Гоголя на десерт, пожалуйста! Сергей Арно

Порою кажется, что, если бы из мира, и не только литературного, в одночасье, вдруг, исчезли самоубийцы, уроды, утопленники, русалки, палачи, сумасшедшие, слабоумные и прочий занятный народец, — писать петербуржцу, фантасту С. Арно было бы почитай что и не о чем. Без них его художественный мир не смог бы состояться ни при какой погоде. Это народонаселение не просто украшает и оживляет его прозу, обычно довольно механистичную, — оно и есть ее важнейшая составляющая.

И те личности, что в его книгах заняты исследованием этого почти потустороннего мира, те, что живут с ним бок о бок, а то и внутри него, тоже любопытны: это не какие-то там патологоанатомы, врачи-психиатры или, допустим, фольклористы-морфологи, а не иначе как русалковеды или легендологи. Не водолазов же, в самом деле, засылать в Неву исследовать живущих в ее глубине русалок, не ботаников либо физиологов — изучать влияние воткнутого в грудь покойника осинового кола на его (покойника) загробную жизнь! Кстати, последнее, то есть втыкание кола в грудь, дабы осина забрала с собой нечисть, а зловредному покойнику закрыла обратную дорогу в мир живых, в прозе Арно является операцией постоянной. Много нечисти — соответственно, много потребно и кольев для очищения мира от скверны.

То ли почва петербургская так густо пропитана, с гоголевских еще времен, всякого рода мистикой, ведьмовством-колдовством, а то и дьявольщиной, так что и шагу без них тут не ступишь, то ли перед нами некий особый мир писателя-фантаста, сконструированный из блоков и персонажей уже готовых, давно и надежно опробованных, и все они тут играют, мельтешат, развлекаются и резвятся, а то и бесятся — как то и положено по их насквозь игровой, хотя и весьма угрюмой, природе… И второе от первого так уж запросто не оторвешь. Эти персонажи тут оживают, как актеры некоего кукольного театра, — и далее существуют уже в своем мире, среди других декораций и иной природы.

В самом деле — что еще может взрасти в этом мрачном и унылом городе с очень плохим климатом, как охарактеризован у Арно Петербург («Роман о любви, а еще об идиотах и утопленницах», 2012), «жители которого все как один страдают хроническими насморками от постоянных сквозняков и изжогой от некачественной питьевой воды»? Да ничего, разумеется, кроме всяческих уродов, нервно- и психически больных да самоубийц. Они для Петербурга органичны, как дождливая погода. Мрачноватая даже в солнечный день Нева, глубокая и очень быстрая, так и манит в свою глубину несчастных, разуверившихся в благополучии и вообще в жизни: бросься, бросься в меня, я согрею тебя своим вечным холодом, обниму водорослями, укутаю волнами, унесу неведомо куда… Таков как бы внутренний позыв романа, его внутренняя — сумеречная — мелодия. Кстати, один из героев его носит и имя весьма характерное — Мелодий.

Но мы ошибемся, если предположим, что одинокому герою Арно нечего делать, кроме как исчезнуть/раствориться в небытии. Ничего подобного. Конечно, все это игра, а точнее — некий перформанс, мрачноватая буффонада, взращенная, с одной стороны, самой питерской атмосферой, а с ней вместе и ее культурной почвой. На память сразу же приходит Гоголь и все то мистическое, что давно стало словно бы визитной карточкой литературно-оккультного Петербурга. Если уж тут сам Нос по Невскому запросто разгуливал и никто сему не удивлялся — так чем тут публику поразишь?

Но с другой — ну какая же это гоголевская стихия, когда даже поверхностному взгляду ясно, что автор будто бы сам себя то и дело разоблачает, выворачивая наизнанку свои же собственные страшноватые, а на деле оказывающиеся шутейными фантазии, то ли смеясь над ними, то ли призывая не принимать все им же сказанное за чистую монету, то ли вообще говоря: да бросьте вы тут так уж сильно переживать, игрушки все это, баловство, хотя и с подтекстом…

В самом деле. Ну кто такой Андрей, герой этого «Романа о любви…», как не классический бесприютный странник хоть по Петербургу, хоть в целом по жизни, не согретый ни семейной жизнью, ни работой и не занятый, в сущности, ничем? Ему уже тридцать пять, в любви ему катастрофически не везет, и беспросветное отчаяние вкупе с бездельем приводит его к Неве, хотя кончать с собой он уже не думает. Так — смотрит на воду и лениво наблюдает за ее течением, размышляя о превратностях судьбы. А рядом — «девушка довольно соблазнительной наружности, приятных с виду форм» и, похоже, тоже одинокая. Не будь эта картинка нарисована пером Арно — не миновать бы романтического либо, напротив, сугубо реалистического продолжения с какой угодно развязкой, ибо историй таких миллион с приплатой. Но это — мир совершенно иной, сумеречно-фантастический, с одной стороны, и смоделированно-игровой — с другой. Тут и любовь не любовь, и смерть не смерть, и покойник не покойник, а хоть бы даже кентавр. Вернее — превращенный в кентавра. Так что ничем привычно-романтическим эта встреча не кончается.

А кончается — вернее, начинается — тем, что в невские воды эта девушка бросает перевязанную коробку с тортом, что поначалу Андрея, покуда он не перенесен волею автора в иные миры и пространства, разумеется, удивляет. Но это еще цветочки. Девушка-то хоть и со странностями, но явно симпатичная, с безупречной фигурой, и мужское естество Андрея уже готово взыграть, хотя поначалу герои и говорят исключительно о самоубийствах (а о чем еще говорить парню с девушкой?). Все, однако, не так просто. Оказывается — что выясняется уже в кафе, куда Андрей приводит так понравившуюся ему Кристину (так зовут зеленоглазую красотку), — утонуть предназначено было вовсе не торту, а скончавшейся кошке, заботливо уложенной в картонную коробку. Кристина попросту спутала две одинаковые коробки, что держала в руках…

И странности начиная отсюда уже несутся неудержимым потоком, догоняя, а то и выдавливая одна другую, будто в бешеной скачке. Кристина-то ведь девушка не из обычных, не из тех, что издавна стайками либо в одиночку фланируют по невским набережным. Она вообще сделана, и на самом деле она — никакая не Кристина. То есть — ее, в прежней жизни одноклассницу Андрея по имени Елена, в которую тот был некогда влюблен, как бы сделал под себя, то есть под собственный свой вкус, ее бывший муж — некий очень талантливый пластический хирург с явно палаческими наклонностями. Ибо с нежных своих юношеских лет не жалел никого — ни насекомых, ни животных, ни людей и творил над ними любые манипуляции, превращая их то в уродов, то, напротив, в красавцев. Именно таким образом он, сказано у автора, переделывал мир под свое о нем представление — главным образом омерзительное. Отсюда населившие его дом, а потом и округу крысы с головами котенка на жабьих лапах, двухголовые кошки, голуби с крысиными головами и прочие занятные (тьфу-тьфу-тьфу) существа.

Творя же свои злодейские дела в мире человеческом, он — из самых мерзких побуждений — превращает некоего Гошу в кентавра. А потом и бедолагу Андрея уже готовится во что-то нечеловеческое превратить, и счастье для него, что Кристина вместе со своей бабушкой настигают-таки этого злодея и убивают его вблизи невской полыньи. Поделом изуверу!

Кстати, около того места, где он погиб, явственно различимы были на снегу конские следы — не иначе как сам кентавр Гоша пожаловал сюда из небытия с тем, чтобы рассчитаться со своим заклятым врагом…

Удивительно ли, что эта насквозь фантастическая, призрачная атмосфера до краев переполнена всевозможными перевертышами, превращениями и переворотами? Только-только, например, вживаешься в мысль о том, что двух бомжей вблизи Невы настигла гибель столь же страшная, сколь и фантастичная, — их, по свидетельству легендолога-русалковеда, именно русалки и защекотали до смерти, — как выясняется, что все это были измышления паталогического фантазера, и бомжей защекотал он сам, дабы доказать всему свету, что русалки, мстительные и злобные, существуют и их следует глушить глубинными бомбами. Только готовишься (чем черт не шутит!) поверить в то, что Кристина — это бывшая Лена, как из слов ее матери выясняется, что на самом-то деле эта Лена покончила с собой от несчастной любви, бросившись в Неву, и была к тому же беременна от того самого Гоши, позже кентавра. Так, может, и Кристины-то никакой вовсе нет, а есть все та же русалка — в них ведь издавна превращались обманутые девушки?.. Недаром же где-то на задворках романа мелькает целый хор бледнолицых утопленниц. Только ужасаешься — хотя уже и не так чтобы сильно всерьез — словам злого гения о том, что никакого Андрея вовсе нет, а есть оживший его труп, как все это оказывается сном, пусть и кошмарным.