Философия и эстетика любомудров

З. А. Каменский, Московский кружок любомудров, «Наука», М. 1980, 327 стр.

Философия Шеллинга сыграла в формировании художественно-философской системы русского романтизма значительную роль. Редкое исследование творческой деятельности поэтов-любомудров обходится без упоминания имени немец-кош философа; традиционно обращение к его философским идеям и в работах, посвященных поэзии Тютчева.

Однако до сих пор эта проблема привлекала внимание в основном литературоведов, а эстетика рассматривалась преимущественно в контексте художественной и литературно-критической практики русских романтиков, собственно же философские идеи поэтов и мыслителей затрагивались вскользь и не становились предметом специального изучения. Между тем необходимость такого исследования давно уже назрела: специфика романтизма как феномена культуры заключается прежде всего в попытке создания целостной художественно-философской системы, в рамках которой достигалось бы единство моментов художественного и философского познания. Исследователями подчеркивалось, что «принципы художественного познания и отражения действительности романтиками невозможно осмыслить вне их философского содержания» ¹.

Анализ философских взглядов романтиков представляет значительную трудность – ведь романтики не создали (да и не стремились создать) стройной философской системы, даже философия раннего Шеллинга, которая легла в основу художественно-философской системы романтизма, «так и осталась незавершенной в отличие, скажем, от философии Гегеля и в известной мере даже Канта» ².

фрагментарный, отрывочный характер носят высказывания по специфически философским вопросам представителей русского романтизма; они тесно переплетены с рассуждениями по вопросам эстетики, художественного творчества, истории и рассеяны по художественным произведениям, литературно-критическим статьям, письмам. Несистемность романтизма как такового затрудняет сопоставление идей русских романтиков с соответствующими идеями их немецкого источника, поэтому выводы исследователей о степени заимствования любомудрами идей немецкого философа, о самобытности интерпретации и последующего развития носили, как правило, умозрительный характер и часто оказывались противоположными у различных исследователей.

Эти проблемы и призван разрешить цикл монографий З. Каменского, из которого уже вышли в свет книги «Русская философия начала XIX века и Шеллинг» и «Московский кружок любомудров». Автор сообщает, что им подготовлены к печати также монографии «А. И. Галич» и «Н. И. Надеждин».

Предмет, метод и задачи цикла сформулированы в общей для всего цикла теоретической и методологической части исследования, которая включена в книгу «Русская философия начала XIX века и Шеллинг».

Согласно предложенной автором периодизации, сложившаяся в начале XIX века в России «школа объективного диалектического (просветительского) идеализма» прошла через три этапа. Первый этап характеризуется разработкой натурфилософии, осуществленной в трудах Д. Веланского и М. Павлова; их анализу посвящена первая книга З. Каменского. Второй этап развития школы – московский кружок любомудров – «характеризуется тем, что центр интересов… перемещается из области натурфилософии в область философии духа» (стр. 4), в рамках которой и создается эстетика. К третьему периоду автор относит деятельность Станкевича и его кружка, а также работы А. Галича и Ц. Надеждина. Анализ философской концепции любомудров проведен по работам главных идеологов кружка – Веневитинова и Одоевского, а эстетика, которая разрабатывалась также и другими представителями школы (Средний-Камышев, Кронеберг, И. Киреевский), рассматривается по ряду основных идей.

В силу отмеченного нами фрагментарного характера философских Нестроений любомудров, З. Каменский проводит тщательную реконструкцию основного корпуса философских идей; экспликацию учения о социально-политической утопии и философии истории, выявляет в этих идеях элементы диалектики и лишь после этого приступает к анализу полученной в ходе такой реконструкции философской концепции и сопоставлению ее с соответствующими положениями философии Шеллинга.

Принадлежность Одоевского и Веневитинова к школе объективного идеализма утверждается, таким образом, не только на основании их собственных высказываний, как это чаще всего делалось до сих пор, но вытекает из детального анализа их онтологических построений.

Сопоставляя взгляды Одоевского и Веневитинова, автор приходит к выводу, что «в кружке… существовало расслоение на консервативное (Одоевский и др.) и радикальное (Веневитинов и др.) направления» (стр. 107).

Важно, что выделение в кружке консервативного и радикального направлений не связывается с близостью философских построений к материализму, – З. Каменский убедительно показывает, что движение философской мысли Одоевского (в период любомудрия) и Веневитинова протекало всецело в рамках объективного диалектического идеализма, – но осуществляется на основании анализа всего комплекса идей Одоевского и Веневитинова. Так, если у Одоевского «объективный идеализм принимает отчетливо религиозную форму» (стр. 19), то Веневитинов «решительно элиминирует бога, религию, откровение из своих философских построений» (стр. 78).

Это различие в онтологии проявляется в учении об идеальном общественном устройстве будущего: если «Одоевский пытался решить антиномию «общего блага» и индивидуализма на путях некоторого их равновесия, гармонии» (стр. 91), которая, по его представлениям, осуществлялась бы полнее всего при монархической форме правления (стр. 42), то «у Веневитинова, как и у декабристов, заметно стремление подчеркнуть необходимость подчинения индивидума требованиям «общего блага» (стр. 91). Таким образом, вывод о существовании консервативного и радикального направлений в кружке основывается на тщательном анализе всех уровней философских построений его членов, и на это хочется обратить особое внимание; к сожалению, еще приходится сталкиваться с механическим переносом оценки сознательно занимаемой социально-политической позиции художника и мыслителя на его творчество и наоборот.

В то же время З. Каменский сохраняет должную меру историчности и диалектичности в общей оценке деятельности любомудров. Отмечая определенный консерватизм идей Одоевского, автор не старается умалить их позитивного значения для развития русской философской и эстетической мысли: Одоевский «исследовал проблематику философии духа, пытался осмыслить ее диалектически, и живительные ветры новаторства возрождаются в этой области» (стр. 55). С другой стороны, автор убедительно доказывает несостоятельность имевших место в литературе о Веневитинове утверждений, что эволюция взглядов юного мыслителя привела его к разочарованию в философии Шеллинга (Б. Смиренский) или же – более того – к материализму (Л. Тартаковская). Соглашаясь с Ю. Манном в том, что Веневитинов «эволюционировал в области эстетики», З. Каменский приходит к выводу, что философские взгляды любомудра «сформировались… в нечто более или менее определенное за несколько месяцев до его смерти… и более не эволюционировали» (стр. 127). В результате детального исследования утверждение автора о том, что в области философии «Веневитинов был идеалистом и диалектиком, плавным теоретическим источником его воззрений была философия Шеллинга» (стр. 135), оказывается последовательным и убедительным.

Каждому исследователю жизни и творчества Одоевского и Веневитинова приходится сталкиваться с вопросом об их отношении к идеологии декабризма вообще и движению декабристов в частности. З. Каменский предлагает различать эти понятия: «Надо прежде всего отделить друг от друга принадлежность к декабризму как революционному движению от приверженности декабристской идеологии» (стр. 45). В первом случае суждение может однозначно основываться на факте участия в одном из тайных обществ, во втором – требуется предварительная конкретизация самого понятия, то есть выявление «специфического круга идей, которых придерживались только декабристы и никто более». Это представляет существенную трудность «потому, что целый ряд передовых идей, принятых декабристами… был принят и теми журналистами и писателями, которые не входили в декабристские организации и по социально-политической ориентации к декабризму не примыкали» (стр. 45). Неразличение этих понятий, их смешение в термине «декабристское в широком смысле движение» или же, с другой стороны, понимание декабризма исключительно как революционного движения нередко ведут к тому, что об одном и том же представителе русской мысли начала XIX века, в частности об Одоевском, высказываются противоположные суждения.

В результате разделения указанных понятий автор вносит ясность в проблему «Одоевский и декабризм»:

«…По основной специфической идее декабристов – необходимости преобразовать общество революционным путем – Одоевский не только не примыкал к декабризму, но сознательно отвергал его», в то же время «он примыкал к тому единому фронту, который накануне 1825 г. образовали декабристы», находясь, правда, «на умеренном в идеологическом отношении фланге» (стр. 47).

Занимаемая Веневитиновым социально-политическая позиция, в общем, ясна: принятие молодым любомудрам основной специфической идеи декабристов не вызывает сомнений в науке о декабризме и разделяется большинством исследователей его творчества.

Как было отмечено, анализ эстетических построений школы проведен – используя терминологию автора – не в очерковой форме, по отдельным представителям, а системно или обобщённо – по ряду основных идей. Выгоды такой формы очевидны: она предоставляет возможность как определить общетипологические принципы, лежащие в основании романтической эстетики, так и показать своеобразие их интерпретации в работах отдельных ее представителей.

З. Каменский разделяет выдвигаемое многими исследователями положение о «связи романтизма с Просвещением вообще, и особенно в России» (стр. 143; это нашло выражение в определении школы как «школы объективного просветительского идеализма»). Таким образом, хотя эстетическая концепция школы «имела своим главным теоретическим источником» иенский романтизм (стр. 141), тем не менее этим русская романтическая эстетика не исчерпывается.

Интерес к эстетике указанного периода вполне закономерен: как отмечает автор, «эстетика имела особое значение для развития русской общественной мысли (в особенности для изучаемой школы просветительского идеализма…)» (стр. 140), Сами любомудры неоднократно заявляли о том, что их философские построения носят подчиненный характер и что их основная задача – создание теории изящного. Философия была необходима русским романтикам потому, что они стремились превратить эстетику в науку, «основоположения которой заимствуются из философии» (стр. 157), а литературно-художественную критику в свою очередь основать на науке эстетике.

Принцип научности эстетики любомудры отстаивали не только в острой полемике с эстетикой классицизма, но и в критике представителей так называемого псевдоромантизма. В этом отношении наиболее характерны работы Веневитинова «Разбор рассуждения г. Мерзлякова…» и «Разбор статьи о «Евгении Онегине»…», на которых останавливается З. Каменский и которые дают хороший материал для понимания выдвинутых любомудрами принципов научности эстетики и законообразности области художественного творчества.

Представляется странным, что автор, отделив принципы оценки художественного произведения от принципов его создания, тем не менее их смешивает. Терминологическая на первый взгляд нечеткость приводит к существенным недоразумениям, поэтому необходимо остановиться на этом подробнее.

Отметив несостоятельность ряда обвинений, предъявленных романтиками классицистической эстетике, З. Каменский видит противоречие в том, что романтики, «критикуя классицистов… с одной стороны, обвиняли их в нормативизме, рационализме, в том, что они подчиняют творчество теории, с другой – обвиняли их в отсутствии теоретической разработки эстетики» (стр. 158; подчеркнуто мной. – А. Н.). Никакого противоречия здесь нет: требования соблюдения четких законов при создании художественного произведения и при его оценке предъявляются в различных областях бытия художественного произведения, и то, что недопустимо в одной из них – в самом акте творчества, оказывается совершенно необходимым в другой – в суждении о результате творчества. С точки зрения романтиков, – что и отмечено автором монографии, – классицизм требовал соблюдения жесткой нормативности именно в сфере художественной деятельности, а в оценке продукта этой деятельности исходил из расплывчатого понятия «хорошего вкуса».

Против последнего и протестовал Веневитинов, когда, критикуя Мерзлякова, утверждал, что для того, «чтобы произнесть общее суждение о поэзии… надобно обосновать свой приговор на мысли определенной, и эта мысль не господствует в теории г. Мерзлякова» ³. Критику Полевого Веневитинов проводит по тому же пункту: Полевой переносил выдвинутый романтиками принцип творческой свободы художника, его независимости от господствующего представления о «хорошем вкусе» в эстетику, то есть делал его принципом суждения о художественном произведении. На это Веневитинов возражает: «Но отсутствие правил в суждении не есть ли также предрассудок? Не забываем ли мы, что в критике должно быть основание положительное…» ⁴ (подчеркнуто мной. – А. Н.). Упреки, как мы видим, сводятся к тому, что суждение о художественном произведении необходимо должно основываться на положительной теории. (Имелась ли таковая у классицистов или нет – в данном случае не имеет значения, так как автор говорит о внутреннем противоречии в позиции романтиков, которые «упрекали классицистов в том, что у них нет теории, и тут же критиковали их теорию, подтверждая тем ее наличие», – стр. 153.)

Другое дело, что процесс творчества представлялся самим любомудрам достаточно противоречиво, и это противоречие верно указано З. Каменским: «…Тяготение к иррационализму (согласно которому творческий акт является… чисто – бессознательным актом) зачастую сочеталось с мыслью о том, что художественный акт есть диалектическое единство бессознательного и сознательного моментов» (стр. 159). Однако как бы ни трактовали романтики характер творческого акта, они отчетливо представляли, что законы деятельности духа нельзя смешивать с законами суждения о продуктах этой деятельности. Это разграничение четко проводит Веневитинов: если основу эстетического суждения молодой любомудр полагал в философии, то законы творчества считал имманентными. Сформулированный им принцип: «Поэзия… имеет в себе самой (а не в философии. – А. Н.) постоянные свои правила», – буквально перекликается со сказанными почти одновременно словами Пушкина: «Цель поэзии – поэзия» ⁵.

Мы считаем необходимым подробно остановиться на этом вопросе потому, что построенная на строгих научных принципах концепция З. Каменского здесь методологически уязвима, в результате чего и без того противоречивая эстетическая концепция русского романтизма приобретает дополнительные противоречия, на самом деле ей не присущие, и к тому же не позволяет увидеть отмеченного любомудрами различия законов деятельности духа и суждений о его результате.

К сожалению, в книге не получили должного освещения философские и эстетические взгляды И. Киреевского, входившего в кружок с его основания. Правда, З. Каменский аргументирует исключение из исследования трудов Киреевского тем, что он «стал заметной фигурой в русской общественной мысли лишь в 30-х годах», тут же признавая, однако, что «известное значение имели и его статьи конца 20-х – начала 30-х годов… и его журнал «Европеец», вышедший в 1830 г., т. е. за пределами истории кружка» (стр. 11). Вряд ли стоило придерживаться такой пунктуальности в установлении хронологических границ «периода любомудрия», тем более, что сам автор считает, что предложенная им периодизация «весьма условна» (стр. 7). К тому же та характеристика философских и эстетических взглядов Киреевского, которую автор дает в главе, посвященной эстетике школы, выглядит не всегда обоснованной в силу недостаточного внимания, уделяемого им их анализу.

Однако более детальное исследование взглядов Киреевского необходимо не только в силу его участия в кружке я хронологической близости некоторых работ к периоду активной деятельности любомудров. З. Каменский не обходит молчанием то обстоятельство, что многие члены кружка стали впоследствии основателями и активными деятелями славянофильства – среди них был и Киреевский. В то же время создается впечатление, что автор всячески старается оградить любомудрие от славянофильства, характеризуя последнее как «консервативно – реакционное извращение» любомудрия (стр. 11). Собственно, лишь этой, – и нельзя не признать, что слишком общей, – характеристикой и ограничивается автор в своем исследовании.

В результате проблема взаимосвязи любомудрия и славянофильства так и остается открытой, а немногие высказывания З. Каменского по этому поводу часто оказываются противоречивыми. Так, на стр. 95 со ссылкой на существующее в литературе о Веневитинове мнение говорится, что «в какой-то мере он (Веневитинов. – А. Н.) предвосхищал также и идеи славянофильства», хотя «характер этого предвосхищения был весьма своеобразен – Веневитинов развивал идеи, которые… в равной мере были исходными и для западников, и для славянофилов». В дальнейшем автор вроде бы это мнение опровергает: «Мы получили здесь… аргументы против метения, будто и у Веневитинова можно найти славянофильские тенденции, что он был одним из отдаленных предтеч славянофильства» (стр. 165), однако это не мешает тут же почти слово в слово повторить свое первоначальное утверждение: «Веневитинов, определяя задачи русской культуры, особенно философии и искусства, требовал развития самобытной русской культуры. В этих отношениях идеи Веневитинова послужили источником, из которого впоследствии развились некоторые идеи западничества и славянофильства (И. Киреевский и Хомяков)» (стр. 176).

Подобной сбивчивости в собственной позиции можно было бы избежать, если бы автор более детально остановился на анализе славянофильской концепции философии и искусства, развитой в трудах Киреевского, и провел бы детальное сопоставление с концепцией, развитой Веневитиновым, руководствуясь при этом тем же принципом строгой научности, что и было с успехом им сделано при сопоставлении философии любомудров и Шеллинга.

Отмеченные неточности, неизбежные при первой в нашей литературе попытке представить целостную картину зарождения, развития и распадения философской и эстетической концепции школы русского диалектического

идеализма, не умаляют того значительного вклада, который появившиеся монографии З. Каменского вносят в изучение сложнейшей проблемы русского романтизма, его становления и последующего бытия в русской культуре на протяжении всего XIX века. Можно с уверенностью сказать, что труд З. Каменского будет по достоинству оценен не только философами, но и литературоведами.

1. А. Дмитриев, Теория западноевропейского романтизма, в кн. «Литературные манифесты западноевропейских романтиков». Изд. МГУ, 1980, стр. 11.[↩]
2. З. Каменский, Русская философия начала XIX века и Шеллинг, «Наука», М. 1980, стр. 11.[↩]
3. Д. В. Веневитинов, Стихотворения. Проза, «Наука», М. 1980, стр. 152.[↩]
4. Там же, стр. 146.[↩]
5. Д. В. Веневитинов, Стихотворения. Проза, стр. 150, 504.[↩]