Героическое в советской литературе

1

Неожиданное и поначалу необъяснимое противоречие озадачивает критика, приступившего к изучению героического, в советской литературе. Героическое как явление – обиходно, безусловно; героическое как понятие – сложно, расплывчато, текуче.

В книгах различных писателей и мыслителей вы найдете десятки ответов на вопрос: что такое героизм, – ответов не только в оттенках, но и по существу различающихся между собой.

Истоки героического ищут во всем: в особенностях ума и сердца, в свойствах характера, в преимуществах мировоззрения, в моральном облике, в поведении. Обязательны ли специфические черты характера – самообладание, решительность, отвага, – или независимо от них решает сила долга, превозмогающая недостаток мужества? Важнее ли величие цели, или сметающая все преграды к ней энергия решимости? Только доведенная до героизма мысль может породить героизм в действии (Щедрин) или дело не в том, ретрограден идеал или нет, а лишь в способности проявления величайшей воли ради подвига великодушия (Достоевский). Верно ли, что порок неспособен к героизму (Лессинг), что гений и злодейство несовместимы или, вернее, что достоинства сердца не связаны с достоинствами ума, гениальность не связана с благородством души, и великий полководец способен спасти свое отечество и стакнуться с поставщиками (Бальзак). А может, самое главное – не душевные свойства, а поступки? Не все ли равно, какие побуждения двигали человеком? Он совершил подвиг – значит, он герой! Или лучше – для верности – потребовать обязательного соединения всех граней характера – ума, сердца, воли, поведения? И если такое сочетание обязательно, то в какой пропорции? Наконец, не следует ли начисто отказаться от этих обременительных и излишних поисков ответа? Зачем он нам? Для того чтобы дышать свежим воздухом, совсем не обязательно знать его состав. И разве нельзя восхищаться героическим образом, не обладая его точной «химической» формулой?! Восхищаться им можно, создавать его труднее. Правда, и художники воспринимают и воспроизводят явление героизма, а не понятие героического. Но неясность, нечеткость, расплывчатость понятия отяжеляет фантазию, тормозит мысль, сковывает руку. И не потому ли так часты размышления писателей о героическом: о его природе, о его особенностях, о способах его художественного воплощения.

Существуют ли вообще подвиги? Существуют ли сами герои? Так, к немалому удивлению читателя, вопрошал автор¹, на долю которого выпало и большое человеческое счастье лично знать одного из замечательнейших героев Советской страны, и большая писательская удача создать один из лучших героических образов советской литературы.

Еще ранее Д. Фурманова над этой проблемой задумывался один из первых советских прозаиков – Ю. Либединский. «Какими словами рассказать мне о нас, о нашей жизни и нашей борьбе?» ² – спрашивал он, терзаясь, по собственному признанию, труднейшей задачей изобразить «насквозь героическую» жизнь маленького уездного городишки.

Через год после Д. Фурманова эта же проблема природы героического, взятая в одном из наиболее ясных и, казалось бы, бесспорных ее разрезов – образа великого человека, вождя, – встала перед В. Маяковским. Решительно отвергая старое представление о герое – «пророк», «царственный вид», «вождь милостью божьей» – и не находя сразу нового, более глубокого его понимания и более совершенного его определения, В. Маяковский восклицал: «Как бедна у мира слова мастерская! Подходящее откуда взять?» ³.

Аналогичные затруднения испытывал и Горький, решая ту же художественную задачу. «Писать его портрет – трудно», – говорит он о Ленине. И следующий же абзац – о своеобразии героизма Ленина – объясняет причину горьковских затруднений⁴.

Не только в 20-е годы, но и значительно позже, после того, как советские люди совершили множество новых подвигов, а советские писатели создали немало героических образов, продолжают появляться аналогичные высказывания.

«Что такое геройство? Я так и не знаю» ⁵, – пишет М. Алигер в той самой поэме, где она с подлинной поэтической страстью воссоздала прекрасный подвиг Зои Космодемьянской, и близкие к этому признания – вот уже совсем сейчас! – исходят от кинодраматурга К. Виноградской, и ныне как бы заново решающей вопрос; «Что делает его героем?» ⁶ – будто это не она много лет назад создала в сценарии «Член правительства» обаятельный героический образ Александры Соколовой,

Итак, вопрос: что делает его героем? – затрудняет самых различных художников. Дело тут и не в природе отдельного жанра, почему-либо особенно непокорного героике. В равном затруднении оказывались, как мы видели, авторы повестей и поэм, романов и драм, киносценариев и литературных портретов. Неуверенные поиски вполне естественны, более того, неизбежны в раннюю пору только начинающего жить нового искусства. Но ведь младенческие годы советской литературы давно позади, а проблема (именно проблема, а не факт) героического и сейчас нередко стоит перед писателем все с той же тревожащей его неясностью.

Так, может быть, наконец, решают общеэстетические причины – повышенная сложность, так сказать, технологии положительного образа. Казалось бы, все объясняющая аналогия с классической литературой напрашивается здесь сама собой. Великие художники прошлого, как известно, не раз говорили о «безмерной» задаче «изобразить положительно прекрасного человека» ⁷. «Труднее этого, – считал Достоевский, – нет ничего на свете». Но ведь для критического реализма едва ли не большая ее трудность не в искусстве, а в жизни, не в типе, а в прототипе. «Люди требуют от нас прекрасных картин. Но где же взять образцы для них?» ⁸ – замечал Бальзак.

У советского писателя нет недостатка в образцах для «прекрасных картин». Героическое – воздух социализма. Не зная временных и пространственных границ, не зная различий возрастных и профессиональных, оно повсюду, везде, всегда с нами.

Согревая воспоминания и расцвечивая мечты, рождая дерзновенные замыслы и воплощаясь в великих делах, ослепляя блистательными подвигами и застенчиво прячась в сутолоке будней, проходит героическое через всю историю советского общества. Алыми кумачовыми бантами оно горит на груди красногвардейцев, штурмующих Зимний, неброской красотой самоотверженного труда освещает первые коммунистические субботники. Оно возводит города в непроходимой тайге, осушает непролазные топи болот, зажигает огни Днепрогэса, подымает вековую целину. Оно – в челюскинской эпопее, оно – с четверкой отважных на дрейфующей льдине, в стремительном пробеге туркменских конников через всю страну, во взлете выше всех – в стратосферу, в перелете дальше всех – на другой материк.

Но родина в опасности! И вот уже летит на смерть Гастелло в горящем самолете, идет на виселицу Зоя, Матросов закрывает грудью амбразуру дзота. И столько их, непреклонных и отважных, что и сейчас, через многие годы, не видно края веренице все новых и новых, впервые обнаруживающихся подвигов. И каких: оборона Брестской крепости, БСВ (Братское сотрудничество военнопленных), дерзкий побег из плена на самолете, молодежные подпольные организации на временно оккупированных территориях… А рядом – широкий и бурный разлив героики сегодняшних дней в ее неисчерпаемо разнообразных проявлениях. Навеки прославлен подвиг покорителей целины. Более 350 тысяч юношей и девушек за два-три года освоили 36 млн. гектаров новых земель – площадь, равную территории нескольких европейских стран. В неслыханно быстрые сроки – за девять месяцев! – воздвигла молодежь Украины 37 новых угольных шахт. Посланцы комсомола проложили новую магистраль – и уже бегут поезда сквозь глухую тайгу в Абакан. Иркутская, Братская ГЭС, «Казахстанская Магнитка», башкирские нефтяные вышки, многократно перекрытая Волга, высокие урожаи и большие надои – да ведь это сотни подвигов больших трудовых коллективов. Но в их ослепительном свете не меркнет героизм десятков и единиц. Летят неустанно спутники в завоеванном советскими учеными космосе. Под вой и свист полярной пурги разгадывают тайны океана жители далекого южного поселка Мирного. На дальнем Севере нехожеными тропами бредут разведчики-геологи, и вот уже сверкают отвоеванные ими у недр земли якутские алмазы. Громким «эхом войны» заявляют о своем подвиге пятнадцать курских саперов, обезвредивших склад боеприпасов. Несгибаемо стоят перед чанкайшистскими пиратами моряки танкера «Туапсе». Бежит наперерез поезду стрелочница Зинаида Львова, ценою собственного увечья спасая жизнь ребенка. Шестнадцать лет неподвижно лежит инвалид Отечественной войны Пауль Камм и, подчиняя своей воле неживые пальцы, создает солнечные пейзажи, радующие людей.

Так бесконечно богата героическим наша эпоха. Почему же так трудно закрепить его в понятии и образе? Да потому и трудно, что богата и в самом этом богатстве беспримерно нова.

Трудно не только художникам, но и критикам. Неразрывно связанная с советской литературой, критика, конечно, не могла пройти и не прошла мимо проблемы героизма. Весьма ценные мысли, наблюдения, замечания, анализ отдельных произведений на героическую тему и отдельных героических образов мы найдем у множества критиков, пишущих о советской литературе, а также в выступлениях на литературные темы многих наших писателей. Но при всей неоспоримой и большой ценности этого критического материала он не содержит в себе обстоятельного и обоснованного решения проблемы героического.

При всем том в изучении героического, хотя к нему только недавно приступили, есть уже некоторые общепризнанные положения. Их надо напомнить.

Прежде всего решительно отвергнуты и осуждены попытки абстрактно-схематического конструирования героического характера с помощью более или менее полного ассортимента более или менее бесспорных в своем героическом оттенке качеств, полученного из того или иного сочетания их в той или иной пропорции. Этот грубо механистический способ, абсолютно непригодный для всякого образа вообще, для героического вдвойне непригоден. И не только потому, что он умозрителен. И не только потому, что он опасен своей лакирующей тенденцией. И даже не потому, что он неизбежно приводит к банальностям, – ну, кому же не известно, что храбрость героична. Но потому, главным образом, что и эти, казалось бы, бесспорные общие места применительно к героическому не могут быть бесспорными. Они «общие», а героического «вообще» не существует.

И здесь второй важный и общепринятый вывод: черт героических «вообще» не существует потому, что черты, так сказать, потенциально героические становятся действительно героическими лишь в зависимости от того, на что они устремлены, к чему приложены. Храбрость героична во всех случаях? Ну нет, еще в прошлом веке знали, что «храбрость для защиты отечества – добродетель, но храбрость в разбойнике – злодейство». (А. Бестужев-Марлинский). И героический характер, следовательно, отнюдь не сумма тех или иных биологических или психологических свойств, а их направленность.

Направленность эта – и тут следующий общий и бесспорный для всех тезис – ясна: пафос всеобщего, благо народа.

И вот на этом пункте, то есть на пороге едва ли не самого важного в понимании героического – его реальных жизненных истоков, – и остановились наши исследователи. Они много сказали о значении героического, но не коснулись его происхождения; они говорили, на что героическое устремлено, но не объяснили, откуда оно взялось. Пафос всеобщего, высота целей, способность к самопожертвованию – все эти идеологические признаки героического бесспорны, но они не могут объяснить его материальных корней и его сущности, так как сами должны быть объяснены обстоятельствами, лежащими за пределами идеологии. А пока не вскрыта сущность героического, все определения его неизбежно становятся не конструктивными, а оценочными. В самом деле, специфику героического образа всегда связывают с его положительностью. Некоторые требуют от положительного героя абсолютной безупречности. Другие, напротив, восстают против идеальности героя и настаивают на необходимости недостатков у него. Третьи защищают принцип конкретности подхода: в разных случаях возможна и разная степень положительности. Внутри этих точек зрения возникают свои градации и оттенки; спор тянется много лет, то вспыхивая, то затухая; в очередной вспышке его повторяются те же доводы и сохраняются те же недоумения. А вопрос как был, так и остается нерешенным. Потому что недостаточно определить, насколько хорош герой – безупречно положителен, просто положителен, с изъянами и какими именно. И даже недостаточно само понятие «хорош» объявить изменчивым и исторически конкретным. Прежде чем дать оценку явлению, необходимо определить его сущность. Прежде чем сказать, какое это явление (хорошее или плохое), необходимо понять, каково оно по своей природе. Это не значит, что мы отказываемся от оценки, – ни в коем случае! Напротив, мы требуем самой отчетливой, ясной, бескомпромиссной оценки любого факта. Но такая оценка просто невозможна, пока неизвестна сущность этого факта. Как мы можем судить, положительно или нет то, что мы оцениваем, если мы не знаем, что мы оцениваем. Для мрамора положительно быть твердым, для воска – мягким. Оценка каждого из них должна соответствовать их объективной природе, иначе она неизбежно будет субъективной.

Так и в героическом образе. Важно, чтобы он прежде всего точно, глубоко, истинно передавал сущность героического как реального явления жизни. Будет ли он при этом безупречным, положительным во всем или нет – это покажет результат исследования того или иного конкретного образа, но это не должно быть априорно заданным отправным пунктом исследователя, ибо сама эта оценка героического образа есть не что иное, как оценка того, насколько полно он воплотил в себе реальное жизненное бытие героического. Нетрудно заметить, что этот вопрос о реальной природе героического самым непосредственным образом подвел нас к основной проблеме искусства – проблеме его правдивости. Нет нужды доказывать, насколько актуальна эта проблема именно для героического искусства: ведь противники советской литературы именно ему чаще всего и категоричнее всего отказывают в реализме. Разумеется, среди литературных образов, задуманных как героические, могут быть и образы безжизненные, поверхностные. Но ведь такие же образы могут быть и есть и в любых иных жанрах литературы, в том числе и в жанре сатирическом. Эта задача – отделить образы художественные от нехудожественных и определить их силу и правдивость – требует от исследователя как тщательного анализа художественной плоти образа (правды его психологии, поведения, логики развития и т. п.), так и глубоких размышлений над чисто эстетическими проблемами, которые возникают в ходе этого анализа. Однако этому собственно критическому исследованию художественного произведения должно предшествовать разрешение самого важного, как нам кажется, вопроса: какие именно явления живой действительности, какую именно правду реальной жизни призвано воплотить героическое искусство?

Поставив так вопрос, мы должны тут же уточнить, о какой правде идет речь. Вполне и высоко правдивым может быть искусство, отражающее не сущее, а желаемое и должное. Несомненной правдой обладает, с другой стороны, и искусство, скажем, натюрморта, намеренно не выходящее за пределы быта. Нас сейчас интересует подлинно реалистическое искусство, синтезирующее в себе правду идеала, правду быта, правду истории. Чем определяется правдивость созданного им образа, если этот образ к тому же претендует на звание героя современности? Конечно, не прямолинейным и непосредственным совпадением его с живым прототипом (или группой живых прототипов, в данном случае это неважно), а его типичностью, то есть глубиной и истинностью заключенного в нем ответа на основной вопрос искусства – о взаимоотношении человека и общества. Точно так же и положительный герой в литературе: это не просто портрет хорошего в жизни человека, это портрет человека социального, то есть та или иная оценка строя, среды, эпохи. Не воспроизведение добра самого по себе, а социальный смысл этого добра, его причинно-следственная связь с общественным порядком – таково познавательное и эстетическое содержание образа положительного героя и таков критерий его правдивости.

Вот для того, чтобы выявить эту причинно-следственную связь героического с историей, и надо установить, что именно в жизни является первопричиной, первоисточником героического и почему оно требует для своей реализации именно таких черт характера, именно этой определенной, специфической, субъективной деятельности человека, называемой, в отличие от всех других форм его деятельности, героической. Иными словами: какова та объективная историческая категория, которою порождается и которой соответствует героическая практика личности? Зачем вызывается к жизни героизм? Какой объективной исторической потребности он удовлетворяет? Какой объективной исторической закономерности подчиняется? Что такое герой с точки зрения его места и роли в объективном ходе развития человечества?

2

Понятие «герой», несмотря на свой более чем почтенный возраст, – его знал уже древний мир, – в буржуазной идеологии определенности так и не приобрело. В частности, в той области, которая самым непосредственным образом формировала господствующее мнение о факторах прогресса, о его движущих силах, о роли народа в нем – в истории и в философии истории, – это понятие нередко соединялось и пересекалось с понятием «великого человека».

Великому человеку идеалисты отводят решающую роль в исторических событиях, его считают единственным субъектом истории. При этом, существенно различаясь между собою в понимании «механизма» этой роли (у объективных идеалистов великий человек выполняет волю абсолютного духа, у субъективных – действует по собственному произволу), все идеалисты сходятся в своем обосновании ее. Неограниченная власть всемирно-исторической личности опирается не просто на ее величие, а на исключительность этого величия. В тех более простых случаях, когда «должность» властителя истории представляется по праву рождения так называемому помазаннику божьему, эта исключительность особенно наглядна. Однако она полностью сохраняется во всех значительно более утонченных идеалистических построениях. Недоступное, недосягаемое, несравнимое, несоизмеримое и, так сказать, пожизненное величие свойственно и всемирно-историческим личностям Гегеля, которым предоставлена исключительная честь быть доверенными лицами всемирного духа, и «Единственному» (как это видно уже из самого этого термина) Макса Штирнера, и «немногим избранным индивидуумам» ⁹ левых гегельянцев, и «гению» Томаса Карлейля, и «критически мыслящим личностям» русских народников.

Нет нужды полемизировать здесь с этими утверждениями по существу: научная несостоятельность их, равно как и их реальные и гносеологические предпосылки, хорошо известны. Но важен общий смысл трактуемого таким образом величия субъекта истории. С его помощью народ, как активная и самостоятельная сила, не только оттеснялся, но начисто вытеснялся из истории. И отсюда интерес реакционных идеологов буржуазии¹⁰ к понятию героя.

В самом деле, как соотносятся между собою эти два понятия и зачем, располагая уже категорией «великого человека», буржуазной науке понадобился еще и термин «герой»?

В наиболее популярных работах о героическом мы ответа на этот вопрос не найдем. Наоборот, в книге Т. Карлейля, например, эти понятия пересекаются и порою попросту отождествляются. Называется эта книга, как известно, «Герои, почитание героев и героическое в истории» и, казалось бы, должна трактовать именно о героях, а не о чем-либо ином. Между тем и в начале ее, где автор определяет предмет своего исследования, и в дальнейшем изложении встречаются формулировки, адресованные уже не герою, а великому человеку как центру истории и, соответственно, центру книги. «Всемирная история, история того, что человек совершил в этом мире, есть, по моему разумению, в сущности, история великих людей…» – пишет Томас Карлейль. «История мира, как я уже говорил, это биография великих людей», – повторяет он далее, и т. д. Эта неотчетливость в предмете исследования дополняется неотчетливостью в формулировках. Ее отметил еще Н. Михайловский: «Как это ни странно, но в книге, озаглавленной «Герои, культ героев и героическое в истории», мы не найдем вполне выдержанного определения слова «герой» ¹¹. И дальше Н. Михайловский рядом примеров демонстрировал смутный и противоречивый смысл многочисленных в книге Т. Карлейля определений героя и великого человека. Не вносит должной ясности, увы, и выбор Т. Карлейлем персонажей для своей книги. Божество Один, пророк Магомет, поэты Данте и Шекспир, пастыри Лютер и Нокс, писатели Джонсон, Руссо и Берне, вожди Кромвель и Наполеон – в этой пестрой веренице образов невозможно уловить ни единого критерия их отбора, ни принципа разграничения героя и великого человека. И все же эта граница между ними – пусть извилистая, неровная, прерывистая, трудно уловимая – существует.

Понятие «герой» выполняет в реакционной буржуазной идеологии свою особую, только ему предназначенную функцию и в соответствии с ней вбирает в себя лишь одну, но очень важную грань деятеля. Если великий человек рассматривался преимущественно в плане его «взаимоотношений» с историей, то герой интересует его творцов прежде всего в плане его взаимоотношений с народом. Сущность этих взаимоотношений очень точно охарактеризовал К. Маркс в своей уничтожающе саркастической рецензии на «Современные памфлеты» Карлейля: «…»новая эра», в которой господствует гений, отличается от старой эры главным образом тем, что плеть воображает себя гениальной» ¹².

Если рядом с великим человеком легко можно представить себе (говоря теоретически) народ, общество, человечество, то рядом с героем, возвеличивающимся буржуазными идеологами, возможна только толпа, быдло, тупая и темная сила. Само понятие героя не существует здесь вне своего антагониста – понятия толпы, и только для него и существует.

Именно таков и сверхчеловек Ницше с его главным импульсом – волей к власти – и современные ницшеанцы. Разбитая на голову уже свыше ста лет, теория героя и толпы обрела сейчас в мире капитализма новую и очень активную жизнь.

1. См. Дм. Фурманов, Собр. соч., т. 1, 1936, стр. 332.[↩]
2. Ю. Либединский, Как я писал свою первую повесть «Неделя», журн. «Молодая гвардия», 1957, N 2, стр. 209.[↩]
3. В. Маяковский, Полн. собр. соч., т. 6, Гослитиздат, М. 1957, стр. 235 – 237.[↩]
4. См. М. Горький, Собр. соч. в 30-ти томах, т. 17, стр. 30.[↩]
5. М. Алигер, Стихи и поэмы, Гослитиздат, М. 1944, стр. 152.[↩]
6. К. Виноградская, Жизнь и замысел, в кн. «Вопросы кинодраматургии», вып. II, «Искусство», М. 1958, стр. 35.[↩]
7. Ф. Достоевский, Письмо к С Ивановой, «Письма Ф. М. Достоевского», под ред. А. С. Долинина, т. II, стр. 71.[↩]
8. О. Бальзак, Собр. соч. в 15-и томах, т. 13, Гослитиздат, М. 1955, стр. 650.[↩]
9. К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, т. 2, М. 1955, стр. 93.[↩]
10. Преувеличение роли великого человека было свойственно, как известно, и французским просветителям, и великим утопистам. Но у них оно имело совершенно иной характер и было данью исторической незрелости науки.[↩]
11. Н. К Михайловский, Сочинения, т. 2, СПб, 1897, стр. 371.[↩]
12. К.Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, т. 7, стр. 278.[↩]