Г. ОСТЕР: «Литература замедленного действия». Беседу вела Е. Калашникова

– Писатель, по-вашему, может сказать в интервью что-то важное?

– Может. Особенно это было важно в годы советской власти. Но, другое дело, тебя могут неправильно понять. У меня было много интересных интервью, одни интервью я брал, другие давал.

– По какую сторону диктофона интереснее?

– Зависит от собеседника, от того, с какой целью ты интервью даешь.

Вообще любая попытка что-то систематизировать, вывести законы для меня крайне неприемлема. В своем творчестве для детей, да и для взрослых, наверное, тоже, я как раз и пытаюсь объяснить, что когда дело касается личности, душевных переливов, никакие правила и законы неуместны. Поэтому меня раздражают такие науки, как психология. У меня есть цикл книг «Наука на всю жизнь», где я создаю такие псевдонауки, как науку о взрослых «папамамалогию», «конфетоедение», «вритературу» и другие. Это не то что пародия на учебники, это такие парадоксальные построения, которые, как и «Вредные советы», дают прививки от всяких методологий. На мой взгляд, неверных.

– Когда вы пишете, наверное, ориентируетесь на своих детей?

– Нет, на своих детей я никогда не ориентировался. Я начал писать детские книги в 1975 году, когда у меня не то что детей, но и желания их заводить не было. Всегда, когда я пишу, я ориентируюсь на того ребенка, которым был я сам, которым помню себя. Я пишу не для статической личности пятилетнего ребенка, а для существа, который из ребенка превращается во взрослого. Поэтому я хочу писать такие вещи, которые дети могут запомнить, а потом постепенно, когда они будут взрослеть, это будет в них проявляться. Как медленно возникающее изображение на пленке. Человек доживет до 40 лет и вдруг поймет: «Вот что имелось в виду. Оказывается, я с этим живу, только не понимал этого». Мне хочется делать литературу замедленного действия.

– В доме ваших родителей была большая библиотека?

– У меня мама была библиотекарь, поэтому я вырос среди книг. В те времена хорошие книги были большим дефицитом. В магазине нельзя было найти произведений Ильфа и Петрова, хотя они были разрешены. А половина того, что мы сегодня читаем, вообще было запрещено. Но, тем не менее, книг дома было достаточно, это было самое ценное. Между прочим, в те времена книги были не только духовной, но и материальной ценностью. Чтобы собрать библиотеку, маме в течение многих лет приходилось тратить на книги большую часть своей зарплаты. Конечно, дома невозможно было иметь столько книг, сколько в библиотеке, поэтому я сидел там где-нибудь на верхней полке и читал. Вырос я в городе Ялте, где летом море, а зимой дождик и довольно скучно, и поэтому все долгие зимы я читал-читал-читал.

– То есть, вы были домашним книжным ребенком?

– Нет. Естественно, как всякий мальчишка в южном городе, я жил довольно полновесной жизнью. Просто все то время, которое у моего сына уходит на компьютер и фильмы, у меня уходило на книги.

– Не помните первую книгу, которая произвела на вас сильное впечатление?

– Многие книги производили разное впечатление. Первая книга, которую я прочитал сам, – «Серебряное копытце».

– Сколько вам было?

– Лет семь. Я – в отличие от своих детей – довольно поздно научился читать. Это отдельная история: ребенка нельзя учить читать до четырех лет. Есть, конечно, исключения, но, как правило, сначала должна сформироваться первая сигнальная система, когда ребенок, как животное, понимает и чувствует каждую вещь, и только потом вторая сигнальная система, когда он осознает, что у вещи есть некое значение.

– А какие книги сформировали вас?

– Наверное, я не отличался от читающих детей своего времени. Я родился в 1947-м, в 1957-м мне было 10 лет, примерно в это время, в 1960-е, начали выходить собрания сочинений. Помню, приходил том Чехова, я его читал, приходил том Джека Лондона, я его читал, приходил том Куприна, я его тоже читал.

– Это дома или в библиотеке?

– В библиотеке, конечно. Получить подписку на дом было очень сложно, на нее стояли очереди. Я читал все подряд, и в этом смысле все понемногу оказывало влияние. А потом, когда я немного подрос, стали влиять такие люди, как Стругацкие, которые формировали поколение. И поэзия, естественно. Мой друг, у которого мама работала в книжном магазине, подарил мне на день рождения синий том Пастернака с предисловием Синявского.

– Который еще был разрешен.

– Да, я эту книгу все время читал. Это потом я с удивлением обнаружил, что там предисловие Синявского. Мне в голову даже не приходило его читать. Кто в юности читает предисловия?

– Зато в юности пишут стихи.

– Я писал стихи для взрослых, а когда мне было лет 15 – 16, их иногда публиковали в Москве, по радио читали, пока «оттепель» не кончилась. Меня, наверное, можно назвать последним шестидесятником, на мне закончилась эта эпоха.

Я общался с писателями, которые приезжали в Ялту, был достопримечательностью типа «Ласточкиного гнезда». Когда я уже стал взрослым и подружился с Эдиком Успенским, он мне рассказал, что когда они с Борисом Заходером, который был его старшим товарищем, приезжали в Ялту, Заходер ему однажды сказал: «Видишь, мальчик идет? Это знаменитый Гарик Остер, который пишет замечательные стихи».

– Заходер знал ваши стихи по публикациям?

– Нет, тогда стихи ходили в самиздате. Их передавали друг другу, читали наизусть. Стихи в то время занимали в жизни продвинутой молодежи место, которое сейчас занимает музыка и тексты песен. Теперь молодежь ходит на концерты, а в те времена – в поэтические кафе. И так по всей стране, в Москве был Политехнический, а в провинции свои отголоски.

– И вы решили поступать в Литературный институт.

– Не решал и не собирался. В Ялте, в Доме творчества Литфонда, Вознесенский познакомил меня с ректором Литературного института Пименовым. «Этот мальчик пишет стихи. Школу скоро закончит, ему бы в Литинститут…» А я был хам, что-то резкое сказал Пименову, поссорился с ним, поэтому Литинститут для меня был закрыт. И после школы я поехал в Ставрополь, к своему приятелю, поступать в педагогический. На экзаменах мне не хватило полбалла, и меня вызвал к себе ректор.

– А он знал, кто вы такой?

– Знал. Потому что мой приятель, который работал в ставропольской газете, уже опубликовал большую подборку моих стихов. «К нам приехал, к нам приехал такой молодой и талантливый… вместо того, чтобы поступать в Литературный институт». Поэтому-то ректор и хотел на меня посмотреть.

Я поздно пошел в школу, окончил ее в 1966-м, мне было почти 18 лет, в ноябре должно было исполниться, и ректор мне говорит: «Я знаю, зачем вы сюда приехали. От армии прятаться. Вот я вас возьму, но вы же не поедете преподавать в школу. Лучше я возьму человека, у которого меньше баллы, но он приехал из деревни, я его выучу, и он поедет работать в школу. Скажите мне честно: вы что, хотите с детьми заниматься?» У этого дядечки не было руки, на груди висели медали, про него говорили: «герой-фронтовик». А поскольку у меня и в мыслях не было, что я буду писать детские стихи, мне было неловко в глаза ему врать. Но тем не менее я стал говорить, что, знаете, конечно, работа с детьми меня очень даже интересует… Может быть, тогда впервые, в разговоре с ним, в полувранье, я начал формулировать вещи, которые меня потом всерьез заинтересовали. Но мне не хватило наглости, я честно заюлил, хотя мог не юлить… В итоге я вернулся в Ялту, был призван в армию и отслужил три года матросом на Северном флоте. А пока служил на флоте, все кончилось.

– Что именно? Стихи «взрослые» кончились?

– Наоборот, я писал стихи каждый день. Кончились «шестидесятые». До армии я мог выступать на конференциях, говорить то, что думаю.