Гибель сатирика

Олдос Хаксли так строит свои сочинения, что не познакомиться с его философией нельзя. Как опытный мастер, он не дает читателю ускользнуть и пропустить «ученые» рассуждения. Вежливо и настойчиво, почти с состраданием, он возвращает нас назад; внимательно и терпеливо, как человеку, который не понимает своего же блага, объясняет все снова.

Чтение таких философских интерлюдий – тягостная повинность, своего рода дань, которую мы платим за удовольствие войти в «шутовской хоровод». И все-таки знакомство с ними небесполезно.

Дело в том, что Хаксли, как художник необыкновенно чувствительный к власти идей, оставил в своих книгах редкий по ясности тип отношения философии к художественной мысли. Он был всегда готов поработиться найденной им идеей. Любая абстракция, залетевшая к нему от Рассела, Карнапа или Дьюи, тут же превращалась для него в фантом, который необходимо было оживить; в этом смысле он был всегда поразительно доверчив – доверчив и беззащитен. Трудно сказать, почему это происходило так, а не иначе. Может быть, из снобизма, который заставлял его быть мыслителем среди «высоколобых», может быть потому, что своеобразный его ум нуждался в заданных понятиях, как фильтрах, сквозь которые он пропускал вовнутрь слишком яркий, ослепительный мир впечатлений.

Как бы там ни было, но к нашему времени философия Хаксли успела основательно разрушить его талант. Один за другим ушли из его книг веселые говоруны, причудливые монстры, безобразные и хитрые лицемеры, которых он умел когда-то вылавливать среди самых уважаемых лиц; «Прощайте, прощайте, пора нам уходить», – пропели они в последний раз и уступили место «вечной философии» – так озаглавил бывший сатирик свой центральный мистический трактат. Об этом превращений, конечно, можно только сожалеть. Но в нем была своя закономерность. Судьба Хаксли как художника любопытна именно тем, что решительный слом, происшедший вдруг, как будто бы стихийно и нежданно, был задолго до того подготовлен им самим, в его собственной парализующей системе.

Философ

Раскроем томик его ранних эссе «Делай, что хочешь» (1929). Хаксли размышляет о боге. Следует обычная для него в тот период игра – смешение понятий, сталкивание авторитетов, остроумные выпады против христианства. У людей, говорит Хаксли, не один, а много богов. И все они разные, что бы ни писали на этот счет строгие богословы. Убедиться в этом нетрудно, стоит лишь сравнить представления о боге у двух-трех разных людей или даже у одного человека, но в разное время. Задумавшись над этим, замечает автор, легко понять простую истину: люди изготовляют богов по своему образу и подобию.

Отлично, скажем мы, – материалист. Этот человек сводит богов с неба на землю. Правда, что подобное «переселение» делалось уже не раз, однако его не мешает и повторить, особенно если за него берется такой бесспорно блестящий писатель. Но погодите, радоваться рано. На первый взгляд, Хаксли действительно развенчивает миф, уничтожает предрассудок во имя реальности. Он спускается от абстракции и идет к ее корням, по пути к объективному миру; читатель спешит за ним. И вдруг – стоп! – перед самым носом у него дверь захлопывается. «Я официальный агностик», – объявляет Хаксли. Что там, за пределами наших ощущений, – знать нам не дано и нечего стремиться туда заглянуть. Если угодно, присядем здесь, побеседуем о нашем внутреннем психологическом мире, но дальше двигаться нельзя – это бессмысленно. «Непосредственное знание мы можем получить только из психологических фактов…»»Вещь в себе непознаваема, и каждый волен воображать ее по-своему» – вот заповеди, которые нам предлагают сразу же запомнить. «Критерий истины и лжи всегда должен оставаться внутренним, психологическим. Говорить об истине как об отношении человеческих понятий и вещей в себе – абсурд» ¹.

Так рассуждал Хаксли тридцать лет назад. Не нужно быть специалистом, чтобы распознать тут самый обыкновенный, ничем не примечательный идеализм. В те времена он едва только прижился в скептическом сознании Хаксли и был еще слаб; писатель только что приютил у себя это растение (удел избранных), которое приятно одурманивало его мозг, позволяя сомневаться во всем, вплоть до реальности. Как хорошо, например, посмеяться над простодушным материалистом, который воображает, что существует стул, обыкновенный стул на четырех ножках. Бедняга, уверял его Хаксли, присмотрись получше, прочти ученые книги, и ты узнаешь, что это «рой электрических зарядов, пролетающих в пустом пространстве». Стоит ли говорить после этого о реальности? Стула нет, нет вообще ничего, кроме «известных психологических состояний»; и, покончив таким образом с материализмом, автор быстро перебегал к другой теме, усыпая свой путь остротами и каламбурами. При этом, конечно, и речи быть не могло об изложении действительной точки зрения материализма; Хаксли, надо полагать, и не был с ней знаком. Ему не было никакого дела до того, что диалектик и материалист объяснял бы злосчастный стул совершенно по-другому; он не хотел признать, что «рой» и видимые очертания есть лишь разные проявления одной и той же вещи, существующей вне нас, вне сознания. Куда интересней, разумеется, было вышутить предполагаемых тупиц, поставить все на голову и, позабавившись, скрыться за занавес.

С годами, однако, идеализм в нем окреп и разветвился. Это были уже не внезапные набеги в чужую, заманчивую страну мэтров и мыслителей; Хаксли сам теперь был философ. «Сверкающий ум», «крупнейший комментатор нашего времени» – рекомендовали его издатели на красивых суперобложках, и автор, судя по всему, не хотел быть ниже рекламы. Он больше уже не шутил. С глубокой серьезностью и печалью, как бы предвидя, что невежды обрушат на него град камней, Хаксли начал проповедовать свой собственный, «новейший» план мира. В центре системы вопреки Копернику и Птоломею помещалось не Солнце и не Земля. Там было сверкающее «я».

«Мы плаваем, словно айсберги, в данной реальности нашей психологии, в наших ощущениях и восприятиях, наших горестях и радостях, поднимаясь в то же время над ними – в воздушный мир слов и понятий, – говорится в сборнике 1956 года «Завтра, завтра, завтра» ²

. В сравнении с глубинами океана этот мир – мир света, в котором мы способны видеть и понимать. И мы радуемся солнечному свету слов; мы чувствуем себя так же свободно, как птицы или даже ангелы. Но, увы, жизнь наша устроена так, что ничто и никому не достается даром… Язык – величайший из даров. Он вводит нас в мир понятий – мир света и воздуха. Но только за известную мзду. Ибо он является также тем самым миром, где проносятся опустошительные ураганы доктрин, где миражи – обманчивые солнца – висят над горизонтом, ослепляя глаз, где все виды ядов изливаются на нас с пропагандистских фабрик и разных словесных мельниц. Живя, подобно амфибии, наполовину в фактах, наполовину в абстрактных понятиях, мы ухитряемся брать самое худшее из обоих миров. Мы так плохо пользуемся языком, что становимся рабами наших «клише» и превращаемся либо в покорных Бэббитов³, либо в фанатиков и доктринеров».

И вот Хаксли затыкает уши и «справа» и «слева», – боясь пропаганды. Он погружается в свой внутренний психологический мир, уходит на темное дно океана, в маракотову бездну подсознания. Там у него подобрался уже круг приятных собеседников – все старые, заслуженные мистики, потратившие немало труда на доказательство «всеобщего обмана» бытия. Изредка он подымается на поверхность, чтобы запустить чем-нибудь в солнце – все равно подлинное ли, мнимое, ведь критерия для их отличия нет, это «внутреннее дело», – и погружается вновь. Он ведет настоящую, неподдельную, хотя и редко встречающуюся жизнь агностика – человека, который не доверяет ничему, кроме своего «внутреннего опыта».

Прочитаем этот отрывок еще раз. По счастливому совпадению в нем выразился едва ли не весь современный Хаксли (как философ). Писатель заметил развернувшееся перед ним противоречие: абстракция, взлетевшая над действительностью высоко вверх, может утерять свою пригодность для жизни. Будучи слишком грубой, упрощенной или, может быть, не поспевая за быстрой сменой обстоятельств, которые породили ее на свет, она способна, попав в неумелые руки, кромсать и насиловать жизнь, «проноситься, как опустошительный ураган». Любому материалисту хорошо известно это противоречие; известно также и «как с ним бороться»: то есть нужно, конечно, заново сравнить абстракцию с жизнью, объективным миром и внести необходимые коррективы. Не то думает Хаксли. Объективный мир у него – «табу», ни о чем «внешнем» мы знать не в состоянии. Человек волен располагать только своим внутренним «психологическим» опытом. Поэтому единственное, что он нам советует, это получше «использовать язык». Остерегайтесь, лавируйте, берите поровну из обоих доступных миров – чувств и абстракций, – тогда еще есть надежда спастись.

Есть в этом отрывке и проблеск диалектической мысли, «амфибия». Замечательное это сравнение открыл в свое время Гегель, рисуя положение человека, который вынужден обитать сразу в двух сферах – материи и «духа». Но Хаксли по всей вероятности натолкнулся на него сам; его болезненная оригинальность и давнее отвращение к «тяжеловесным немцам» заставляют предполагать, что образ возник непроизвольно, под давлением свежих впечатлений. Тем интересней вложенный в него смысл; ведь у Хаксли «факт» – сугубо психологическая вещь; «факт» для него значит то или иное ощущение, переживание; стало быть, и вся «амфибия» понимается лишь как существо, живущее во внутренних «психологических» водах – среда чувств и абстракций попеременно. Эта диалектическая крупица, доставшаяся Хаксли с таким трудом, используется им как талисман. Ее находишь повсюду – в эссе, очерках, статьях. Она действительно кое-что освещает в тех катакомбах, по которым любит бродить наш презирающий толпу индивидуалист. И все же она только маленький фонарик в необъятном мраке; Хаксли не способен зажечь всю диалектическую цепь. Для этого ему пришлось бы выйти из «внутренних» пределов, оценить богатство объективного мира, опереться на передовые течения времени. А сил, желания и веры давно уже нет. На месте их писатель сооружает крохотный макет собственного «я» – безнадежную, метафизическую систему перегородок. Он возводит барьеры и ставит их везде: между чувствами и рациональным миром, между миром физическим (понимаемым как разновидность внутреннего опыта) и миром психическим, между языком и мыслью и, наконец, все это ограждается одним большим забором «психологии», за который, как уверяет автор, нам не суждено никогда заглянуть.

Унылое, непривлекательное зрелище. Художник, который, казалось бы, должен распахнуться навстречу природе, вобрать в себя как можно больше звуков, запахов и красок, бежит и прячется среди чистых «ощущений». Писатель, который призван изучать людей, идет и добровольно запирается в мышеловку «внутреннего опыта». Никогда еще идеализм не проявлял свою враждебность искусству так ясно, как в случае с Олдосом Хаксли. Опасная игра с хитроумными идеями схоластов оказалась для него роковой. Смеясь и приветственно помахивая рукой недоумевающим друзьям, вошел он в лабиринт. Но напрасно ждали его оставшиеся у входа; ариаднина нить, связывавшая его с миром, оборвалась; дорога назад потерялась во тьме. Начался период бесплодных блужданий.

Именно тогда в нем проснулся мистик. Оказавшись в одиночестве, отчаявшийся узник начал вещать. Голос его смутно зарокотал; суровый пророк, он стал говорить глухо и невразумительно, то и дело впадая в мрачный пафос. Главное, что удавалось теперь разобрать в его сочинениях, сводилось к тому, что он, Хаксли, намерен спасти человеческий род. Если уж мы брошены в заточенье, если каждый из нас обречен на жизнь внутри «психологии», так сделаем же, говорит он, наше обиталище удобным и безопасным. Воспитаем наш «психофизический инструмент». Давайте избавимся от «ураганов» и «мельниц», уравновесим «айсберг», улучшим «остроту, скорость и точность восприятия» ⁴.

Нужно укротить «амфибию» и покончить с безумным метанием из чувств в абстракции, и наоборот. Научившись управлять двумя «мирами», человек вступит в совершенно новую, сказочную эру гармонии и красоты.

Произойдет «внутренняя революция». Ненависть и фанатизм, преступления и ложь исчезнут навсегда; тихо и безболезненно люди перейдут к состоянию блаженной нирваны. Наступит исполнение всех желаний и, наконец, – не удивляйтесь – прямое общение с богом. Ибо Хаксли здесь уже полностью примиряется с религией. Усталый и разбитый скептик давно подумывал о сдаче на милость провидения; единственно, что его тогда затрудняло, это отыскание кратчайших путей для контакта с верховным существом. Как, каким путем, каким методом? – так был поставлен вопрос перед последним его шагом, сделанным уже в годы после второй мировой войны.

«Такой метод есть», – ответил Хаксли. «Есть некоторые предметы в природе… способные переносить нас к их антиподам – из повседневной данности в иной мир видения» ⁵. Углекислый газ, например, если надышаться им как следует, создает все необходимое для переселения души в рай. Но это простейший случай. Самым эффективным средством является мескалин, наркотическое вещество, добываемое из определенного вида кактуса. Приняв его внутрь, мы немедленно вступаем в мистический процесс, соприкасаясь с вечной тайной; рвется пелена обыденности, и «сбалансированный» мозг свободно отключается от земных тяготений. Подробно, в целых трех книгах⁶, расписывает Хаксли переживания наркомана, выдавая их за общение с богом. Непереносимо яркие, красочные видения – голубые поля, замки из прозрачных камней, нечеловечески прекрасные, ангелоподобные существа или, наоборот, мерзкие, покрытые слизью ящеры – словом, весь тот беспорядочный и бессвязный танец образов, который происходит в воспаленном сознании, преподносится им как величайшее благо и «окно» в запредельность. Это и есть «врата в рай»!

1. A. Huxley, Do What You Will, L. 1929, p. 3, 7.[↩]
2. A. Huxley, Tomorrow and Tomorrow and Tomorrow and other Essays, N. Y: 1956, p. 4. В Англии эта же книга издана под названием: «AdonisandtheAlphabet».[↩]
3. Герой одноименного романа Синклера Льюиса.[↩]
4. A. Huxley, Tomorrow and Tomorrow and Tomorrow, p. 12, 20.[↩]
5. A. Huxley, Heaven and Hell, L. 1956, p. 27.[↩]
6. A. Huxley, Doors of Perception, L. 1954; Heaven and Hell, L. 1956; Perennial Philosophy, L. 1957[↩]