Хроника литературной реабилитации (О посмертной судьбе Исаака Бабеля)

Возвращение И. Бабеля (1894 – 1940) в литературу было делом непростым и заняло в общей сложности более тридцати лет. Сегодня можно оглянуться назад и вспомнить хотя бы основные этапы пройденного пути.

I

Начать с того, что книги писателя не издавались на родине с 1936 по 1957 год. Срок достаточный для формирования целого поколения читателей, которому суждено будет открывать для себя замечательного мастера слова в пору первой «оттепели».

Если в официальной справке Военной Коллегии Верховного Суда СССР, подписанной генерал-лейтенантом юстиции А. Чепцовым 23 декабря 1954 года, указывалось, что приговор о расстреле «по вновь открывшимся обстоятельствам отменен и дело о нем за отсутствием состава преступления прекращено», то это еще не означало реабилитации Бабеля как писателя. Пройдет три года, прежде чем выйдет однотомное «Избранное» с предисловием И. Эренбурга, напомнившим современникам о «высоком искусстве» Бабеля, его гуманизме.

Но среди литературоведов лед тронулся годом раньше. Едва ли не первое упоминание имени писателя после многолетней паузы находим в статье А. Метченко, А. Дементьева и Г. Ломидзе под характерным названием «За глубокую разработку истории советской литературы» («Коммунист», 1956, N 12). «Конармия», справедливо писали авторы статьи, «должна занять свое законное место в истории литературы». И тут же делали необходимую по условиям того времени оговорку: нельзя, мол, «замалчивать ни натуралистических тенденций, ни налета книжной романтики, ни влияния декадентской «красивости», снижающих ее идейное и художественное значение». Набор упреков здесь примечателен, он должен создать атмосферу объективности оценок, рождающихся в недрах академической науки. Вопрос лишь в том, все ли упреки основательны.

Статья в «Коммунисте» имела установочный характер. Ныне такие жанры почти вымерли, а тогда были в большой моде. Несмотря на многочисленные оговорки и половинчатые определения, естественные в год XX съезда КПСС, статья в целом ориентирована на конкретный анализ литературных явлений прошлого.

В том же году С. Штут на страницах «Нового мира» (1956, N 9) обмолвилась о «мудром скептицизме» Бабеля. Невинная фраза вызвала гнев критиков, специализировавшихся по долгу службы в жанре всевозможных «отпоров» чуждым тенденциям и влияниям. «Дать отпор» – любимая формула в газетно-журнальной практике тех лет. В «Литературной газете» (14 мая 1957 года) выступил Б. Соловьев. Сделав несколько реверансов Бабелю, он предупреждал читателей, что у него есть произведения, «пронизанные неверием в силы народа, горечью разочарования, духом скептицизма, словно бы заимствованным из Экклезиаста»… То был сигнал тревоги на идеологическом посту.

Между тем И. Эренбург в той же «Литературной газете» (9 февраля 1957 года) уже начал «необходимое объяснение» с левой интеллигенцией Запада по поводу судеб культуры и социализма в СССР. Поскольку там ходили самые фантастические версии об участи автора «Конармии», Эренбург написал – и это стало первым правдивым сообщением в советской печати – следующее: «Судьба Бабеля трагична: его оклеветали и погубили низкие люди. Вскоре выйдут в свет его сочинения, прочитав их, каждый увидит, насколько этот писатель был связан с советским мироощущением, нечестно его противопоставлять другим советским писателям». И на исходе 1957 года томик Бабеля вышел тиражом в 15 тысяч экземпляров с предисловием Эренбурга.

Одновременно появляются две литературоведческие работы, где творчество Бабеля доброжелательно и профессионально рассматривается в контексте развития советской литературы 20-х годов. Поразительно, но факт: книга Л. Поляк «Русская советская литература в X классе» (1957) предназначается для школьников. Автор повторяет некоторые тезисы из «Коммуниста», однако они звучат гораздо мягче, дополняются новыми наблюдениями, в частности, о том, что Бабель любовался «человеческой психологией».

В отличие от книги статья Л. Тимофеева «Начало большого пути» в журнале «Вопросы литературы» (1957, N 8) не прошла незамеченной. Л. Тимофеев, как и Эренбург, заговорил о «гуманистичности» бабелевской «Конармии» и «принципах гуманизма», отличного, правда, от гуманизма социалистического. Точка зрения Л. Тимофеева была принципиальной для своего времени, поскольку слово «гуманизм», оболганное и втоптанное в грязь еще рапповскими молодчиками, как бы возвращалось из небытия без всяких сопроводительных эпитетов, вновь обретало единственный и непреходящий смысл.

«Наркоз отходит», – любила говорить Анна Ахматова. Идеологический наркоз в те годы отходил медленно, с трудом. «Избранное» Бабеля еще не успели хорошенько прочесть, а в журналах уже раздались первые залпы и по Бабелю, и по Эренбургу. «В бабелевском гуманизме, – писал А. Макаров, – слишком много абстрактного и аморфного, и он имеет мало общего с гуманизмом социалиста и борца, который проповедовал Горький» («Знамя», 1958, N 4, с. 202). Стремясь выдержать объективность тона, критик сетовал, что в предисловии Эренбурга «ни слова не сказано о недостатках и противоречиях творчества И. Бабеля». Они-то больше всего и привлекают внимание строгого судьи. Не стану перечислять всех обвинений в адрес Бабеля, скажу лишь: они мало чем отличались от «аргументов» С. Буденного в его известной полемике с М. Горьким.

Предисловие Эренбурга, по мнению критика, «способно только запутать читателя». И вот уже В. Архипов предлагает «защитить Бабеля от И. Г. Эренбурга» («Нева», 1958, N 6, с. 198). Центральный тезис его статьи: «Конармия» – это «Чапаев» Фурманова и «Донские рассказы» Шолохова в преломлении Мечика из «Разгрома» Фадеева… это гражданская война, рассказанная Мечиком».

Бестрепетно переименовав героя-рассказчика из «Конармии» в несимпатичного Мечика, В. Архипов достигал своей нехитрой цели. Кстати, аналогия была не новой. Еще в 1936 году В. Перцов назвал Лютова «разновидностью типа Мечика из фадеевского «Разгрома», но только Мечика иронического» («Знамя», 1936, N 12, с. 238) ¹ .

Трюк этот немедленно вызвал возмущенный ответ Ал. Дымшица («Литературная газета», 12 июля 1958 года); спустя два года В. Иванов квалифицировал его как «лихачество» и «отрыжку догматизма, так сказать, непреодоленных последствий культа личности». В вопросе же о творческом методе Бабеля оба эти критика едины: один пишет о «пагубных влияниях декадентства», другой – о «большом грузе мелкобуржуазного мировоззрения» (В. Иванов , Формирование идейного единства советской литературы. 1917 – 1932, М., 1960, с. 66).

Тем временем вышел первый том академического издания «Истории русской советского литературы» (1958), куда журнальная статья Л. Тимофеева вошла в качестве составной части «Введения». Автору пришлось сделать ряд уступок тем, кто относился к Бабелю иначе. Появились слова о «романтическом пафосе» и «абстрактном характере» бабелевской гуманистичности. И все же известный литературовед настаивал на своем: Бабель в «Конармии»»подчеркнул человеческое в революции», выдвинул на первый план ее «гуманистическое содержание». Ему отвечали с нескрываемым раздражением: мол, слова о человеческом в революции «есть явная натяжка», а гуманизм писателя – «мелкобуржуазный». А. Бушмин строго уточнил: «Реабилитация И. Бабеля как советского писателя еще не мотивирует его выдвижения в ряд новаторов» («Вопросы литературы», 1961, N 9, с. 84).

Реплика Бушмина раздастся, как видим, чуть позже, но в 1958 году ситуация складывалась довольно остро, в частности, в связи с печальной кампанией против Б. Пастернака. Внимание к Бабелю на Западе диктовало его «защиту» от не в меру ретивых апологетов. Именно поэтому В. Щербина призывает западных коллег не противопоставлять творчество Бабеля «всей классической советской литературе», хотя в нем есть «слабые стороны» («Вопросы литературы», 1958, N 8, с. 181).

Разнобой в оценках свидетельствовал не только об эстетических вкусах критиков; он объективно отражал уровень развития отечественной науки о современной литературе. Как раз в конце 50-х начинается серьезное изучение искусства и литературы 20-х годов. Чтобы понять Бабеля-художника, нужно прочитать его книги в контексте той эпохи, не вырывая из литературного процесса, – не уставал напоминать Л. Тимофеев. А. Волков, автор объемистого исследования «А. М. Горький и литературное движение советской эпохи» (1958), утверждал, что импрессионистская экзотика приводила в «Конармии» к «снижению подлинно героического начала», что Бабель не смог преодолеть «мелкобуржуазное представление о революции». В списке грехов, конечно, и непременный субъективизм. Вместе с тем общий ход размышлений Волкова был достаточно либеральным. Пусть еще робко, но исследователь все же отводил от Бабеля несправедливые обвинения тех, кто не принимал его художественной манеры. «Многие критики приписывали ему идеи, якобы заведомо чуждые революции». В «Конармии», писал Волков, «есть мощная динамика силы, сокрушающей старое, есть подлинный пафос устремления масс к пусть еще неведомой, но иной жизни».

Отголоски старого спора о «Конармии» между Буденным и Горьким слышатся в дискуссиях критиков конца 50-х годов. Кто же прав: командарм или основоположник советской литературы? На чью сторону встать? А. Макаров, например, объяснял ситуацию так: «Мы не могли не разделять точку зрения на «Конармию» С. Буденного, выраженную с грубоватой прямотой оскорбленного за своих бойцов революционного командарма, но не могли не согласиться и с мнением Горького, когда он, пожалуй, несколько безоговорочно взял это произведение под свою защиту». Противоречивость Лютова, о которой далее рассуждает критик, рождала и двойственное отношение ко всей книге в целом: Буденный прав, да ведь и Горького не слушать нельзя…

Можно понять критика, говорящего от имени своего поколения, воспитанного на героических мифах советской истории. Однако если А. Макаров анализирует, то Е. Наумов ограничивается категорической декларацией:

«…Горький в полемике с С. М. Буденным ни в чем не опроверг своего оппонента, не привел доказательств, которые бы убеждали, что С. М. Буденный во всем здесь неправ» (Е. Наумов, М. Горький в борьбе за идейность и мастерство советских писателей, М., 1958, с. 138).

Политическая реабилитация репрессированных писателей неизбежно влекла за собой существенную корректировку в привычных историко-литературных схемах развития советской литературы. Во-первых, литературная карта становилась более многоцветной, сложной и менее идеологизированной; во-вторых, постепенно изменялось представление о том, что есть советская классика. На смену примитивным схемам приходят новые концепции и честно выполненные исследования. Впрочем, старое тоже еще крепко удерживается на своих плацдармах. Так, заслуживает внимания статья… первого секретаря Астраханского обкома КПСС И. Ганенко «Против чуждых влияний» («Октябрь», 1960, N 4, с. 174). Обкомовский окрик, весьма напомнивший брань Буденного, был предельно ясен: Бабель – чуждое влияние. За грозными фразами первого секретаря отчетливо просматривались оргвыводы: «Разве бабелевские бандиты, растлители, распутники, стяжатели могли бы создать хотя бы предпосылку для укрепления советского строя? А ведь и ныне иные неразумные литераторы коленопреклоняются перед Бабелем, как перед талантливым выразителем революционных событий гражданской войны».

Редактор «Октября» Вс. Кочетов и сам приложил руку к тому, чтобы отлучить Бабеля от его «магистральных» современников. На одной из встреч со студентами Литературного института этот писатель заявил: «Когда-то некоторые и ныне здравствующие «борцы за мастерство» объявляли роман «Как закалялась сталь» произведением малохудожественным и даже нехудожественным. С таких же позиций поносили они и фурмановского «Чапаева». Верхом художественности, литературного совершенства были для таких рассказы Бабеля.

Прошло время. Островский и Фурманов живут и живут, а Бабель, какими бы глубокомысленными предисловиями ни предварялись его сочинения, в народ не пошел, к широкому читателю не выбрался, – не выдержал испытания временем» (Вс. Кочетов, Кому отдано сердце, М., 1970, с. 175).

Прошло время. Книги Бабеля издаются миллионными тиражами, читаются гораздо шире, чем сочинения того же Кочетова. Воистину ирония истории непредсказуема.

II

Начинались 60-е годы. В литературу входило молодое поколение писателей, крепла вузовская и академическая наука, мастера старшего поколения (К. Паустовский, В.

1. Абсурдность такой подмены усугубляется непростительной «оплошностью» А. Фадеева, который, по собственным словам, во время работы над романом «совершенно забыл» о героически погибшем в Приморье в 1919 году красном партизане Тимофее Мечике. – См.: А. Фадеев , Собр. соч., т. 7, М., 1971, с. 544 (письмо Н. К. Ильюхову от 5 февраля 1956 года).[↩]