№3, 1988/История литературы

Григорий Сковорода и традиция «мандров»

Мандрувати – странствовать, путешествовать, ездить.

«Словарь украинского языка» под ред. Б. Д. Гринченко, т. II, К., 1908, с. 404.

1769 года, апреля 13 дня учитель катехизиса дополнительных классов Григорий Сковорода навсегда покинул стены Харьковского коллегиума, получив «заслуженого жалованья дватцать три рубли»1. Это было последнее жалованье, выданное ему властями предержащими. «Сковорода, – пишет биограф, – побуждаясь духом, удалился в глубокое уединение»2. Отныне для него начиналась совсем иная жизнь – жизнь странствующего философа и поэта; он находил приют в разных местах и у разных людей, но «непременного… жилища не имел он нигде…» (II, 402). И так было все двадцать пять лет, отмеренных ему судьбой…

Было ли странничество Сковороды явлением исключительным, ни на что не похожим, из ряда вон выходящим? Пожалуй, нет, и характерно, что отношение современников к такому образу жизни философа достаточно спокойно, в их откликах сквозит уважение к человеку, избравшему этот путь, нет особого удивления, недоумения, тем более растерянности, возникающей, когда сталкиваешься с чем-то доселе невиданным.

Дело в том, что существовала давняя, прочно укоренившаяся в обществе традиция, в контексте которой и воспринималось странничество Сковороды.

Не просто так, не сама по себе сложилась эта традиция. Ее формировала история.

Украина XVII-XVIII веков напоминала огромный бурлящий котел. Все находилось в непрерывном движении, изменении, в борьбе: одни воевали, ходили в походы, гонялись за приключениями и добычей, другие, спасаясь от войны и разорения, бросали насиженные места, переселялись на новые, «украинные» земли, на Слобожанщину, третьи бежали от помещика, от крепостного права, от национального угнетения и униатско-католических притеснений, находили пристанище в Запорожской Сечи… Каждый, как мог и где мог, искал свою долю. Кто в реестровой казацкой службе; кто в запорожской вольнице, в лихих стычках с «бусурманами», в дерзких рейдах по Черному морю на быстрокрылых лодках – «чайках»; кто в нелегких чумацких переходах через бескрайние степные просторы, под палящим южным солнцем; кто в бурлацких скитаниях за случайным мизерным заработком… Расставание – с матерью, с молодой женой и детками, с невестой, с привычной жизнью, расставание без надежды на возвращение, тоска по родному дому, предчувствие гибели на чужбине – в бою ли, в турецкой ли неволе или просто от непосильной работы, голода, болезни, – все это едва ли не самые распространенные мотивы украинских народных песен и дум.

Особую прослойку среди многочисленного бродячего люда составляли своего рода «интеллектуалы»: по горло сытые латынью и розгами «спудеи», изголодавшиеся бурсаки, «волочащиеся» монахи, сбросившие черную рясу и сбежавшие от строгостей монастырского устава, не прижившиеся на своем месте клирики, бездомные учителя- «бакаляры», «мандрованные» Дьяки…

В русле этой традиции и рассматривают Сковороду многие исследователи, среди них – такие авторитетные, как Н. Сумцов, Д. Багалей, П. Житецкий 3. Подход, вне всякого сомнения, в принципе правомерный, однако он корректен лишь до определенного предела, и, прежде чем установить этот предел, приглядимся попристальнее – что представляла собою весьма разношерстная «мандрованная» публика.

…Помните, как в гоголевском «Вии» киевские бурсаки по пути домой или в поисках места домашнего учителя добывают себе хлеб насущный?

«Как только завидывали в стороне хутор, тотчас сворочали с большой дороги и, приблизившись к хате, выстроенной поопрятнее других, становились перед окнами в ряд и во весь рот начинали петь кант. Хозяин хаты, какой-нибудь старый козак-поселянин, долго их слушал, подпершись обеими руками, потом рыдал прегорько и говорил, обращаясь к своей жене: «Жинко! то, что поют школяры, должно быть очень разумное; вынеси им сала и чего-нибудь такого, что у нас есть!»

Перед нами одно из характернейших явлений украинского быта XVII – XVIII веков, издавна известное, впрочем, и в Западной Европе (говорят, сам Лютер в молодости не гнушался пения кантов). Правомерными и интересными могли бы быть сопоставления деятельности украинских бродячих «спудеев» с предвагантской и вагантской поэзией раннего и «высокого» европейского Средневековья4, однако это выходит за рамки данной работы.

Студенты Киевской академии, да и других учебных заведений в большинстве своем жили в крайней бедности. Академия принимала в свое лоно практически всех желающих, единственным условием ставя православное вероисповедание, но прокормить их она была не в состоянии, обрекая на непрерывную и изнурительную борьбу с голодом и нуждой. Кое-кого из наиболее отличившихся в учебе и поведении начальство периодически отпускало «на кондиции», давая рекомендации для поступления в качестве домашних учителей в богатые семьи; именно так был рекомендован митрополитом Тимофеем Щербацким в дом к помещику С. Томаре Сковорода. Но большая часть «нищетной братии» перебивалась кое-как, нередко добывая средства к существованию тем, что выражалось латинской формулой propter panem, а проще сказать, было обычным сбором подаяний. Множество семинаристов и бурсаков, именуемых «миркачами» (скорее всего потому, что, переступая порог дома, желали ему мира, а может, и потому, что ходили «по миру»), и в летние месяцы, в период вакаций, и в другое время года, особенно же по большим церковным праздникам – на Рождество и Пасху, бродили от села к селу, из дома в дом, по базарам, площадям, переправам и другим людным местам. Они распевали псалмы, канты, читали поздравительные вирши, орации, в том числе собственного сочинения, получая за это вознаграждение в виде праздничных пирогов, куличей, паляниц, пампушек, вареников, медовых «шулик», пышек, гречишников, «пундиков», а когда повезет, то и кольца домашней колбасы, или куска сала, или связанной живой курицы. Иной ласковый хозяин, рассказывает в повести «Бурсак» В. Нарежный, даже подносил старшему из ватаги певцов чарку водки и, глядишь, давал немного денег…

О том, что обычай этот не только прочно укоренился в тогдашней украинской жизни, но и был по существу узаконен, свидетельствуют два красноречивых документа.

В одном из них, сохранившемся в архиве Киевской академии, рассказывается, как некий Иван Яблонский, дьяк Киевоподольской Васильевской церкви, и вместе с ним пять студентов Академии отправились на Рождество «по своему приходу, на Кожемяки, славить Христа», но в одном из домов застали священника и дьячка другой церкви, пришедших с той же целью, причем между конкурентами учинилась серьезная драка… Судя по всему, подобные столкновения отнюдь не были редкостью, ибо в утвержденной в 1750 году специальной инструкции говорится: «О праздниках Рождества и Воскресенiя Христова с крестом по прихожанам не должни все студенти в школе жiючше ходить, но имеет сетор очередно по три или четири человека определять, для полученiя на всю бурсу милостини, и чтоб определенте ходя не похищали, не упивались и не задирались ни сами с собою, ни с дячком»5.

Другой документ представляет собой образец типового паспорта, выдаваемого студентам, отправляющимся в «мандры». «Объявители сего, – читаем в этом документе, – Академии Киевския студенты такие-то, по прежнему обыкновению, яко не имеющие ни откуду в учении своем снабдения, отпущены для испрошения милостыни за Днепр в Малороссийские и Слободские полки по 1 число сентября месяца такого-то года, а далее кроме упомянутых полков с сим пашепортом не ходить, а будеб кто из прописанных учеников сверх означенного числа еще ходить куда дерзнул, с таковым чинить по силе законов; им же (студентам), испрашивая ради снабдения своего милостыню, поступать везде добропорядочно, без всякого вымогательства и подозрения…»6

К началу учебного года, по истечении каникулярного времени, большинство «спудеев», надышавшись вольным воздухом степных дорог, а главное, подкормившись и запасшись кое-какими денежными средствами на трудные зимние месяцы, обыкновенно возвращались в свою alma mater. Но бывало и иначе. Некоторые выбирали нелегкую, полную злоключений жизнь странника, чтобы с тощей торбой за плечами «волочиться» по городам и весям, зарабатывая кров и пропитание тем, порою весьма немногим, чему успели выучиться на своем веку.

По-разному складывались судьбы.

Кому-то удавалось подыскать себе место домашнего учителя и хотя бы на время забыть о голодном бурсацком существовании.

Колоритный образ такого учителя создан Г. Квиткой-Основьяненко в романе «Пан Халявский». Домине Игнатий Галушкинский, «прошедший риторический класс», за стол, постель, поношенную черкеску да в год «по пяти рублей от хлопца» берется выучить панских отпрысков «российскому чтению церковной и гражданской печати, писанию и разумению по-латыни».

Жизнь Игнатия Галушкинского в старосветском доме Халявских рисуется писателем в добродушно-юмористических и даже, несмотря на элементы гротеска, в несколько идиллических тонах. Реальность же чаще всего была куда более суровой. За хлеб и крышу над головой приходилось терпеть и обиды, и унижения, завтрашний день не сулил ничего радужного. Подходили к концу кондиции, и перед учителем снова стелилась дальняя дорога в неизвестность. Случалось и худшее: иной нерасторопный бурсак вдруг, к ужасу своему, обнаруживал, что и уйти-то никуда не может, ибо записан в ревизию за помещиком как проживший у него несколько лет. Порою и так заканчивались «мандры»…

Кого-то жажда приключений приводила на Запорожье, и Сечь становилась ему матерью, а Великий Луг – «батьком». Здесь уважали грамотных людей и нуждались в них. Правда, запорожцы любили щегольнуть тем, что во всех своих делах руководствуются более обычаем, нежели письменным правом, и всякая писанина им не по нутру. «Числа не знаєм, бо календаря не маєм, год у книзi, а мiсяць у небi», – отшучивались они, если почему-либо не хотелось отвечать на те или иные официальные запросы, например когда Москва или Польша пытались навести справку о каком-нибудь укрывшемся на Запорожье беглеце. Но во всем этом была изрядная доля лукавства, объясняемого нежеланием обнаруживать специфические особенности своих порядков, уклада жизни, стремлением защититься от любых вторжений извне. На самом деле сохранившиеся материалы свидетельствуют, что у запорожцев были и «войсковая архива», причем не только при главной канцелярии, но и в паланках (округах), и различного рода расчетные книги, фиксирующие деловые отношения Сечи с окружающим миром, велись подробные дневники военных походов, составлялись реестры захваченных трофеев и т.п. А ведь кто-то должен был еще и принимать и читать всему низовому товариществу поступающие в Сечь царские указы, королевские послания, ханские письма, сочинять ответы на них, издавать универсалы, обучать детей в сечевых школах, обеспечивать деятельность довольно разветвленной сети почтовых станций. Поэтому писарский «каламарь» (чернильница) и гусиное перо ценились на Запорожье не ниже острой казацкой сабли; впрочем, события в ту бурную эпоху иногда поворачивались таким образом, что и сабля оказывалась в руке бывшего философа или богослова, и уж он старался не ударить в грязь лицом…

Но главным и самым надежным пристанищем была для «странных» ученых и полуученых людей приходская школа. Школа находилась при церкви, так что дьячок и учитель выступали в одном лице. Если местному священнику и прихожанам приходился по душе голос странствующего школяра, если они убеждались в том, что он досконально знает церковную службу и правит ее красиво, благолепно, они нанимали его дьячком (в XVII и еще долгое время в XVIII веке эта традиция, как и выборное начало в замещении церковных должностей, держалась прочно). И тогда он одновременно становился «паном бакаляром» или «паном дирехтором» в школе. В его обязанности входило обучить своих подопечных – детей казаков, церковного причта, посполитых, иногда даже казацкой старшины, а также бесприютных «молодиков», помогавших при богослужении, – «граматке» (букварю), чтению псалтыри и часослова; кроме того, надо было освоить с ними церковные напевы на все восемь голосов, да еще так называемые самогласные и самоподобные, то есть составленные самостоятельно, песнопения.

Ученикам премудрость эта давалась нелегко, причем в целях лучшего усвоения материала по обычаю того времени широко практиковались дополнительные меры воздействия, представление о коих дает шутливое, хотя не без примеси горечи, стихотворение:

Казав менi бакаляр промовити:

аз, аз,

А як же я не вимовив – вiн по пицi:

раз, раз,

Крикнув же вiн у друге: а ну кажи:

буки,

Ой ще ж бо я не вимовив – попав в його руки.

Крикнув далi в третiй раз, щоб вимовив – вiде,

А вже його жвава рука до чуприни пде.

Ой як сказав у четверте: вимовляй – живiте,

Ну те ж, хлопцi зараз його на лавку кладiте…

I просився, i молився, а ще бiльш злякався,

Бо задали таку хльосту, що й свiта зцурався7.

Что же до «мандрованных» грамотеев, то, уставшие от скитаний и лишений, они наслаждались тихой жизнью в теплой школьной хате, охотно погружались в лишенный романтики, застойный, зато относительно сытый быт и не торопились с ним расставаться. Кому везло, оставался в дьячках – «бакалярах» в одной школе до конца дней, другие вынуждены были «волочиться» дальше «для приискания к исправлению при церкви дьячковской должности места», как рассказывает о себе некий Кузьма Порадин на допросе в Харьковском духовном правлении в 1784 году.

Этот Кузьма, в юности обучившись грамоте, а затем так называемому ирмолойному пению, пустился в «мандры» и ни много ни мало пятьдесят лет проскитался вместе с женой и сыном по Слободской Украине и близлежащим землям8. Больше года он редко где задерживался, – по всей вероятности, из-за тех гонений, которым «мандрованные» дьяки, не посвященные в стихарь, подвергались со стороны церковных властей. Последнему обстоятельству, кстати, мы и обязаны тем, что сохранилось одно из немногих жизнеописаний типичного «мандрованного» дьяка: Кузьма Порадин как «безпашпортный человек», только «называющий себя церковником», был задержан сельским старостой, препровожден сначала в суд, затем в духовное правление, где ему и был учинен допрос, сохранившийся в архиве Харьковской консистории. Меры были строгими, но искоренить издавна установившийся обычай оказалось не так-то легко: еще в первой четверти XIX века Шевченко учился в школе у нестихарного дьячка…

Еще один интересный документ о «мандрованных» дьяках – автобиография Ильи Турчиновского, оставившего, как он пишет, «житие и страдание свое в память детям своим, и внукам, и всему потомству»9.

Турчиновский принадлежал к состоятельной семье, его отец был березаньским сотником в Переяславском полку. Юноша рано обучился «граматке», часослову и псалтыри, но это его не удовлетворило, ив 1710 году, в пятнадцатилетнем возрасте, он, оставив отца и мать, отправился «по школам волочитись». В те времена это был распространенный способ усовершенствовать свое образование. Молодые люди, по какой-либо причине не поступившие в учебное заведение, бродили от дьяка к дьяку, стараясь у каждого чему-нибудь научиться, по крупицам освоить школьную премудрость. Турчиновский побывал в разных городах и селах, обучился «книжного чтения и пения», в Киеве некоторое время ходил «до школ латинских», то есть в Академию, затем «для повидания более света и учения» отправился в Белоруссию.

Странствия его, продолжавшиеся несколько лет, полны драматических перипетий и самых невероятных приключений, которые могли бы составить основу романа10.

Большинство «странных людей», толпами бродивших по Украине в XVII-XVIII веках, остались безвестными. История чудом сохранила для нас имена Кузьмы Порадина и Ильи Турчиновского; их свидетельства – уникальные документы времени, богатые ценными подробностями быта и отношений. Однако надо иметь в виду, что полного представления об образе жизни, облике «мандрованных» дьяков они все же не дают, как в силу своей предельной лаконичности, сосредоточенности преимущественно на чисто событийной стороне дела, так и – главное – в силу понятной субъективности авторов, отнюдь не склонных акцентировать внимание на негативных сторонах своей деятельности.

  1. Цит. по: Леонiд Махновець, Григорий Сковорода. Бiографпя, К., 1972, с. 206.[]
  2. М. И. Ковалинский, Жизнь Григория Сковороды. – В кн.: Григорий Сковорода, Сочинения в 2-х томах, т. 2, М., 1973, с. 397. Далее цитаты даются по этому изданию с указанием в скобках тома и страницы.[]
  3. См.: Н. Сумцов, Предисловие (Житие Сковороды, описанное другом его, М. И. Ковалинским). – «Киевская старина», т. XVI, 1886, сентябрь; Д. И. Багалей, Очерки из русской истории, т. Г, Харьков, 1911; П. Житецький, Енепда Котляревського в зв’язку з оглядом украпнськоп лiтератури XVIII столiття, К., 1919.[]
  4. См. об этом: М. Л. Гаспаров, Поэзия вагантов. – В кн.: «Поэзия вагантов», М., 1975.[]
  5. »Акты и документы, относящиеся к истории Киевской Академии. Отделение II (1721 – 1795 гг.)», т. I (1721 – 1750 гг.), ч. 1. К., 1904, с. 220, 222.[]
  6. Цит. по: В. Аскоченский, Киев с древнейшим его училищем Академиею, ч. 1, К., 1856, с. 354 – 355.[]
  7. Цит. по: Д. I. Багалiй, Iсторiя Слободськоп Украпни, Харьков, 1918, с. 250.[]
  8. См.: Д. I. Багалiй, Iсторiя Слободськоп Украпни, с. 246 – 248.[]
  9. »Автобиография южнорусского священника 1-й половины XVIII ст.». – «Киевская старина», т. XI, 1885, февраль, с. 321.[]
  10. На материале «Автобиографии» И. Турчиновского написана первая часть романа-триптиха В. Шевчука «Три листка за окном».[]

Цитировать

Барабаш, Ю.Я. Григорий Сковорода и традиция «мандров» / Ю.Я. Барабаш // Вопросы литературы. - 1988 - №3. - C. 86-110
Копировать