Эстетика Льва Толстого

К. Ломунов. Эстетика Льва Толстого, «Современник», М. 1972, 480 стр.

Тема, поставленная в заголовке рецензируемой книги, очень обширна, и разрабатывать ее можно в разных ракурсах. В 1966 году Е. Купреянова выпустила книгу «Эстетика Л. Н. Толстого»: тут шла речь о художественной концепции мира у Толстого, об эстетике, реализуемой в образах. Труд К. Ломунова посвящен астеническим взглядам Толстого. Перед нами первый в научной литературе опыт систематизации и анализа суждений Толстого о сущности и задачах искусства, о реализме и художественной правде, о законах, согласно которым творит писатель, художник.

Эта книга – итог многолетней работы. Еще в 1958 году К. Ломунов выпустил очень полезное двухтомное издание «Лев Толстой об искусстве и литературе»; здесь широко представлены не только известные статьи и трактаты Толстого об искусстве, но и его разнообразные признания, высказывания, оценки, рассыпанные в дневниках, письмах, воспоминаниях современников, извлеченные иногда из труднодоступных и полузабытых изданий. Благодаря этому двухтомнику, который прочно вошел в педагогический и читательский обиход, и благодаря многочисленным статьям К. Ломунова мы лучше знакомы с богатствами эстетической мысли Толстого, чем могли быть знакомы пятнадцать – двадцать лет назад.

Новая книга К. Ломунова, где обобщены результаты долголетних разысканий, представляет ценность – уже в силу своего богатого фактического материала – и как вклад в теоретическую литературу по эстетике, и как источник мыслей и знаний для практиков: литераторов, деятелей искусства, работников культуры.

Даже и те читатели, которые хорошо знакомы с предыдущими работами автора, могут найти здесь немало любопытного и нового. На одной из первых страниц мы встречаем такое неожиданное утверждение: «Занятия Толстого музыкой и ее теорией сыграли немалую роль в разработке им многих вопросов теории искусства…» (стр. 17). Особая восприимчивость Толстого к музыке подтверждается многими текстами и свидетельствами. В 1850 году – еще не взявшись за работу над «Детством» – Толстой писал: «Музыка есть средство возбуждать через звук известные чувства или передавать оныя», – уже здесь, замечает К. Ломунов, «Толстой впервые выдвинул свой тезис о заразительности искусства» (стр. 15). Так с самого начала исследования раскрывается то общее, постоянное, что сохранялось во взглядах Толстого на искусство в разные периоды его жизни. Особое внимание к музыке – важная черта Толстого как художнической индивидуальности. Видимо, тут один из источников того глубокого тяготения к Толстому, которое испытывали, каждый по-своему, создатели «Слепого музыканта», «Жан-Кристофа», «Доктора Фаустуса».

На первый план в книге К. Ломунова выдвинуты проблемы, имевшие решающее значение для Толстого, сохраняющие свою актуальность для деятелей искусства и в наше время: связь эстетики и этики, познавательная роль искусства, отражение в нем вечно изменяющейся, движущейся действительности, роль искусства в жизни народа и роль народа в развитии искусства, принципы типизации в литературе и т. д. Обстоятельно разобраны те понятия, которые были введены в эстетику именно Толстым и приобрели широкое хождение в научной и критической литературе: «заразительность», «заострение», «сцепления», «генерализация», «фокус» (то есть умение фиксировать внимание на главном), «текучесть» (как принцип развития характера). По ходу работы К. Ломунов выясняет особенности толстовской эстетической терминологии, в которой слово «реализм» было довольно редким – несмотря на глубоко реалистическую сущность толстовской эстетики в целом! – слово «искренность» нередко приобретало значение, близкое к нашему современному пониманию идейности, слово «талант» становилось необычайно емким и включало в себя не только дар художественной выразительности, силу воздействия, но и умение постигать скрытую суть явлений.

Взгляды Толстого на искусство, конечно, представляли собою цельную, связную систему: в книге об этом говорится вполне убедительно. Но все же он подходил к искусству прежде всего как художник, исходил из собственной творческой практики. Исследователь широко вводит эстетику Толстого в контекст литературно-теоретических споров конца XIX века, старается передать разноголосицу откликов на выступления Толстого по вопросам искусства – все это представляет определенный познавательный интерес. Однако, может быть, стоило бы уделить больше внимания тем связям, – не всегда очевидным, не лежащим на поверхности, – которые существуют между эстетикой Толстого и его литературным творчеством. Ведь художественное произведение воздействует не только на читателей или слушателей, не только на последующее развитие искусства: оно оказывает обратное влияние и на самого создателя, определяет в том или ином смысле ход его дальнейших размышлений и поисков. И тут мы сталкиваемся с одним из парадоксов, каких немало в литературной судьбе Толстого. Он мог в последние десятилетия жизни относиться как угодно несправедливо к собственным великим произведениям, – все же в его поздних эстетических работах, в их коренных идеях, отзывался весь накопленный им богатейший художественный опыт. К. Ломунов цитирует одно из замечательных высказываний Толстого (из писем 90-х годов): «…Жизнь наша связана с жизнью других людей и в настоящем, и в прошедшем, и в будущем. Жизнь – тем более жизнь, чем теснее ее связь с жизнью других, с общей жизнью. Вот эта-то связь и устанавливается искусством в самом широком его смысле» (стр. 200; подчеркнуто мною. – Т. М). По сути дела, тут – философский вывод из тех художественных открытий, которые были сделаны Толстым как мастером романа-эпопеи. Опыт работы над «Войной и миром» глубоко запечатлелся в сознании Толстого как теоретика искусства.

К. Ломунов верно говорит в начале своей книги, что эстетика Толстого была эстетикой вопросов. Она постоянно развивалась, обогащалась, уточнялась в ходе поисков. Отчасти именно поэтому так важны отдельные замечания, которые Толстой делал как бы мимоходом, – они порой вносят существенные поправки в то, что он писал в статьях и трактатах. К. Ломунов старается дать картину непрерывного движения толстовской эстетической мысли, и это ему в значительной мере удается. Но думается, что картина эта была бы полнее, богаче, если бы искания Толстого-теоретика чаще и более органично соотносились с личным опытом Толстого-художника. Думается также, что третья часть исследования, где идет речь о конкретных проблемах мастерства, писательского труда, имела бы право занять в книге больше места: она изложена гораздо более бегло, чем первые две.

Заслуживает внимания плодотворная попытка К. Ломунова расшифровать толстовское понятие правдивости искусства, показать различные стороны и грани этого понятия, как оно выступало у Толстого. Правдивость – это и верность жизненным фактам, и способность художника «дойти до корня», и истинность критериев оценки людей и событий. Это вместе с тем и определенный нравственный императив- то самое, что выражено словами «Не могу молчать».

В нравственном смысле Толстой как поборник правды и разрушитель лжи – учитель многих и разных мастеров передового искусства в нашем столетии. А в конкретно художественном смысле?

И тут встает проблема: Толстой и условность в искусстве. Великий поборник жизнеподобия в искусстве, Толстой обратился в своих «Народных рассказах» к сказочно-легендарным формам повествования. Что это было – уступка религиозным предрассудкам или иной, неожиданный аспект толстовского художественного гения? И в какой мере Толстой как теоретик искусства выходил за пределы личных творческих навыков? Как понимал он границы реализма (как сказали бы мы сегодня) или границы, пределы правдивости? В книге К. Ломунова цитируются энергичные формулировки К. Федина относительно того, что «природа искусства – иллюзия, реализм в «чистом» виде – абстракция» (стр. 291). Комментируя эти строки, автор книги говорит, что в наши дни проблема иллюзии в искусстве, волновавшая Толстого, «приобрела новую остроту» (стр. 292). Значит ли это, что практика литературы XX века, если и не отменила творческие заветы Толстого, все же внесла в них известные поправки? Эти вопросы в книге К. Ломунова вроде бы и не обходятся, но остаются открытыми.

Вполне понятно – и заслуживает полной поддержки – стремление К. Ломунова выявить и выдвинуть на первый план те стороны эстетики Толстого, которые имеют наиболее положительное, непреходящее значение. Не заблуждения и не огрехи, не парадоксы, вызванные запальчивостью, а наиболее мудрые, проницательные суждения Толстого, поучительные для писателей наших дней, – вот что интересует автора в первую очередь. С другой стороны, он не умалчивает о заблуждениях и противоречиях (например, о преходящих симпатиях Толстого к «чистому искусству» в пору его сближения с «бесценным триумвиратом»).

И все же мне думается, что исследователю стоило бы отнестись к эстетическим воззрениям Толстого с большей долей критичности. Не следует принимать без необходимых возражений те его суждения и оценки, которые в свете сегодняшнего опыта явно ошибочны.

Очень интересно разобрано в книге отношение Толстого к Шекспиру – остропротиворечивое, неоднозначное, но так или иначе страстно заинтересованное. Толстой мог иногда в личных беседах и хвалить английского драматурга. Но все-таки он был в своем подходе к Шекспиру прежде всего ниспровергателем – никуда от этого не денешься. Толстой оспаривал, конечно, не только «мещанский культ Шекспира» (стр. 368), но и его самого.

Антипатия Толстого к некоторым его видным литературным современникам, таким, как Золя или Ибсен, – как и его более чем сдержанное отношение к Бальзаку, – в известной мере объяснялась тем, что он был носителем иного типа реализма. Критик, ученый обязан в своих оценках быть по возможности объективным, не поддаваться личным вкусовым пристрастиям. В отношении художника к художнику действует, видимо, и такой психологический фактор, как творческая несовместимость.

В свое время – еще в начале 50-х годов – К. Ломунов первым в нашем литературоведении поднял тему «Толстой против декаданса» и показал неоспоримые заслуги Толстого как обличителя и критика ущербного «господского» искусства. Заслуги эти и в самом деле велики, но не все, что говорил Толстой о западном искусстве «конца века» три четверти столетия назад, можно считать сегодня непреложной истиной. Толстой проницательно увидел связь декаданса с моральным распадом буржуазии, с ницшеанской концепцией «сверхчеловека», то есть и с идеологией империалистической реакции. Но он не увидел, что среди «проклятых поэтов» конца XIX века были настоящие, хоть и больные, таланты – не столько апологеты буржуазного общества, сколько его жертвы. Думается, что сегодня не могут быть приняты безоговорочно ни суждения Толстого о Бодлере, Верлене, Метерлинке ни те уничтожающие оценки, которые он давал мимоходом таким художникам, как Э. Мане, К. Моне, Ренуар, Писсарро.

Говоря о борьбе Толстого с модернистским искусством и эстетикой, К. Ломунов цитирует слова Ромена Роллана: «Ничего не поделаешь, это война».

Но у Роллана говорится далее: «И нередко оказывается – как это бывает в сражениях, – что он ранит именно того, кого обязан был бы защищать, например Ибсена иди Бетховена» ¹. К. Ломунов развертывает роллановскую метафору: «Прошли годы, но война эта не только не затихла, а получила еще больший размах и ожесточение. И Толстой продолжает в ней участвовать» (стр. 473). Продолжает участвовать – это верно. Однако опыт истории учит нас, как вредно бывает ранить тех, кого мы обязаны защищать. Продуманность, справедливость оценок – когда идет речь о сложных явлениях современного искусства – в наши дни совершенно обязательна, промахи и перехлесты в этой области не помогают нашей идейной борьбе, а мешают ей.

К. Ломунов на ряде примеров показывает, что идеологи модернизма, эстетства отвергают идеи Толстого, а передовые писатели-реалисты на них опираются. Так оно чаще всего и бывает. Но все же расстановка идейно-эстетических сил на Западе – в частности, и в их отношении к Толстому – иногда оказывается более запутанной, чем это можно себе представить. Иной раз даже и люди прогрессивно мыслящие поддаются упрощенным представлениям об эстетике Толстого. Не так давно мне довелось прочитать статью вполне добропорядочного французского автора, где устанавливается некая связь между идеей народности искусства у Толстого… и «культурной революцией» в Китае! А западногерманский прозаик Зигфрид Ленц, автор известного у нас антифашистского романа «Урок немецкого», огорчаясь по поводу иных спорных или неверных оценок, которые давал Толстой западным писателям и художникам, пишет, будто Толстой хотел поставить искусство в «зависимость от числа потребителей». По-видимому, талантливый писатель просто не понял, какой глубоко прогрессивный смысл имела, и имеет по сей день, борьба Толстого против элитарности искусства; в условиях современного Запада, где книжный и художественный рынок захлестнуты посредственными изделиями «массовой культуры», З. Ленца отпугивает всякая ориентация на широкую публику. Настораживает вместе с тем и такое замечание Ленца в адрес Толстого: «Он не говорит, что искусство – это сила, помогающая нам осваивать окружающий мир, осуществлять нашу судьбу, то есть не говорит о том, что он сам, как художник, доказал ясно и на века» ². По-видимому, для З. Ленца эстетика Толстого сводится к одному лишь трактату «Что такое искусство?», воспринятому к тому же в отрыве и от исторических условий, когда этот трактат создавался, и от всего творчества русского классика.

Все это лишний раз доказывает, как важно нам в изучении и пропаганде эстетических идей Толстого отчетливо отделять (и помогать мыслящим людям за рубежом отделять) ошибочное и устаревшее от мудрого и бессмертного.

Содержательная книга К. Ломунова расширяет наши познания об эстетическом наследии Толстого и дает новые поводы задуматься над тем, насколько актуально сегодня это наследие в решающих и главных его идеях.

1. Ромен Роллан, Собр. соч. в 14-ти томах, т. 2. Гослитиздат. М. 1954, стр. 297.[↩]
2. Siegfried Lenz, Tolstoj und die Krise des Kunst. In: Beziehungen, Ansichten und Bekenntnisse zur Literatur, Hofmann und Campo, 1970, S. 262 – 265.[↩]