Г. В. Векшин. Очерк фоностилистики текста: звуковой повтор в перспективе смыслообразования. Монография

Г. В. Векшин. Очерк фоностилистики текста: звуковой повтор в перспективе смыслообразования: Монография. М.: МГУП, 2006. 462 с.

Наука, вообще-то, вещь весьма скучная, – так не раз заявляли крупные ученые, в частности филологи. Другие с этим спорили: нет, веселая! особенно – стиховедение. Б. Томашевский, погибший полвека тому назад, бывало говаривал: «Потому и весело работать со стихом, что в этой области почти все спорно». Сколько лет прошло, а до сих пор эти слова живут в благодарной памяти, так же как не исчезнут из нее блистательные находки М. Гаспарова, В. Григорьева, М. Шапира…

И вот перед нами самоновейшая книга – о созвучиях. Стиховедческое исследование Г. Векшина (хотя и вполне серьезное, основательное) изобилует поистине прекрасной веселостью. Мир созвучий – мир увлекательный и привлекательный… Читаешь – и прямо-таки дивишься: как удалось автору выявить эти богатейшие россыпи звуковых повторов – и в поэзии, и в речевом быту, и где только нет. И почти каждому найденному примеру (чудом найденному) сопутствует убедительное и доказательное толкование, подчас разрастающееся в яркий филологический этюд. Не откажу себе в удовольствии указать хотя бы на один из проанализированных автором и потрясших меня образцов звукописи:

А сама-то величава,

Выплывает, будто пава: 

А какРЕЧь-то говорит,

СловноРЕЧенька

жУРЧИт.

Молвитъ можно

справедливо.

Это диво, так уж диво,

(А. Пушкин, «Сказка о царе Салтане…»)

Настойчиво выделяемые автором в таких случаях повторяемые и варьируемые звуко-слоговые группы, кажется, действительно обладают некоей целостностью в стихе, организуя его и как смысловое, и как ритмико-синтаксическое целое: речь – журчащая река, речка (то же – журчащий ручей), в союзе словно проступает слово – волна, оно молвится, плывет, величаво, справедливо. Волна – гульлива и вольна… Из этой звуковой стихии, как утверждает автор, – «льющейся и вдруг вздувающейся бурливо – рождается у поэта его видений своенравныйрой«.

Филологическая зоркость, чуткость и тонкий вкус помогли автору книги разобраться в массе привлекаемого им материала:здесь древняя и новая русская поэзия, народный балаганный стих, загадки, скороговорки, рекламные заголовки. Особенно интересны наблюдения над поговорками и пословицами, в том числе современными «анти-пословицами», основой порождения которых часто служит некоторый ритмический и звуковой каркас: «Не так страшен Бонч, как его Бруевич» (Бонч – черт, Бруевич – малюют; здесь дает о себе знать и эффект «растяжения» слова в его звуковых границах – БонЧ – БруевиЧ, без чего эта пословица вряд ли была бы столь смешной). Конечно, «Бруевич» страшнее: в нем слышно бУРЧАние и РЫЧАние, чего нет в «Бонче». (Кстати, подобные переделки ведут не только к словесным, но и грамматическим сдвигам. Фамилию Бонч мы склоняли бы по падежам, тогда как в составе двойной фамилии она несклоняема. Так же действует и «Мой дядя самых честных грабил», где финальное существительное вытеснено глаголом, а честных превращается в существительное-дополнение.)

Замечательны наблюдения над гоголевской «развязкой «Ревизора»» – оказывается, риторическая «вязь» грамматических и словесных повторов временами скрепляет реплики этой пьесы тем же образом, что и повторы звуковые. Интересных находок в книге – большое множество, перечислить их – значило бы переписать значительную ее часть.

В трактовке звуковой техники словесного искусства автор отталкивался от известного и давно утвердившегося в филологической науке представления о произведении как переживаемом процессе развертывания словесных и, шире, речевых рядов. Стремление найти движущееся в застывшем заставляет представить текст во взаимозависимости предшествующего и последующего, исследовать «предсказующие» элементы речи, ее «возвраты», «опережения», «обманутые ожидания». Если мы знаем, как важны открытые и закрытые концовки в произведениях, то следует присмотреться и к промежуточным начинаниям и завершениям. Здесь-то и раскрываются возможности «инструментовки»: становится ясно, что звуковое строение текста во многом определяет борьба прямого и обращенного параллелизма, а «разгоны и торможения» речи с помощью контрастных по форме звуковых повторов прямо или косвенно влияют на движение смысла, композицию, выступают важными «игроками» в системе художественного целого. Это особенно заметно в разборах пушкинских стихотворений, где, как показывает автор, посредством синтаксиса звуковая организация «транслируется» в область организации смысла. Тем более интересно, что эти наблюдения опираются и на анализ черновых вариантов некоторых стихотворений А. Пушкина.

Исследователи и комментаторы текстов охотно упоминают о внутренних рифмах, парономазиях, анаграммах, аллитерациях иассонансах, но и по сей день, как только дело доходит до определения эстетико-речевой природы и функций этих явлений, обычно используются самые расплывчатые и приблизительные формулировки. Г. Векшин смотрит на эти как будто известные явления с позиций лингвиста и дает им новые или обновленные убедительные определения, которые помогают представлять и описывать средства звуковой организации, в частности рифму и аллитерацию, как разновидности слогового повтора – как единый комплекс явлений, опирающихся так или иначе на слоговое строение речи. Текст, с этой точки зрения, оперирует не отдельными звуками, а согласные значимы не вне слога и слова, но лишь будучи включены в тот или иной слоговой или просодический каркас. Например, рифма может создаваться полным или частичным совпадением звуков лишь там, где, как показывает автор, действует установка на параллелизм слоговых структур. Зато «перевернутая» рифма (волны – безмолвны) оказывается своеобразным антиподом «параллельной» рифмы (волны – полны). Звуки в представлении Г. Век-шина как бы стягиваются вокруг слоговых вершин, гласных, но получают возможность «вращаться» вокруг своей оси. Поэтому предложенное понятие фоносиллабемы (компактного слогообразного единства в основе повтора) помогает прояснить нечто важное в структуре стиха.

Известная традиция рассматривать звук в поэзии как средство прямой передачи эмоций не находит в книге сочувствия: здесь господствует представление о звуковом повторе как композиционном принципе текста, воздействующем на смысл опосредованно, что, однако, не принижает роль звукописи, а, напротив, помогает увидеть взаимосвязь принципов построения текста на разных его «этажах» через призму строения звукового ряда. Слоговые повторы и раньше бывали предметом изучения в стиховедении, но, кажется, никогда текст с учетом его слогового строения не изучался столь полно в единстве его разнообразных звуковых приемов и в проекции этих приемов на строение слова и фразы.

В результате автору удалось не только формально описать, но и уточнить функциональное существо таких явлений стиха, как внутренняя и внутрисловная рифма, ассонанс, аллитерация, анаграмма, тавтограмма, парономазия, обратить внимание и на такие диковинные явления, как, спунеризм («смытый скрысл» или «Мена всех»), метаграмма (жалеть – желать), акцентный сдвиг («Кабак пропасть – там и пропасть» в пословице), звуковое растяжение и стяжение слов и словосочетаний («святотатственные сны» Языкова или «росс.. расслабленный колосс» у Пушкина). В итоге, книга предстает как первая, и успешная, попытка построения звуковой стилистики текста, описания многообразных форм звукового повтора как явления языка и литературы.

Не обошлось и без новых терминов, смысл которых обращен к теории языка, лингвистике текста. Термины эти (хотя мы в меру сил и попытались взглянуть на вещи глазами Г. Векшина) не всегда помогают. В самом деле, поди разберись в таких премудростях, как «экстрасегментная природа повтора» или «конвергенция и дивергенция в динамике текстообразования». Привычно (привычка не только моя) побрюзжав по поводу мнимого терминологического наукообразия, следует, однако, признать, что в целом сугубо академические аспекты проделанного исследования выглядят вполне достойно и оправданы основательностью выводов, к которым пришел и приводит нас автор и которые сосредоточены в концовке каждой из семи глав.

Филологами, особенно в XX веке, накоплен огромный фактический материал, сделано множество ценных наблюдений над звуками стиха. Этот опыт удачно осмысливается и обобщается в сочинении Г. Векшина. Особенно заметны симпатии автора к трудам наших и зарубежных структуралистов. К сожалению, не учтен опыт сторонников «речемузыкальной» проблематики: М. Харлапа и, особенно, его верного ученика А. Николаева, недавно скончавшегося талантливейшего стиховеда. Попутно отмечу, что в библиографии я не нашел «органического алфавита» де Бросса, с помощью которого П. Флоренский, на мой взгляд, нелепейшим образом записал имя пушкинской Мариулы – в самом таки деле созвучно-пленительное: мелькнула – минула – Мариула – Мариула – блеснула – толкнул – упрекнул – гул (вместо всей этой прелести – набор каких-то уродливых каракулей).

Г. Векшин вплотную подошел к проблемам «агноминативной детракции» в поэзии (минус-прием, термин, антиномичный «паронимической аттракции», исследованной В. Григорьевым), когда вместо чаемого «На холмы… легла… мгла» приходится читать «На холмах <…> лежит <…> мгла», или «ворон <…> из Кракова» не каркает, или «Фета жирный карандаш» намекает на то, что Фет сам жирный (нем. fett – жирный). Особенно это чувствуется там, где автор рассматривает случаи ритмических и фонико-ритмических разрушений. Пожелание читателя – развивать и дальше это интересное направление в области филологических штудий.

Внесу два частных уточнения: «остолопы Петр и Павел» встречались в детском лепете еще до Высоцкого. И второе: «ослышку»»Ну-ка, харя, громче тресни» предваряет строка «Ну-ка, солнце, ярче брызни», а не «Эй, товарищ, больше жизни».

Книга заставит читателя отыскивать эти и подобные параллели. Ее «практическое значение» – прежде всего в уникальной коллекции созвучий, интересной и для тех, кто равнодушен к вопросам теории.

А. ИЛЮШИН