию нынешнего пятилетнего рывка, невиданного даже по нашим масштабам: многомиллиардные денежные вложения, сотни тысяч тракторов, комбайнов и других машин, миллионы киловатт электроэнергии и кубометров газа, горы химических удобрений и строительных материалов. А главное, богатырское усилие всей страны, рассчитанное не на год, не на два и даже не на пять лет. Комплексная программа развития сельского хозяйства…
Без сомнения, это как раз одна из тех замечательных, ставших наконец реальными возможностей, о которых, как сказал тов. Л. И. Брежнев, мы раньше могли лишь мечтать. Это решающий акт возвращения того долга, которым наш народ, государство наше обязаны селу за первые пятилетки, за войну, за послевоенное десятилетие. Уж верно, что долг платежом красен! Да, если по совести разобраться, здесь как раз тот случай, когда никто не останется от такой выплаты внакладе – ни «должник», ни «заимодавец». Тут другое дорого и красно: сознавать, что огромные усилия, лишения и жертвы, принесенные нашей деревней, самоотверженный труд колхозников и особенно женщин – все это дало свои плоды. И какие замечательные плоды! Какой чудесный урожай!
Что же нам, литераторам, посвятившим себя теме советской деревни, ждать теперь от происходящего?
Очевидно, прежде всего – крупнейших качественных преобразований во всем, что связано с деятельностью человека на земле, с его духовным обликом. Тем более, что рубеж, о котором идет речь, хронологически совпал с естественной сменой деревенских поколений. То, которое в свои двадцать, тридцать, сорок лет закладывало фундамент первых колхозов, напрягало все силы во время войны, восстанавливало послевоенную деревню, сегодня, сорок лет спустя, уходит не отдых и просто уходит. Те, кому сегодня двадцать, тридцать, сорок, – люди нового склада. Если для их отцов в свое время был чудом «фордзон», то для нынешних и спутник не диковина.
Какие же они – хозяева нынешней пашни, жители сегодняшнего села? Чем дышат, что любят, что ненавидят, о чем грустят и к чему стремятся? Что главное для них сейчас в работе и жизни?
Вот вопросы, на которые лучше всего может и должна ответить наша литература. Вот первая ее задача. Вторая же, не менее важная, – помочь колхозной деревне на новом, решающем для нее рубеже так, как помогала до этого.
2
А помогала и помогла – много.
Тема революционной деревни с первых послеоктябрьских лет определилась как одна из самых актуальных в советской литературе. Ведущее ее значение, с одной стороны, утверждалось и питалось богатейшей традицией нашей классической литературы, начиная от Радищева и кончая Толстым и Чеховым. С другой же стороны, характер нашей революции, основные этапы ее развития и строительства нового общества вызывали к жизни талантливые книги, обращенные к острейшим проблемам поднятого на дыбы деревенского бытия. Писатели 20-х годов – А. Серафимович, А. Неверов, И. Вольнов, Л. Сейфуллина, А. Чапыгин, И. Макаров, – органически сомкнувшие тему деревни с темой гражданской войны, писатели, подхватившие и развившие эту тему в годы коллективизации, – М. Шолохов, Ф. Панферов, И. Шухов, П. Замойский, Н. Кочин, В. Ставский, – создали произведения, в которых классическая традиция выступила в сплаве с ленинскими идеями революционного преображения деревни, с горьковскими художественными открытиями. Все это знаменовало успехи социалистического реализма на одном из решающих участков литературного фронта и, конечно же, сыграло весьма активную роль в развертывании колхозного строительства.
Послевоенный период развития деревенской темы в литературе, также связанный с острейшими проблемами, возникшими в нашем сельском хозяйстве, был отмечен борьбой между тенденциями облегченного, бесконфликтного порядка – фактического смазывания этих проблем в так называемом «колхозном романе» 40-х годов и стремлением обратиться к самым сложным и тугим их узлам. В итоге этой борьбы определился новый этап движения, исходный рубеж которого находится еще в пределах досягаемости современного литературного процесса, пролегая через первую половину 50-х годов.
Произведениями, обозначившими наиболее заметные вехи этого рубежа, явились «Районные будни» В. Овечкина, а также шолоховские «Судьба человека» и вторая книга «Поднятой целины».
«Районные будни» обозначили качественно новый поворот деревенской темы, выдвинув самый главный и острый по тем временам социально-психологический конфликт. Столкновение Мартынова и Борзова, решенное писателем как столкновение двух типов партийных руководителей и двух методов руководства, выражало собой крайне важную глубинную тенденцию всего нашего общественного развития.
Здесь, как всегда, проявилась диалектика. «Волевые» методы руководства в пору своего утверждения и расцвета играли, в общем, положительную роль. Они были наиболее действенными и подчас просто необходимыми в чрезвычайных условиях первых пятилеток и коллективизации, в момент героической атаки, самоотверженного всенародного рывка вперед, происходившего в обстановке огромной экономической отсталости, нужды и ожесточенной классовой борьбы. То было время преодоления трудностей, казавшихся неодолимыми, пора сокрушения норм и многократного ускорения темпов, признанных единственно возможными. Революционный энтузиазм, вдохновленный и направленный ленинскими идеями и железной волей большевистского авангарда, продемонстрировал всему миру свое решающее превосходство не только над обывательским «здравым смыслом», но и над положениями самой науки, несущей печать буржуазной ограниченности.
Именно тогда, на рубеже 30-х годов, в нашей жизни, а вслед за тем и в литературе возник во всем богатстве своих душевных проявлений, во всей целеустремленной силе тип руководителя-большевика, воплощенный в образе Увадьева в леоновской «Соти», Давыдова в «Поднятой целине», Ждаркина в панферовских «Брусках».
Вторая половина 30-х годов уже явственно обозначила необходимость первой «корректировки» оправдавших себя методов и приемов руководства. Победа социализма и классовое единство общества стали не только фактом, но и весьма действенным фактором, определившим новые закономерности общественного развития. Не меньше влияла на этот во много раз усложнившийся, качественно меняющийся процесс и мощная экономическая база, созданная в предвоенные годы. На повестку дня решительно выдвинулись требования демократизации народной жизни и научного подхода к планированию и руководству окрепшим хозяйством страны. Эти требования, как всегда, были чутко уловлены и осознаны партией: XVII съезд – «Съезд победителей», XVIII – предвоенный, обсуждение и принятие новой Конституции – убедительное тому свидетельство.
Трудно сейчас судить, наметился ли уже тогда, в предвоенную пору, конфликт между этой новой тенденцией и переживавшими свой очевидный триумф «волевыми» принципами руководства. Однако если даже такая общественная проблема и возникла, ее разрешение было отодвинуто более чем на десятилетие Великой Отечественной войной и годами послевоенного восстановления: чрезвычайность той и другой ситуации вновь обрушилась весомейшей гирей на «волевую» чашу весов. Но движение общества было необратимо, а силы его и возможности великолепно выявила Победа. И она же, еще раз принеся великое и заслуженное торжество «воловикам», обогатила их творчески и тем самым ускорила столкновение, о котором шла речь выше и которое не замедлило проявиться в жизни и литературе.
Мне уже приходилось отмечать в одной из своих статей весьма любопытное «родство» конфликтов и героев в «Районных буднях» В. Овечкина и «Счастье» П. Павленко. Интересно, что ближе и «похожее» всех здесь Борзов и Корытов – персонажи отрицательные. Оба они партчиновники по натуре, для каждого одна отдельно взятая человеческая судьба не имеет большого значения, коль скоро данный «руководящий» товарищ считает себя персонально ответственным сразу за нужды и заботы тысяч.
Между Воропаевым и Мартыновым есть некое существенное различие. В действиях Воропаева еще явно преобладают «волевые» импульсы – недаром же он «водит в атаку» колхозы, энергично, не задумываясь, смещает негодного председателя прямо «на ходу», как сместил бы в решающий момент боя не оправдавшего себя командира полка или батальона. И это понятно – Воропаев только что из огня, да и война еще не окончилась для героев романа. Мартынову приходится действовать семь-восемь лет спустя, и «атаки» во главе колхозов или на самые колхозы, как это делает, например, тот же Борзов, Мартынов решительно осуждает.
Но зато точно так же, как и Воропаев, он обращается к каждому труженику, ищет и будит в нем его собственную творческую искру, соединяя и направляя усилия и разум многих и черпая в этом коллективном порыве свое вдохновение партийного руководителя. А самое главное – и в этом особое преимущество Мартынова как выразителя нового времени! – в его глазах не только морально-политические, но и экономические интересы колхозов и государства составляют единое целое, и он борется за них не на словах, а на деле.
Черты преемственности между «Счастьем» и «Районными буднями» подтверждают, что конфликт, исследуемый в каждой из этих книг, обозначившись на рубеже Победы, развивался и назревал на всем протяжении первого послевоенного десятилетия. Потому-то, собственно, при самом широком признании читателя-современника «Счастье» не стало «поворотной» книгой. Требовалось еще время, чтобы восстановить разрушения, вырваться из чрезвычайных условий в нормальные, двинуть страну далеко за довоенный уровень. Тогда-то, к началу 50-х, и выявилась окончательно несостоятельность корытовых и борзовых, чьи «руководящие» методы не только исчерпали себя, но и обернулись прямой и вредоносной противоположностью по отношению к целям, которые они преследовали, выродившись по существу в антигосударственную, антипартийную практику, превратившись в ощутимейший тормоз хозяйственного, а значит, и общественного развития.
С другой стороны, в недрах нашего общества, в рядах партии к тому же времени назрели возможности и силы для подлинно хозяйского творчества жизни. Они-то и нашли воплощение в облике Мартынова и других коммунистов – рядовых и руководителей, — чьи многочисленные и яркие характеры раскрыла в те годы, вслед за Овечкиным, целая плеяда талантливых литераторов-публицистов, которые ринулись в самые крутые водовороты сельской жизни, – ведь именно здесь, на селе, деятельность борзовых ощущалась особенно болезненно. Е. Дорош в «Деревенском дневнике» и С. Залыгин в «Красном клевере», Г. Троепольский в «Записках агронома» и Ф. Абрамов в очерке «Вокруг да около», В. Тендряков, И. Винниченко, Л. Иванов, Г. Радов, А. Калинин, А. Яшин выступили тогда как непосредственные участники всенародного партийного поиска, как разведчики его, сплошь и рядом опережая своими выступлениями те или иные события, привлекая внимание партии и советской общественности к самым актуальным проблемам колхозного строительства.
Сейчас, почти двадцать лет спустя после выхода первого очерка из цикла «Районные будни», мы уже смело можем подвести итоги тому, что было сделано. Собственно говоря, рубежи, на которые вышла сейчас колхозная деревня, решения, принятые XXIV партийным съездом, – отличный зримый результат того поиска, той борьбы с борзовщиной во всесоюзном масштабе, которая развернулась с начала 50-х годов. Это – победа, большая, настоящая, трудно доставшаяся победа.
Наша литература имеет все основания гордиться своим участием в предпринятом великом наступлении, своей долей в этой победе. И прежде всего-той страницей, которая открывается именами разведчиков весеннего боя – публицистов-очеркистов во главе с Валентином Овечкиным. Эта страница нашей литературной истории сопоставима, на мой взгляд, со страницами той же истории времен Великой Отечественной войны или коллективизации. Здесь та же подлинная партийность и гражданственность позиции, та же активная наступательная тактика, то же самоотверженное устремление на линию огня, наконец, та же действенность, основанная на сочетании этого порыва с глубоким знанием современной колхозной жизни и ее насущных проблем.
Разумеется, эта страница отнюдь не исчерпывается творчеством Овечкина и его соратников. Очень важное, собственно, ведущее место занимает здесь большая проза. Но и она почти целиком вырастает на том же самом жизненном материале, создается руками тех же писателей, из которых многие буквально на глазах формируются в первоклассных мастеров советской литературы. И тот же публицистический пафос дышит в их романах и повестях, как дышит он, впрочем, и в новых, появившихся тогда произведениях признанных наших ветеранов-классиков: в панферовском «Раздумье», во второй книге «Поднятой целины». Во всяком случае, ни Ф. Панферов, ни М. Шолохов не обошли явлений, взволновавших овечкинскую плеяду, откликнулись каждый на свой лад на те же проблемы.
Во второй книге «Поднятой целины» это проявилось прежде всего в развитии и преобладании таких ситуаций, при которых председательский волевой напор Давыдова сталкивается уже не с враждебным противодействием кулаков, не с мужицкой единоличной несознательностью, а со стремлением колхозников – того же, например, кузнеца Шалого – выступить в качестве хозяев, решающих судьбы артели. И еще здесь важна «чудинка», которую начинает обнаруживать Давыдов в каждом колхознике, открывая его для себя как личность, берегущую свое человеческое и трудовое достоинство. И все большее понимание того, что не только учить других, но и самому учиться у них – необходимо…
Словом, вторую книгу «Поднятой целины» никак нельзя рассматривать как простое продолжение и завершение первой, затянувшееся с лишком на четверть века. Если первая книга, созданная по горячим следам коллективизации, несет на себе живое дыхание той поры, то вторая со всей очевидностью откликается на такие же актуальные события колхозной жизни второго послевоенного десятилетия, являя собой зримую эстафету между двумя важнейшими этапами нашей деревенской истории.
Но, конечно, с наибольшей обстоятельностью конфликт, открытый разведчиками весеннего боя, был исследован и развернут в романах и повестях, обращенных непосредственно к событиям колхозного строительства на рубеже 50-60-х годов. Здесь прежде всего выделяются, вытягиваются, как звенья одной цепи, от этого рубежа вплоть до ваших дней повесть В. Тендрякова «Тугой узел», романы Ф. Панферова «Раздумье», Е. Мальцева «Войди в каждый дом», Н. Шундика «В стране синеокой» и, наконец, В. Фоменко «Память земли». В большой мере примыкает сюда и повесть В. Тендрякова «Кончина», но есть в ней некоторая особица – тут нужен отдельный разговор.
Что же объединяет перечисленные произведения?
В центре каждого из них обязательно развернут конфликт между двумя типами партийных руководителей – знакомый нам по «Районным будням». Тут можно было бы даже говорить о некоей схеме, но слово это, во-первых, слишком обидное, во-вторых, всякий писатель шел непосредственно от жизни, находя в ее глубинах увлекшие его характеры, в-третьих же, как раз в силу этого каждый из них проник гораздо дальше и глубже Овечкина, решал проблему с большей психологической глубиной – сказывались законы жанра. И потому правильнее говорить в этом случае не о схеме, а о единой формуле социально-психологического конфликта, о полном или неполном его раскрытии.
Неполное проявилось – у Ф. Панферова в «Раздумье». Писатель, по сути, ограничил себя прямым столкновением типа «Мартынов – Борзов», развернув это столкновение вширь и передвинув его в областной масштаб. Его Аким Морев – своеобразная ипостась Кирилла Ждаркина – ведет напряженную борьбу с трудностями и тяготами, которые переживает деревня на рубеже 50-х. Картины, рисуемые размашистой панферовской кистью, выглядят порой весьма драматично. Но, со всей энергией вмешиваясь в судьбы колхозников, Морев, вслед за писателем, считает, что виноваты во всех неполадках прежде всего руководители-перерожденцы, которые оторвались от народа, превратились в начетчиков и догматиков и в упоении мнимым величием собственной личности отстали от жизни. Отбросить, отмести этот шлак, забивший родники народной инициативы, расправиться с жуликами и «штукарями», что присосались под шумок к колхозным правлениям и закромам, – вот первое, что брал на себя Морев. И еще он твердо положил себе не засиживаться в кабинетах, стать своим человеком и на молочно-товарной ферме, и в ремонтной мастерской, и в овечьей кошаре, и в доме любого колхозника. И разумеется, он, Морев, выступал в этом случае победителем.
В. Тендряков в «Тугом узле» заглянул подальше и поглубже. Его Мансуров, который обращается к здравому, хозяйскому смыслу колхозников-коммунистов – председателей, вроде Игната Гмызина, агрономов, рядовых хлеборобов, – тоже одерживает было победу над деятелями борзовского толка, стоящими у руководства райкомом партии. Но, оказавшись на их месте, Мансуров очень быстро обнаруживает свою неспособность двигаться дальше по тому же пути, который вывел его к победе. С одной стороны, ему мешают прорезавшиеся в нем качества карьериста – то есть обстоятельства субъективного, психологического порядка. С другой же – фактор объективный:
Хотите продолжить чтение? Подпишитесь на полный доступ к архиву.