№8, 1972/Обзоры и рецензии

Художник волнующий и тревожащий

Леонид Андреев, Повести и рассказы в двух томах, т. 1. 1898 – 1906 гг., 687 стр.; т. 2. 1907 – 1919 гг., 432 стр., «Художественная литература», М. 1971.

В последнее время возрос интерес к творчеству Леонида Андреева, это нашло отражение и в литературоведческих работах. Этому в немалой степени содействовали публикации документальных материалов о писателе. Среди них в первую очередь надо назвать 72-й том «Литературного наследства» («Горький и Леонид Андреев. Неизданная переписка»), позволяющий внести принципиально важные коррективы в понимание андреевского творчества. Стремление объективно, по достоинству оценить вклад Андреева в литературу, четко определить позитивное содержание его сочинений, проявилось в работах В. Беззубова, В. Келдыша, К. Муратовой, Л. Иезуитовой, Ю. Бабичевой и других исследователей.

Вышедший недавно двухтомник избранных повестей и рассказов Андреева – по существу первое советское издание, охватывающее путь писателя в целом и представляющее разные этапы его творчества.

В первый том, наряду с публиковавшимися прежде рассказами и повестями 1898 – 1906 годов традиционно реалистического плана (такими, как «Бергамот и Гараська», «На реке», «Марсельеза» и др.), вошли произведения более отвлеченного, аллегорического содержания, с преобладанием экспрессионистской образности («Молчание», «Мысль», «Призраки», «Красный смех», «Так было», «Елеазар»), где в самих жанрово-стилевых формах отчетливо выражено нарочито субъективное, личное видение писателя, противостоящее окружающему миру. Что же касается второго тома, включающего, произведения 1907- 1919 годов, то он (за немногими исключениями) в основном составлен из не публиковавшихся ранее повестей и рассказов. Знакомство с ним, думается, убедительно говорит о непрекращавшихся на протяжении всего творческого пути идейно-художественных исканиях писателя. Отступив в ряде произведений от реалистических творческих принципов, Андреев в эту мрачную и трагическую для его литературной судьбы пору продолжал, однако, развивать социально-критические тенденции в специфических, свойственных его художественному дарованию формах переплетения абстрактной символики и эмпирической реальности. Сатирическая миниатюра «Чемоданов», резко обличительная, гротескная новелла «Он», исполненный оптимизма и воры в могущество человеческого разума рассказ «Полот», который сам автор называл этапным в своем творчестве, – эти и некоторые другие, вошедшие в книгу произведения со всей очевидностью свидетельствуют, что и на закате своей писательской славы Андреев отнюдь не «исписался» и не исчерпал до конца свой талант.

Особенно это ощутимо в романе-памфлете «Дневник Сатаны» – последнем крупном произведении Андреева, подводившем итог его творческому развитию. Этот роман не только гневно обличает империалистическую Европу накануне первой мировой войны, но и содержит раздумья писателя о всегда волновавших его коренных проблемах мирового устройства. Призрачные, иллюзорные фигуры героев, олицетворяющие духовное убожество и нищету безнадежно больного буржуазного мира, получили здесь яркое, своеобразное художественное воплощение.

В двухтомник вошла только проза. За его пределами осталась драматургия и публицистика писателя. Думаю, что составители в данном случае поступили разумно, стараясь с максимальной полнотой представить в двух книгах именно Андреева-прозаика, поскольку проза – самая значительная часть его творчества.

Жаль только, что в первый том не вошел рассказ «Бездна» (1902). Вызвавший в свое время бурю негодования, поток обвинений в клевете на человека, рассказ этот тем не менее был энергично взят под защиту Горьким, который увидел в нем произведение большой художественной силы, нацеленное против мещанства и обывательщины. И сам Андреев позже объяснял, что сгустил «ужасное» в «Бездне» для того, чтобы взбудоражить апатичную, равнодушную к общественным кошмарам публику. На наш взгляд, стоило бы включить и рассказ «Набат» (1901), с необычайной экспрессией передающий тревожное предчувствие надвигающейся грозы, неминуемой катастрофы. Именно после опубликования «Набата» Горький с восторгом писал Е. Чирикову: «Вот, брат, талант! Большущий талант, – увидишь! Даже теперь, когда его начинка – одно голое настроение, он уже звучит колоколом, а как его прихватит огоньком общественности – он покажет публике коку с соком!»

Больше претензий вызывает состав второго тома, в котором хоть и опубликовано много нового, но далеко не все из того, чем ценно позднее творчество Андреева-прозаика. Следовало бы обязательно включить в книгу повесть «Мои записки» (1908), которая при всей ее общей пессимистической тональности важна сатирическим разоблачением российского философствующего обывателя, без труда приспосабливающегося к любым формам общественной жизни. Не оказалось здесь ни рассказа «Проклятие зверя» (1908), воплотившего, по выражению А. В. Луначарского, «карающий образ» капиталистического города, ни рассказа «День гнева» (1910) – взволнованной, страстной исповеди человека из народа, сицилийца, который в патетических речах обличает царство богатых, мир насилия.

Почему-то из ноля зрения составителей выпали два небольших произведения Андреева, опубликованные в 1913 году на страницах большевистской «Правды». Речь идет об аллегории «Земля» («Правда», 1 января 1913 года) и сатире «Административный восторг. Кинематографический рассказ о бесталанном Васеньке» («Правда», 14 апреля 1913 года). Думаю, что если бы составители не забыли эти произведения, у читателя было бы еще меньше оснований интерпретировать позднее андреевское творчество только как кризисное и упадочное…

Двухтомнику предпослана развернутая вступительная статья В. Чувакова. В ней обстоятельно прослеживаются все перипетии сложной творческой эволюции писателя, раскрывается своеобразие его социально-политических, философских, эстетических взглядов, выясняются наиболее существенные особенности его творческого метода и стиля, определяется его роль в общественно-литературных боях предоктябрьской эпохи. Отмечая тяготение Андреева к постановке острых социальных проблем, к злободневности и актуальности, В. Чуваков в то же время справедливо констатирует отсутствие у него исторической перспективы в критике неприглядной буржуазной действительности, порождавшее скепсис, отчаяние, беспросветный «космический пессимизм». В путанности и противоречивости миросозерцания Андреева автор предисловия верно усматривает истоки двойственной природы его художественного метода, эклектично сочетающего «критический реализм с «находками» порывающего с реализмом модернистского буржуазного искусства начала XX века».

Определяя сущность нового литературного направления, формировавшегося в творчестве Андреева, – экспрессионизма, В. Чуваков в противовес тем исследователям, которые настойчиво сближают андреевский художественный метод с символизмом, подчеркивает принципиальное различие между ними. Если символизм в своих истоках восходит к «реакционному романтизму XIX века с присущим ему бегством от «прозаической» действительности в мир фантазии и вымысла», то экспрессионизм, напротив, «при всей характерной для него субъективистской деформации реальности никогда не порывал с «бытом», вырастал из него». Это различие обозначено совершенно верно и находит обоснование в более поздних произведениях Андреева, в его постоянных попытках совместить условный, отвлеченно философский план с конкретными жизненными реалиями (в «Моих записках», в «Дневнике Сатаны» и т. д.).

Из статьи В. Чувакова читатель получает достаточно целостное и объективное представление о творчестве Андреева с присущими ему противоречиями, диалектически сложным борением здоровых и болезненных тенденций, мучительной жаждой истины и нигилистическим «всеотрицанием» действительности, казавшейся ему сплошной цепью разочарований и страданий. Автор предисловия не склонен упрощать этого очень сложного художника, сглаживать остроту его колебаний и сомнений, в конечном счете обусловивших его трагическую судьбу, разноречие с ходом исторического развития. Вместе с тем, думаю, В. Чуваков поступает правильно, стараясь в анализе произведений сосредоточить внимание на их сильных сторонах, показать, почему же эти книги так волновали и тревожили умы современников, почему каждая из них почти всегда становилась общественным и литературным событием. По всему складу художественного мышления Андрееву суждено было стать зеркалом той части русской интеллигенции, которая в обстановке близящейся революции судорожно металась в поисках выхода из социального тупика. И то, что книги Андреева после социалистической революции потеряли массового читателя, – факт хоть и прискорбный, но по-своему закономерный, логически обусловленный занятой самим писателем Политической позицией.

Вряд ли, однако, справедливо расценивать сенсационную славу Андреева в предоктябрьские годы только как исторически преходящий фактор. Заключая свою статью, В. Чуваков точно определяет то основное, что в Андрееве принадлежит современному читателю: страстное обличение буржуазного общества, верность высоким гуманистическим идеалам, напряженные идейно-художественные искания, несомненно обогатившие литературу XX века.

Содержательная статья В. Чувакова не лишена вместе с тем и некоторых недочетов. Верно отметив сильное воздействие на Андреева В. Гаршина, он ни словом не обмолвился о гораздо более устойчивых и глубоких традициях Достоевского в творчестве Андреева. Между тем гаршинское влияние намного локальнее, оно охватывает по преимуществу период формирования нового творческого метода Андреева, а далее «растворяется» в собственных художественных открытиях писателя. С Достоевским же Андреева объединяют значительно более родственные связи, по-разному проявлявшиеся на протяжении всего творчества, – в выработке мировоззрения, в определении средств художественного отражения жизни, склонности к сфере психологического, к углублению в стихию подсознательного, в «тайное тайных» человеческой души. Не случайно сам Андреев признавался позднее: «Из ушедших русских писателей мне ближе всех Достоевский. Я считаю себя его прямым учеником и последователем». Несомненно, эти слова – не пустая декларация. Без учета влияния Достоевского едва ли могут быть до конца поняты многие произведения Андреева, да и вообще весь его творческий путь.

Сближение андреевского художественного метода и стиля с экспрессионизмом, как уже подчеркивалось выше, вполне правомерно, однако относить все творчество Андреева к экспрессионизму нельзя. Я уж не говорю о том, что самые ранние сочинения писателя – вещи целиком реалистические. И дело не только в том, что эта реалистическая струя впоследствии хоть и ослабевает, но не исчезает навсегда. Сами нереалистические тенденции в позднем творчестве Андреева (10-х годов) приобретают иной, качественно новый характер по сравнению с экспрессионизмом «Красного смеха» или «Царя Голода». Вместо прежних абстрактных и схематичных построений писатель обращается к конкретной человеческой личности, но целью искусства объявляет при этом голую, самодовлеющую психологизацию, интеллектуальные переживания человека, обособленного от окружающей среды в погруженного в свое внутреннее самопознание. Об атом Андреев писал в своих «Письмах о театре» (1912, 1914), эти же теоретические установки он пытался воплотить в своих более поздних произведениях, не связывая их ни с реализмом, ни с символизмом. Автору предисловия следовало бы обратить внимание на эти перемены в эстетических взглядах писателя.

Мало и общими фразами сказано о романе Андреева «Сашка Жегулев». Интересная параллель с печально знаменитой «Тьмой» здесь только намечена, но не развернута; причины неудачного воплощения большой эпической формы остаются для читателя неясными, а они гораздо шире и не могут быть сведены лишь к вариации уже использованного сюжета. Здесь можно было бы сослаться на предисловие Горького к американскому изданию «Сашки Жегулева», где роману дана аргументированная оценка.

Ко всем вошедшим в двухтомник сочинениям Андреева даны обстоятельные, развернутые комментарии, подготовленные А. Наумовой и В. Чуваковым. Особая трудность комментирования текстов в данном случае заключалась в том, что многие из них публикуются у нас впервые, и широкий читатель не мог ничего знать об их предыстории. В комментариях подробно воспроизводится история создания произведения, анализируется авторский замысел, приводятся наиболее значительные отзывы современников, отрывки из газетных и журнальных выступлений, ныне уже забытых. Некоторые из них (например, к «Жизни Василия Фивейского», «Красному смеху», «Рассказу о семи повешенных») представляют собой, в сущности, небольшие статьи-исследования, содержащие ценнейший историко-литературный материал.

Менее тщательно подготовлены комментарии к «Рассказу о Сергее Петровиче», «Марсельезе», «Иуде Искариоту». Ничего, кроме даты первой публикации, читатель не узнает о таких ранних рассказах Андреева, как «Петька на даче», «Гостинец», «Город», хотя составители располагали здесь немалым материалом (взять хотя бы статьи Андреева о детях, напечатанные в «Курьере»). Скуповаты комментарии к «Мысли»: не приведены даже широко известные отзывы об этом рассказе Чехова и Горького, не сказано об оценке его Луначарским, посвятившим ему статью «О художнике вообще и некоторых художниках в частности» (между прочим, именно в этой статье проведена любопытная параллель между доктором Керженцевым и героем «Красного цветка» Гаршина, ставшая потом почти традиционной).

Хочется надеяться, что вслед за двухтомником прозы появятся и другие произведения Андреева, в частности его публицистика. Многообразное творчество беспокойного, тревожившего умы современников художника, которого, напомним, Горький называл писателем «редкой оригинальности, редкого таланта и достаточно мужественным в своих поисках истины», предстанет перед нашим сегодняшним читателем во всем своем объеме

Цитировать

Бугров, Б.С. Художник волнующий и тревожащий / Б.С. Бугров // Вопросы литературы. - 1972 - №8. - C. 207-210
Копировать