№1, 2009/Филология в лицах

Дёрдь Лукач как литературовед, философ и политик: взгляд из Москвы в 1940–1970-е годы

 

При всем колоссальном объеме литературы о Дёрде Лукаче (1885–1971), изданной на разных языках в разных странах, не так уж много, в сущности, серьезных документальных публикаций, отражающих восприятие современниками творчества классика марксистской эстетики XX века на том или ином отрезке его длительного жизненного пути1. Целые пласты обширной темы «Дёрдь Лукач глазами современников» остаются до сих пор непроработанными, а наиболее ощутимый, пожалуй, пробел связан с восприятием личности и работ Лукача в СССР после Второй мировой войны — не только официальными партийно-идеологическими инстанциями, но и в литературных, философских кругах.

Введение в научный оборот документов из российских архивов позволяет не только реконструировать во всей его неоднозначности образ Лукача, сложившийся в Москве, но и расширить источниковую базу исследований послевоенного, заключительного этапа творческой деятельности этого крупного философа и литературоведа, дополнив новыми, весьма существенными штрихами его биографию. В ряду наиболее интересных документов — записки о Лукаче, составлявшиеся в 1940–1980-е годы для руководящих идеологических структур ВКП(б) — КПСС. Именно они с наибольшей полнотой отражали (и в то же время в определенной мере формировали) господствовавшее в СССР на протяжении десятилетий официальное мнение об этом известном во всем мире интеллектуале-марксисте. Документы также раскрывают, как информировали руководство МИД о деятельности Лукача работавшие в Венгрии и Восточной Германии советские дипломаты, что писали о нем в своих отчетах в Министерство культуры и Иностранную комиссию СП СССР выезжавшие в эти страны советские литераторы и деятели культуры. Из документов становится ясным, как под влиянием поступавшей по различным каналам информации складывалось отношение к философу в Кремле и на Старой площади, какие меры предпринимались в целях нейтрализации влияния на советскую творческую интеллигенцию некоторых казавшихся крамольными лукачевских идей. Выясняется также, при каких конкретных обстоятельствах в 1949–1950-м и 1958–1959 годах были организованы далеко перешагнувшие границы Венгрии кампании критики Д. Лукача с позиций более ортодоксального марксизма, какова была роль советской стороны в их осуществлении, какой отклик находили они в СССР.

За творчеством и политическими шагами Лукача идеологи КПСС следили неослабно. Даже тогда, когда в его отношениях с венгерскими властями наступил период сближения, официальная Москва продолжала видеть в нем потенциальный источник «уклонизма» в коммунистической идеологии и марксистской эстетике (не только в венгерском, но и в международном масштабе). В то же время мнение о Лукаче было не совсем застывшим, ибо каждая новая его работа, каждое заметное его интервью и каждый важный политический жест (например, участие в венгерских событиях 1956 года или отклик на военное вмешательство в Чехословакии в 1968-м) дополняли сложившийся имидж новыми существенными штрихами. Кроме того, отношение к венгерскому философу в Москве во многом определялось самой эволюцией советского режима в 1940–1970-е годы, равно как и соображениями политической конъюнктуры, связанными с возможностью использования тех или иных его работ (например, «Низвержения разума») в идеологических дискуссиях с Западом.

На восприятие Лукача после войны наложило отпечаток и то обстоятельство, что его хорошо знали в СССР как человека, проведшего долгие годы в советской эмиграции (1930–1931, 1933–1945), активно участвовавшего в литературной и философской жизни СССР. Дискуссия 1939–1940 годов вокруг книги Лукача «К истории реализма» была памятна советским литераторам (да и более широкому кругу интеллигенции) и после войны2, а последовавшее за ней постановление ЦК ВКП(б) о журнале «Литературный критик» сохраняло свое действие до середины 1950-х годов. Таким образом, в СССР Лукач воспринимался не просто как иностранный интеллектуал — каждая новая критика его работ (читавшихся теперь, как правило, несравнимо более узкой, сугубо профессиональной, владеющей немецким и английским языками аудиторией) оживляла в памяти старые споры, возрождала старые стереотипы.

Во Всесоюзном обществе культурных связей с заграницей (ВОКС), которое в сталинские годы было главным институтом общения с зарубежной интеллигенцией, стали следить за каждой новой работой Лукача и за его общественной деятельностью сразу после отъезда философа из СССР в августе 1945 года, интересовались его творческими планами. Активно сотрудничавшая с ВОКСом дочь репрессированного коммуниста Белы Куна переводчица Агнесса Кун (А. Краснова), считавшаяся наряду со своим мужем А. Гидашем главным в Москве экспертом по венгерской культуре, докладывала в своей записке, переадресованной ВОКСом в более высокие инстанции: «Лукач особенно завоевал уважение и пустил корни в реальную почву венгерской культуры, его вряд ли могут считать просто перелетной птицей, которая наспех свила гнездо, выпустила быстренько свои книги, заняла ветку и теперь чирикает. Нет, Лукач за это время сумел занять свое собственное место, сумел создать себе имя, с ним считаются как с крупнейшим теоретиком марксистского течения в Венгрии»##ГАРФ. Ф. 5283. Оп.

  1. Имеющиеся содержат в первую очередь материалы из прессы, но не архивные документы, впервые вводимые в научный оборот: Lukаcs-recepciо Nyugat-Eurоpаban (1956–1963). Archivumi Ftzetek III. Szerk. Tallаr F. Bp., 1983; Der junge Lukаcs im Spiegel der Kritik. Bp., 1988.[]
  2. Дискуссия эта оказалась не совсем проходной и совсем не типичной для сталинского времени по постановке проблем. Поскольку она развернулась в те месяцы, когда во всем мире (не в последнюю очередь в «стране победившего социализма») отмечалось 150-летие Великой французской революции, естественно, она не могла обойтись без обращения к этому выдающемуся историческому событию – не только с точки зрения его влияния на художественное сознание эпохи, но и в более общем плане. Вполне закономерно (хотя и довольно неожиданно) дискуссия перерастает рамки обсуждения литературы, выходит, в частности, на проблему Термидора – не просто как конкретного контрреволюционного переворота 1794 года, а как символа перерождения революционной власти. Между тем всего за несколько месяцев до начала дискуссии, 23 августа 1939 года, был заключен договор СССР с фашистской Германией, повлекший за собой полный отказ от антифашистской пропаганды и даже преследование тех, кто на ней настаивал. Это событие как никакое другое могло навести современников на далеко идущие размышления о глубоком перерождении власти, легитимизированной событиями октября 1917-го, отступлении ее от идеалов большевистской революции. Таким образом, за рассуждениями участников дискуссии о событиях 150-летней давности легко прочитывались современные аналогии: преемственность и разрыв между Лениным и Сталиным, революцией 1917 года и реалиями сегодняшнего дня. Этот крайне нежелательный поворот в ходе дискуссии, не сразу обнаруженный бдительными идеологическими цензорами, только ужесточил реакцию властей – журнал «Литературный критик», главная трибуна Лукача и его соратников, был закрыт, как известно, в конце 1940-го.[]

Статья в PDF

Полный текст статьи в формате PDF доступен в составе номера №1, 2009

Цитировать

Стыкалин, А. Дёрдь Лукач как литературовед, философ и политик: взгляд из Москвы в 1940–1970-е годы / А. Стыкалин // Вопросы литературы. - 2009 - №1. - C. 88-125
Копировать