Эренбург и Бабель

Воспоминания о своем покойном муже вдова И. Э. Бабеля А. Н. Пирожкова начала писать давно. В России они печатались трижды. Дважды в сборниках «Воспоминания о Бабеле» (1972 и 1989), а последний раз – в журнале «Литературное обозрение» (декабрь 1995).

В 1996 году Антонина Николаевна – вместе со своей дочерью Лидией Бабель – переехала на постоянное жительство в США к своему единственному внуку Андрею. Там она и живет – в штате Мериленд, близ Вашингтона. И продолжает работу над своими мемуарами.

В 2001 году в Нью-Йорке вышла ее книга «Семь лет с Исааком Бабелем». Это – новый, существенно расширенный вариант ее ранее публиковавшихся воспоминаний.

Эта книга А. Пирожковой наверняка будет издана и в России. А сейчас мы печатаем воспоминания Антонины Николаевны об Эренбурге, знакомством с которым она обязана, разумеется, своему мужу. В последние годы жизни Эренбурга знакомство это не только возобновилось, но и упрочилось: трагическая судьба Бабеля была для Ильи Григорьевича огромной личной потерей, и он делал все, что мог, чтобы восстановить доброе имя злодейски убитого замечательного писателя и вернуть его книги читателю. Что было непросто.

С Эренбургом меня познакомил Бабель. Было это году в 1934- м, когда однажды вечером Илья Григорьевич пришел к Бабелю, с которым чаще встречался не у нас, а у себя дома или в каком-нибудь кафе.

Ни во время ужина, ни после него Илья Григорьевич не обращал на меня никакого внимания. Он курил сигару, пепел сыпался прямо на пиджак, разговаривал с Бабелем и даже не смотрел в мою сторону. Я к этому не привыкла, обычно все, с кем меня знакомил Бабель, всегда обращались ко мне, о чем- нибудь расспрашивали, проявляли ко мне особый интерес. Этот интерес в основном объяснялся тем, что я была инженером-строителем и занималась проектированием Московского метрополитена. Женщины-инженеры в те времена были редкостью, а строительство метро интересовало всех.

И только с Эренбургом было иначе, и, как ни старался Бабель возбудить в нем интерес ко мне, рассказал ему, что после окончания института я работала на строительстве Кузнецкого металлургического завода, о котором Эренбург писал («День второй»), ничего не помогало, он ко мне не обращался.

Само собой разумеется, что поэтому Эренбург мне сразу же не понравился и в последующем, если он приходил, я после ужина или обеда уходила в свою комнату.

Во время ареста Бабеля в мае 1939 года Эренбурга не было в Москве, он был за границей.

Единственным человеком, который позвонил мне через несколько дней после ареста Бабеля, была Валентина Ароновна Мильман, работавшая тогда секретарем у Эренбурга. Домой ко мне она прийти побоялась, назначила мне встречу у Большого театра и предложила деньги. От денег я отказалась, деньги у меня были, так как я продолжала работать, но этот ее поступок, редкий по тем временам, я никогда не забывала и с тех пор в течение многих лет была с ней в дружеских отношениях.

Не сразу, но позднее я догадалась, что деньги эти предлагал мне Эренбург: у его секретаря, получавшего небольшое жалованье, не могло быть такой суммы.

Эренбург вернулся в Москву в 1940 году и, как рассказала мне Валентина Ароновна, распаковывая чемодан, прежде всего вытащил из него книгу Бабеля – она лежала сверху. Узнав об этом, я поняла, как Эренбург любит Бабеля, и это заставило меня изменить к нему прежнее отношение. Книги Бабеля тогда изымались из всех библиотек, хранить их дома было тоже небезопасно.

В 1941 году за два дня до начала войны я уехала на Кавказ, в Новый Афон, в командировку на строительство тоннелей на железной дороге Гагры – Сухуми. Уехала с мамой и четырехлетней дочерью на один месяц, чтобы помочь имеющейся там проектной группе Метропроекта справиться с работой.

Началась война, мое учреждение Метропроект должно было эвакуироваться из Москвы в Куйбышев, а мы получили распоряжение оставаться на Кавказе. Для этого нам, то есть всем сотрудникам проектной группы, потребовались теплые вещи, их Метропроект должен был переслать нам посылками.

Так как у меня в Москве не осталось никаких родственников, я переслала ключи от квартиры Валентине Ароновне Мильман с просьбой собрать нашу теплую одежду и передать ее в Метропроект.

Получив ключи от нашей квартиры, Валентина Ароновна догадалась забрать большой ковер из моей комнаты и отвезти его Эренбургу, чтобы утеплить пол в комнате, где он работал. Ему же она отвезла кофеварку, привезенную Бабелем в 1935 году из Парижа. Мне было приятно, что ковер и кофеварка послужили Эренбургу, и это были единственные вещи, в отличие от украденных соседями, которые вернулись в дом после нашего возвращения через три года.

После приезда в Москву в феврале 1944 года я не виделась с Эренбургом в течение десяти лет, так как, будучи женой «врага народа», старалась не встречаться с писателями, прежде бывавшими в нашем доме. Но через Валентину Ароновну я знала о жизни Эренбурга, о его поездках и возвращениях, а также о том, что уже в конце войны Эренбург узнал о еврейской двенадцатилетней девочке Фейге Фишман, единственной уцелевшей от расстрела евреев в одном из украинских городков. Девочка бежала в лес из колонны евреев, которых вели на расстрел; бежала со своим отцом и еще несколькими людьми. Ее мать и сестры были расстреляны в тот же день, а позже был убит и отец, прятавшийся в лесу. Отец успел оставить девочку Фейгу у знакомого крестьянина на уединенном хуторе, откуда позже ее забрали в одну из воинских частей Красной Армии и сообщили о ее судьбе Эренбургу.

Илья Григорьевич написал девочке письмо и попросил военных привезти ее к нему в Москву, чтобы она смогла учиться в школе.

Когда девочку привезли к Эренбургу в Москву, он предложил желающим евреям ее удочерить. На этот призыв Эренбурга сразу же откликнулся главный инженер Метростроя Абрам Григорьевич Танкилевич. Его я хорошо знала, это был добрейший человек; знала я и его жену Галину Михайловну и двух дочерей.

И однажды, когда девочка Фаня была уже в этой новой семье, Эренбург узнал, что дочери Танкилевича ходят в школу, а Фаня сидит дома и не учится. Он потребовал, чтобы девочку привезли к нему обратно. И тогда ее удочерила дочь Ильи Григорьевича Ирина Ильинична.

После окончания войны, после победы, на всех предприятиях страны, во всех учреждениях начались митинги. Такой же митинг по случаю победы был назначен в Метропроекте. Партийный комитет, подбирая выступающих, наметил и меня. Я была в панике. Хотя событие и было праздничным, мне было трудно выступать, я не привыкла к этому. Надо было подготовить речь, выучить ее наизусть, чтобы не читать по бумажке, что казалось мне унизительным для интеллигентного человека.

Вечером я зашла к Валентине Ароновне и рассказала ей о моем затруднении, вовсе не надеясь на ее помощь. И вдруг она говорит: «Я как раз печатаю статью Ильи Григорьевича о нашей победе над фашизмом, предназначенную для одного зарубежного журнала. Прочитайте ее». Я прочитала и записала из этой статьи несколько очень хлестких и вдохновенных фраз, с помощью которых уже спокойно составила свое короткое выступление, а потом выучила его наизусть.

Моя речь на митинге произвела на всех сильное впечатление. Таких слов по случаю победы не смог найти ни один из выступавших. За счет Эренбурга я выслушала массу комплиментов и одобрение партийного комитета.

После большого перерыва моя первая встреча с Эренбургом произошла летом 1954 года во время моих хлопот по реабилитации Бабеля. Следователь прокуратуры спросил меня, кто из знакомых мог бы дать хороший отзыв о Бабеле. В числе других я назвала Эренбурга.

В тот же день вечером я позвонила Эренбургам и узнала, что он на даче и что машина туда пойдет через день утром. Когда я приехала на дачу, оказалось, что знакомый мне следователь у них уже побывал. Любовь Михайловна – жена Ильи Григорьевича – рассказала мне, как заставила его гулять по саду более двух часов, – Эренбург был занят. «Если бы я знала, что дело касается Бабеля, то пустила бы его к Илье Григорьевичу немедленно».

Эренбург рассказал мне о разговоре со следователем, которому он сказал, что с Андре Мальро познакомил Бабеля в Париже сам, а знакомство с Ежовым объяснил профессиональным любопытством писателя к людям всякого ранга; к Ежову в той же мере, что и к наездникам на ипподроме. Две эти фамилии постоянно упоминались в деле Бабеля.

Я спросила Эренбурга, какое у него впечатление о судьбе Бабеля. Он ответил: «О деле – хорошее, о судьбе – плохое».

И я расплакалась, как ни старалась сдержаться. Эренбург тотчас стал уверять меня, что следователь ему ничего определенного не сказал, просто у него такое впечатление. Схватил меня за руку и потащил показывать свой цветник, где были цветы необыкновенные, мне незнакомые, семена которых он привозил из-за границы.

Во время обеда разговор шел о том, что Константин Симонов предал Эренбурга, выступив в печати со статьей против «Оттепели», а считался другом, вместе работали во время войны, часто бывал в доме.

Когда в 1956 году была создана комиссия по литературному наследству Бабеля, в нее вошли К. А. Федин, Л. М. Леонов, И. Г. Эренбург, Л. И. Славин, Г. Н. Мунблит, С. Г. Гехт и я. С первых же дней после создания этой комиссии выяснилось, что ни Федин, ни Леонов участвовать в работе не хотят. Все письма с вопросами о Бабеле, приходившие к Федину как к председателю комиссии, он, не читая, переадресовывал мне. Роль председателя комиссии исполнял Илья Григорьевич Эренбург. К нему я обращалась за советами, особенно тогда, когда возник вопрос об издании произведений Бабеля, не печатавшихся с 1936 года.

Обычно Илья Григорьевич звонил мне по телефону, а когда мы переехали на другую квартиру, где 11 месяцев не было телефона, он посылал мне телеграммы со словами: «Надо поговорить. Эренбург».

Встречались мы довольно часто, пока велись переговоры об издании однотомника «Избранное» Бабеля, для которого Илья Григорьевич написал предисловие.

Когда нас пригласили в издательство «Художественная литература» для встречи с редактором сборника, мы должны были собраться у заместителя главного редактора. Мы – это И. Г. Эренбург, Г. Н. Мунблит, С. Г. Гехт, Л. И. Славин и я, то есть почти полный состав комиссии по литературному наследству Бабеля. Ожидая, пока все соберутся, Эренбург, Мунблит и я сидели перед лестницей, ведущей на второй этаж издательства. Пришел Гехт и вслед за ним Славин. И Славин сообщил нам о самоубийстве Фадеева. Я посмотрела на Эренбурга, он даже не взволновался, а потом говорит: «У Фадеева было безвыходное положение, его осаждали возвращающиеся заключенные и их жены. Они спрашивали, как могло случиться, что письма, которые я писал вам лично, оказались на столе у следователя при моем допросе? Действительно, как? Ведь Фадеев арестован не был, обысков и изъятий бумаг у него не производили. Значит, передал сам?» – продолжал Эренбург. Меня страшно поразило то спокойствие и даже равнодушие, с которым это известие было встречено членами нашей комиссии, как будто оно никого не удивило и уж вовсе не огорчило.

Когда настало назначенное нам время, мы поднялись наверх в кабинет заместителя главного редактора. Последний, рассадив нас, пригласил зайти в кабинет редактора книги Бабеля. Через некоторое время дверь отворилась, и вошла женщина, высокая, полноватая, с высокой грудью и хорошим русским лицом. Длинные серьги в ушах побрякивали, рукава белой блузки были засучены. Я взглянула на Эренбурга. Он застыл с таким изумленным выражением лица, что мы переглянулись с Мунблитом и еле сдержались, чтобы не рассмеяться. Не над женщиной, конечно, а над Эренбургом. После того как нас познакомили и мы поговорили о составе сборника, договорились о ближайшей встрече, Эренбург уже на улице сказал: «Если бы такая женщина внесла в комнату кипящий самовар, я бы ничуть не удивился, но… редактор Бабеля?!»

Позже Мунблит говорил мне: «У меня становится горько во рту, когда я с ней разговариваю». А однажды вообще с редактором разругался и заявил: «Или я, или она». Я попросила Эренбурга уговорить Мунблита больше с редактором не встречаться. У меня с ней сложились вполне нормальные отношения, и только однажды, когда она мне сказала: «Давайте выбросим из сборника «Кладбище в Козине» – маленькая вещь, ничего не дает», я чуть не сорвалась, но сдержалась и как-то уговорила редактора оставить в сборнике этот удивительный маленький шедевр. В этот сборник отказались взять многие рассказы Бабеля, в том числе и такие, как «Мой первый гонорар», «Гапа Гужва» и «Колывушка». Эренбург, злясь на это, говорил: «Будет время, напечатают все, а сейчас хорошо, что выйдет хоть такой сборник».

Когда Илья Григорьевич написал свои воспоминания о Бабеле для книги «Люди, годы, жизнь», он пригласил меня к себе, посадил за свой письменный стол, сам сел в кресло напротив, положил предо мной отпечатанный на машинке экземпляр рукописи и сказал: «Читайте и сделайте свои замечания».

Я прочла рукопись и нашла несколько незначительных ошибок. Так, например, Бабель дружил не с жокеями, а с наездниками, писатель С. Г. Гехт не был близким другом Бабеля, он был его почитателем, у Бабеля не было мебели красного дерева и не было письменного стола, он любил простые столы и т. д. Все это совсем не обязательно было исправлять, но Эренбург хотел быть точным и поэтому почти все поправил, а кое-что выбросил.

Однажды году в 57-м мне позвонила Любовь Михайловна и сказала, что Эренбург хотел бы познакомиться с моей дочерью Лидой, и попросила нас к ним прийти. Лиде было тогда двадцать лет, и она была студенткой Архитектурного института. Познакомившись с ней, Эренбург сказал: «Когда мне говорили, что Лида похожа на Бабеля, я ужасался. У Бабеля было хорошее лицо для писателя средних лет, но чтобы девушка была на него похожа… А тут и похожа на Бабеля, и очень хорошенькая…» Эренбург усадил нас, сел напротив в большое кресло рядом с Любовью Михайловной и тут же, обращаясь к Лиде, стал ей рассказывать о ее отце, о встречах с ним в Париже. Иногда его перебивала Любовь Михайловна, и тогда Эренбург на нее сердился. Если же Эренбург, вспомнив что-то, перебивал Любовь Михайловну, то сердилась она. И Лида, отличаясь бабелевской проницательностью, очень хорошо это подметила. А также после визита подробно мне рассказала, какой на Эренбурге был пиджак, какой галстук и какие носки с искоркой. А когда Эренбург уже в 1961 году праздновал свое семидесятилетие, он захотел, чтобы я пришла с Лидой: «Хочу, чтобы среди моих гостей было хоть одно молодое лицо». С гордостью знакомил ее с гостями, среди которых были Козловский, Сарра Лебедева, Каверин, Слуцкий и многие другие.

Помогал мне советами Илья Григорьевич и при составлении еще одного сборника произведений Бабеля, вышедшего в 1966 году. В него удалось включить несколько рассказов, не вошедших в сборник 1957 года, но снова купюры и снова без рассказов «Мой первый гонорар», «Гапа Гужва», «Колывушка». Включили статьи Бабеля, его выступления и воспоминания, а также небольшое число писем. Эренбург говорил, что ему нравится рассказ «Нефть», и очень досадовал, что снова не был помещен рассказ «Мой первый гонорар».

Однажды мне позвонили из журнала «Кругозор» и попросили дать что-нибудь из публикаций Бабеля. Эренбург посоветовал дать одну или две публикации 1922 года из газеты «Заря Востока». Выбрали «Без родины» и «В доме отдыха». Тогда редакция журнала попросила меня уговорить Эренбурга написать маленькое предисловие. Илья Григорьевич мне говорит: «Хорошо, я напишу им, что с этих публикаций начинался писатель Бабель, а как он получил свой первый гонорар, читатели узнают из рассказа «Мой первый гонорар»». В то время этот рассказ никто не хотел публиковать.

И только в 1967 году он был напечатан в журнале «Звезда Востока». Произошло это так: я пришла в издательство «Художественная литература» к редактору сборника Бабеля «Избранное», чтобы забрать из представленной туда рукописи все то, что редакция не взяла в сборник. И когда я уже собиралась уходить, ко мне подошел молодой человек волевой наружности и робко спросил, не соглашусь ли дать что-нибудь в безгонорарный номер «Звезды Востока», издаваемый в пользу пострадавших от землетрясения в Ташкенте. Я сказала: