Если внимательно вглядеться…

Неоспоримо право критика выбирать для подтверждения своей концепции литературного развития любые имена и произведения. Однако спорно желание делать глобальные выводы относительно всей поэзии на основании анализа очень немногих ее представителей, сколь бы интересными и значительными ни были их стихи. В статье «Необходимые противоречия поэзии» Владимир Соловьев отдает предпочтение поэзии второй половины 50-х годов как наиболее интенсивно повлиявшей на читательскую аудиторию, а начало 70-х обозначает как период «затишья» в лирике, время некоторого отчуждения и даже «постепенной изоляции «поэта»- героя от читателя». В то же время, анализируя стихи наиболее интересных ему поэтов, критик увлекается – как и всякий любящий поэзию человек – и находит в их творчестве перспективность художественного поиска, напряженность духовной жизни, философичность и иные достоинства. Даже в узком круге девяти имен критик обнаружил ритмы времени, биение смелой мысли. Как тут не пожелать ему более широкого поля аналитической деятельности!

Ведь если мы расширим этот круг, оглянемся повнимательнее окрест, то неизбежно обнаружим, что не «затишье» отличает современную поэзию, а, напротив, интенсивность художественного поиска: стремление проникнуть в суть эпохи и сказать о ней свое веское слово, понять душу современника, воссоздать его величественный образ в многогранных – социальных, эстетических, нравственных – связях со временем, социалистическим нашим сегодня, коммунистическим завтра.

Поиск этот ведется всей многонациональной советской поэзией (неужели В. Соловьев не обнаружил «диалектики развития» в творчестве Р. Гамзатова, Д. Кугультинова, К. Кулиева, О. Сулейменова?), выявляется в различных жанрах, стилях, формах.

Возрождается ныне к новой активной жизни поэма, – большая форма дает широкие возможности поэтического исследования характера личности в ее перекличках с голосами времени.

«Миндаугас» Ю. Марцинкявичюса, «Василий Буслаев» С. Наровчатова, «Достоинство» С. Васильева – все это книги начала 70-х. В последней из названных поэм близкая еще история возникает, озаренная лучом высокого подвига, заставляя современника напряженно размышлять о бессмертии как естественном и необходимом результате всей жизни, о героическом предназначении человека, о постоянной борьбе за счастье и свободу. Между героем Отечественной войны генералом Карбышевым и нашим современником протягиваются незримые нити, прочность которых обеспечена чувством сопричастности поэта к рассказываемой им истории, к эпическому герою. Высокое деяние оказывается великим нравственным уроком человеку 70-х годов, жизнь героя помогает опознать в нынешней действительности подлинные житейские и духовные ценности.

Поэма «Достоинство» завоевала Государственную премию РСФСР за 1973 год,

А наровчатовский Буслаев, извлеченный, как древняя фреска, из-под вековых напластований легенд, фантазий, сказов, чтобы озорно усмехнуться нам в первозданной своей, неприкрашенной, противоречивой, сути? Разве не философия судьбы, не вопрос вопросов бытия, встающий всякий раз заново, в своем конкретном социальном обличье, лежит в основе исторической поэмы Наровчатова?

Любопытно, что в этих вещах, – к ним хочется добавить исторические поэмы И. Григорьева – «Двести первая верста», «В колокола», С. Смирнова – «Сердце и дневник», – очевидно интенсивное нарастание драматургического начала. Видимо, процесс взаимовлияния лирики, эпоса и драмы достиг сегодня той степени, когда насущной потребностью поэзии стала именно эта, столь емкая, ее форма. В поэтической драме Юстинаса Марцинкявичюса «Миндаугас», отлично переведенной Александром Межировым, она достигла наиболее полного воплощения. И опять-таки, высвечивая трагическую легенду прошлого, поэт обращается к настоящему и будущему, сопрягая исторический опыт с бесконечностью познания.

Борьба за большую Литву и безудержная жажда власти, целеустремленность и духовное падение в бессилии удержать завоеванное страшной ценой предательства и крови, глубокий патриотизм и демагогия, жестокость и раскаяние, презрение к нравственному началу и горькие муки совести – все эти противоречия сложного, крупного и художественно целостного характера Миндаугаса точно схвачены в драме Ю. Марцинкявичюса.

Один из рассказчиков истории – Белый летописец – озаряет Миндаугаса светом истины в страшный момент его нравственного падения.

Но теперь

он отказался от противоборства

и подчинил себя великой цели,

которая была его судьбой,

его избраньем и предназначеньем,

и наблюдал угрюмо, как во имя

великой цели

догорало в нем

все то, что составляло человека,

и оставался только властелин…

 

Это ли не подлинная философия в поэзии, несравненно более глубокая и значительная, нежели предложенная В. Соловьевым философичность?

«…Вне духовности и философичности трудно представить современный стих результативным», – пишет критик. Однако вряд ли поэзия может быть бездуховной – это уже версификация. Равно как нет поэзии вне личности. Масштабы ее, внутреннее богатство, интенсивность нравственного и духовного напряжения этой личности определяют, как известно, значительность и ценность лирического произведения, в котором она раскрывается, из которого вырастает. Именно присутствие такой личности в стихах латыша О. Вациетиса и казаха О. Сулейменова, украинца И. Драча и грузина О. Чиладзе поднимает их творчество на уровень истинной поэзии. Незаурядная, крупная личность ярко заявляет о себе и в лирике М. Луконина, от первого сборника «Сердцебиенье» до последней книги «Необходимость» (удостоенной Государственной премии СССР за 1973 год).

Не опровергают ли эти примеры мрачных констатации В. Соловьева о «тишине» в поэзии? Вспомним тут и В. Федорова с его трагическим «Аввакумом», где в самом стихе сконцентрировалось огромное напряжение человеческого духа, ищущего высшую истину. А в его глубоких поэтических размышлениях на вечную тему «человек и природа» разве не ощутим подлинный драматизм, когда в противоречиях и муках узнавания мысль о тайных, непознанных взаимосвязях мира неотделима от жажды гармонии; когда сам троп, метафорический ход подсказывается постоянной тревогой поэта за природу, уверенностью в неисчерпаемости ее, в будущем земли: «Как лосось, пройдя стремнины, вспоминая путь недавний, у воздвигнутой плотины бьюсь я памятью о камни…»

Отнюдь не самоуспокоенностью продиктованы и последние книги Д. Ковалева – его «Свет и тьма», где упоенье трудной работой, смертельная усталость и ощущение счастья сплетены в своеобразной личности героя; его «Свидание с Литвой», циклы о Белоруссии, его остро повернутый, вросший в сегодняшний день триптих «Владимир Ильич», пейзажи поэта, словно боящиеся расплескать душевную наполненность одухотворяющего их и слитого с ними человека…

Новые стихи Д. Ковалева говорят о заметном творческом росте поэта. В них ему удалось преодолеть некоторую прямолинейность ранних вещей, их интонационную монотонность и порой ритмическую вялость. Мысль о непрерывности движения, о невозможности прервать поиск, о необходимости всегда и во всем познавать правду до конца – вот ныне стержень поэзии Д. Ковалева. «Как смею жить, не разорвав кольца, с неусыпленной совестью и с жаждой?» Ибо, только открыв для себя эту правду, может поэт обратиться к завтрашнему дню мира, а он-то и тревожит его всего более. «Свяжи века и день с его страдой», – пишет Д. Ковалев, сопрягая в художественном образе непреходящее и вечное, хлеб и душу.

Да, мысли о душе занимают огромное место в современной лирике. В этом В. Соловьев абсолютно прав. Душа как образ и концепция нравственного и эстетического поиска – у Н. Рубцова; душа как сила, противостоящая техницизму, – у А. Вознесенского; душа как суть всего живого и как антитеза бездуховности – у Б. Примерова. Познать самого себя, чтобы глубже постичь мир, и, предельно расширяя познание мира, проникать в суть души современника – в этом диалектическом процессе творчества и рождается результативность лирики.

Чем активней позиция поэта, чем напряженней его творческий интерес к насущным, острым вопросам жизни, тем богаче лирический характер, тем интересней для читателя и личность автора. Тем шире читательский круг, тем больше, так сказать, отдача. «Изоляция «поэта»- героя от читателя», говоря словами В. Соловьева, создается там, где душа поэта замкнута мелочными, незначительными переживаниями. И такое, конечно, случается. Только для всего нынешнего поэтического процесса такая формула неприменима.

Ростовчанин Б. Примеров, стремясь разобраться в сложности собственных переживаний, в то же время остро, до боли слышит зовы земли, зовы эпохи, мгновенно отзывается на страданье, душа его спешит на помощь людям. Сначала это стремление помочь выплескивается лишь в родниковом слове, в ощущении непокоя, чистоте любви, неотделимой от желания отдать жизнь за каждого, кому она понадобится: «Губы месяца сгорали от внезапного рассвета…», «Вот солнце красное бьет крыльями в пруду и кружит, как подстреленная утка…», «Белым снегом, черным хлебом пересиль земное зло…». Но затем желание стать необходимым своей земле, своему времени, превратиться в его чувствилище, в его совесть переходит у примеровского героя в жажду действия во имя гармонии, во имя общего движения к ней. И когда на этом пути встречается удача, хоть малая, возникает «беспросветно завьюженный куст неуемно разросшейся радости…». Тогда «белый выдох березок и яблонь с головой накрывает меня», тогда «трутся мерзлые звезды о скулы, во все стороны солнце летит». Исповедальность, характерная для лирики Б. Примерова, и жажда пророчества неотделимы от мыслей о том, что природное, первозданное и многовековой опыт народной жизни должны соединиться в социальной справедливости сегодняшнего дня. Иногда поэт как бы «захлебывается» тропом, и тогда возникает своего рода метафорическая перенасыщенность. Но именно мысль о долге помогает поэту выбираться из образного хаоса, более строго и четко выстраивать ассоциативный ряд:

Нежной родиной я себя выстрадал,

И поэтому пыткой любви

Незакатное, близкое, чистое

От нечистого оторви.

 

В размышлениях об этих связях и рождается «Движение» с его динамикой, энергией стиха и обобщенным выражением того состояния, в котором пребывает мир.

В свистящее пространство вбито,

Перед собой толкая свет,

Все – от глубин и до зенита –

Несется вечности вослед.

 

Озабоченность жизнью мира, радость ее узнавания и жажда участия в конкретных делах современников присуща многим поэтам и раскрывается в индивидуальных, субъективных изобразительных решениях.

Так воронежец В. Гордейчев (как и некоторые поэты, анализируемые В. Соловьевым), идет на прямую лирическую декларацию, в его стихах ясно различим публицистический, тон, резкая активность слова. «В стройке века неистовой ты устать не спеши, надо выдюжить, выстоять всею силой души», – обращается он прямо и непосредственно к современнику. Думая над тем, почему столь трудно «медлительны и колки, в душе болевшие слова выходят, как осколки», В. Гордейчев задается вопросом о смысле и задачах поэзии сегодня, о творческом долге художника перед временем. Не вообще о долге, – в стихах его мы видим страстное желание успеть вовремя сказать свое слово, вовремя поддержать современника, успеть на помощь единомышленнику в его борьбе за красоту жизни. Отсюда и категоричность разговора с самим собой: «Пойми сполна, что про запас нам не отпущено ни мига, – чтоб никогда в живущих нас не задохнулась наша книга!»

Подчас стремление резко обнажить идею приводит В. Гордейчева к риторике.