Христианская женская проза сегодня: неудавшаяся попытка поиска новой женской субъективности?

Давно замечено, что расцвету женского письма особенно способствуют эпохи кризиса, перехода [Sutcliffe 2009: 38]. В такие эпохи происходит ослабление патриархального «символического порядка» и становится возможным переосмысление женской идентичности; поэтому не случайно в эпоху «лихих 1990-х» в России на первое место выходит быт, традиционно понимаемый в русской культуре как сфера женщин.

Однако в то время как Т. Толстая, Л. Петрушевская и Л. Улицкая в 1990-е искали новых способов художественной репрезентации дегуманизирующего, всепоглощающего быта, в прозе их современниц М. Кучерской, Ю. Вознесенской и О. Николаевой своеобразным эскапизмом, средством ухода от бытовой проблематики и попыткой открытия новых тем стало изображение церковной жизни и — шире — постсоветская религиозная проблематика. Не просто женская проза, но новая христианская женская проза оказалась попыткой обретения новой идентичности женского письма на постсоветском пространстве.

Впрочем, едва успев родиться на свет, христианская женская проза претерпела кризис. Сегодня кажется, что из женской прозы христианская тематика перекочевала обратно в мужскую — вспомним хотя бы о победе в премии «Большая книга» — 2013 романа Е. Водолазкина «Лавр». С Водолазкиным за «Большую книгу» боролась Кучерская с романом «Тетя Мотя», и несмотря на то, что оба текста объединяет интерес к христианской проблематике, текст Водолазкина объективно смелее и самобытнее текста Кучерской. По сути, в «Тете Моте» четко обозначились нотки кризиса современной христианской женской прозы как явления, о чем говорят сегодня и сами писатели-женщины, и некоторые издатели православной литературы (см., к примеру, дискуссию, организованную порталом Pravmir.ru, где прозвучала мысль о том, что «дитя» (женская христианская проза) «родилось больное», но несмотря на это, «о нем надо заботиться» [Женская… 2012]).

Тем не менее несколько лет назад Кучерская открыто заявила, что не будет больше напрямую писать о церковных проблемах. Какие же темы теперь интересуют писательницу? Ее последний роман «Тетя Мотя», в отличие от бунтарского «Бога дождя», кажется консервативно-охранительным. Его даже можно использовать как иллюстрацию государственной программы по поддержке семейных ценностей: супруги, пережившие кризис, остаются вместе, а блудная жена, скучавшая с мужем — системным администратором, наказана токсикозом вкупе с муками совести. В интервью о романе Кучерская говорит о том, что ее задача как писателя — не судить, а показывать правду [Кучерская, Орлова 2012]. Тем не менее в «Тете Моте» четко звучит моральная позиция рассказчика: за каждой последующей трансгрессией героини, неверной жены, следует наказание — то болезнь ребенка, то муки совести. Муж, не чурающийся бытового рукоприкладства, вдруг переживает нечто вроде экзистенциального кризиса во время путешествия во Вьетнам и в конце концов по сути оправдывается: последние сцены романа, в которых обманутый муж вызывает скорую жене, страдающей токсикозом, вроде бы призваны вызвать уважение в его адрес. Любовник на поверку оказывается пошлым обывателем. Читателю предлагаются по ходу дела образы патриархальной провинции, которые неминуемо должны навести его на мысль, что там-то, в провинции, еще живы настоящие ценности.

Тем не менее в ткани романа сентиментальные картины провинциальной жизни выглядят довольно искусственными вкраплениями, призванными транслировать некую умеренно-консервативную идеологию с православным уклоном. Читателя не покидает чувство, что картины провинциальной жизни — это не настоящая провинция, а представление о ней московской интеллигенции. Весь роман в целом немного напоминает урок по воспитанию семейных ценностей, довольно органично и ожидаемо «выстреливший» именно в тот момент, когда чиновники завели разговор о том, что школа должна «воспитывать». Кучерская теперь, кажется, от бунтарства и эксперимента («Бог дождя») перешла к воспитанию нравственных ценностей. А между тем никого не воспитывающий Водолазкин справедливо выигрывает «Большую книгу» (2013)… Значит ли это, что экзистенциальный поиск Бога сегодня вновь, как в XIX веке, становится привилегией мужской прозы, а христианской женской прозе отводится охранительная роль сокрушения о распаде семьи?

Между тем сама Кучерская в конце 1990-х была скептически настроена по отношению к консервативным ценностям. Ее роман «Бог дождя» — это, по сути, уникальная попытка разработки нового языка исследования женской субъективности.

В современной философии и лакановском анализе понятие субъективности связывается с языком, которым себя выражает личность, осознающая свою уникальность и ее принимающая. То есть субъективность — это не просто открытие психической реальности, а осознание себя уникальным субъектом, целостностью, которую невозможно свести к какой-то функции, проявлению, будь то социальные отношения, идеология и т. д. Вот как определяет субъективность Эмиль Бенвенист:

Субъективность — это способность говорящего позиционировать себя субъектом. Это не просто осознание своих личностных особенностей, которое периодически испытывает каждый человек, но осознание себя уникальной психической целостностью, превосходящей тотальность конкретного опыта. Именно это осознание обеспечивает перманентность сознания¹ [Benveniste 1971: 3].

Прорыв к репрезентации женской субъективности в литературе происходит в тот момент, когда между женщиной и ее отношениями, ее социальными ролями пропадает знак равенства; когда героиня начинает осознавать себя уникальным субъектом, не сводимым к какой-то одной функции; когда коммуникация героини становится до некоторой степени перфомансом, игрой. Так, уже в «Евгении Онегине» Татьяна, страдающая от неразделенной любви, не сводится к этому страданию; одновременно, неосознанно для нее самой (но вполне органично в контексте романа), она проходит становление как творческая независимая личность, что позволяет ей в конце концов избежать полного растворения в отношениях, будь то любовная страсть или семейная жизнь. В романе Кучерской «Тетя Мотя» главная героиня Марина таким правом не наделена: героиня полностью отождествляется с ее отношениями, как-то: отношения с сыном, любовником, мужем или коллегами по работе. При этом в раннем «Боге дождя», как мы увидим, дела обстоят по-иному. Его главная героиня Анна лишь примеряет на себя различные образы и отношения: между нею самой и теми образами, которые она примеряет, не ставится знак равенства. Все ее отношения — это до некоторой степени перфоманс, поиск себя, и даже за трансгрессию нормы (влюбленность в священника и открытые попытки его соблазнения) студентка Анна не наказана; наоборот, эта трансгрессия и последующий духовный кризис в конечном итоге позволяют ей укрепить характер и добиться больших карьерных возможностей.

В сущности, ранний роман Кучерской «Бог дождя» посвящен поиску женской идентичности, важнейшей и нерешенной проблеме постсоветского пространства. Главная героиня Анна ставит вопрос о том, что означает ее христианская вера, но одновременно с этим вопросом подсознательно решает (точнее, пытается решить) проблему новой женской идентичности. Советской женщины больше не существует, но как быть постсоветской женщиной, никто из героинь еще не понимает, поэтому почти каждая героиня Кучерской в «Боге дождя» примеряет на себя образы из фольклорного прошлого — конечно же, не реального, а такого, каким оно представляется постсоветскому человеку.

Само название романа «Бог дождя» уже рождает ассоциацию с фольклором. Оно созвучно имени славянского языческого бога — «Даждьбог» — и в определенном смысле парадоксально: в то время как повесть на первый взгляд посвящена поиску христианской идентичности, название вызывает ассоциацию с язычеством.

Действие романа приходится на поздние 1980-е — перестройку. В начале романа мы находим Анну, студентку Московского университета, в момент ее религиозного поиска. Как для толстовских Левина или Пьера Безухова, для Анны обретение веры — глубоко личностный, таинственный процесс. Анна не принимает версию христианства, предложенную ей другом-неофитом Глебом. В то время как Глеб пытается инструктировать Анну, как быть христианкой, та чувствует, что отношения человека с Богом не могут происходить по инструкции; она обретает веру в полном одиночестве, уехав на дачу и отгородившись от внешнего мира. Принципиально важно, что Анна, как Константин Левин и Иван Карамазов, наделяется Кучерской правом ставить «проклятые вопросы» в одиночестве, открывая в себе то дно под айсбергом сознания, которое в дальнейшем позволит ей до конца не отождествляться с навязываемыми окружением ролями. Анна будет «проигрывать» роли в воображении, но никогда не откажется от «дна айсберга», той части себя, которая превосходит любые роли и отношения.

В образе Глеба, друга-неофита Анны, и в его отношении к христианству мы находим многие черты народной веры: для Глеба в вопросах веры вполне приемлемо действовать по инструкции, полученной извне, ибо Глеб убежден, что вся жизнь христианина, каждая ее деталь наполнена сокровенным смыслом. Поэтому, вполне в традиции народного христианства, он сакрализирует мелочи и детали быта. Вот как Анна иронично резюмируют полученные от Глеба инструкции: «После Причастия руку священнику не целуют, а пищу с косточками не едят. Если все же пришлось, косточки выплевывай и сжигай в костре. Нет костра, можно сжигать прямо дома, пользуясь пепельницей и спичками. Зубы в день Причастия вечером не чисть.

1. Перевод здесь и далее мой. – Е. Ч.[↩]