Дёрдь Лукач как литературовед, философ и политик: взгляд из Москвы в 1940–1970-е годы

При всем колоссальном объеме литературы о Дёрде Лукаче (1885–1971), изданной на разных языках в разных странах, не так уж много, в сущности, серьезных документальных публикаций, отражающих восприятие современниками творчества классика марксистской эстетики XX века на том или ином отрезке его длительного жизненного пути¹. Целые пласты обширной темы «Дёрдь Лукач глазами современников» остаются до сих пор непроработанными, а наиболее ощутимый, пожалуй, пробел связан с восприятием личности и работ Лукача в СССР после Второй мировой войны — не только официальными партийно-идеологическими инстанциями, но и в литературных, философских кругах.

Введение в научный оборот документов из российских архивов позволяет не только реконструировать во всей его неоднозначности образ Лукача, сложившийся в Москве, но и расширить источниковую базу исследований послевоенного, заключительного этапа творческой деятельности этого крупного философа и литературоведа, дополнив новыми, весьма существенными штрихами его биографию. В ряду наиболее интересных документов — записки о Лукаче, составлявшиеся в 1940–1980-е годы для руководящих идеологических структур ВКП(б) — КПСС. Именно они с наибольшей полнотой отражали (и в то же время в определенной мере формировали) господствовавшее в СССР на протяжении десятилетий официальное мнение об этом известном во всем мире интеллектуале-марксисте. Документы также раскрывают, как информировали руководство МИД о деятельности Лукача работавшие в Венгрии и Восточной Германии советские дипломаты, что писали о нем в своих отчетах в Министерство культуры и Иностранную комиссию СП СССР выезжавшие в эти страны советские литераторы и деятели культуры. Из документов становится ясным, как под влиянием поступавшей по различным каналам информации складывалось отношение к философу в Кремле и на Старой площади, какие меры предпринимались в целях нейтрализации влияния на советскую творческую интеллигенцию некоторых казавшихся крамольными лукачевских идей. Выясняется также, при каких конкретных обстоятельствах в 1949–1950-м и 1958–1959 годах были организованы далеко перешагнувшие границы Венгрии кампании критики Д. Лукача с позиций более ортодоксального марксизма, какова была роль советской стороны в их осуществлении, какой отклик находили они в СССР.

За творчеством и политическими шагами Лукача идеологи КПСС следили неослабно. Даже тогда, когда в его отношениях с венгерскими властями наступил период сближения, официальная Москва продолжала видеть в нем потенциальный источник «уклонизма» в коммунистической идеологии и марксистской эстетике (не только в венгерском, но и в международном масштабе). В то же время мнение о Лукаче было не совсем застывшим, ибо каждая новая его работа, каждое заметное его интервью и каждый важный политический жест (например, участие в венгерских событиях 1956 года или отклик на военное вмешательство в Чехословакии в 1968-м) дополняли сложившийся имидж новыми существенными штрихами. Кроме того, отношение к венгерскому философу в Москве во многом определялось самой эволюцией советского режима в 1940–1970-е годы, равно как и соображениями политической конъюнктуры, связанными с возможностью использования тех или иных его работ (например, «Низвержения разума») в идеологических дискуссиях с Западом.

На восприятие Лукача после войны наложило отпечаток и то обстоятельство, что его хорошо знали в СССР как человека, проведшего долгие годы в советской эмиграции (1930–1931, 1933–1945), активно участвовавшего в литературной и философской жизни СССР. Дискуссия 1939–1940 годов вокруг книги Лукача «К истории реализма» была памятна советским литераторам (да и более широкому кругу интеллигенции) и после войны², а последовавшее за ней постановление ЦК ВКП(б) о журнале «Литературный критик» сохраняло свое действие до середины 1950-х годов. Таким образом, в СССР Лукач воспринимался не просто как иностранный интеллектуал — каждая новая критика его работ (читавшихся теперь, как правило, несравнимо более узкой, сугубо профессиональной, владеющей немецким и английским языками аудиторией) оживляла в памяти старые споры, возрождала старые стереотипы.

Во Всесоюзном обществе культурных связей с заграницей (ВОКС), которое в сталинские годы было главным институтом общения с зарубежной интеллигенцией, стали следить за каждой новой работой Лукача и за его общественной деятельностью сразу после отъезда философа из СССР в августе 1945 года, интересовались его творческими планами. Активно сотрудничавшая с ВОКСом дочь репрессированного коммуниста Белы Куна переводчица Агнесса Кун (А. Краснова), считавшаяся наряду со своим мужем А. Гидашем главным в Москве экспертом по венгерской культуре, докладывала в своей записке, переадресованной ВОКСом в более высокие инстанции: «Лукач особенно завоевал уважение и пустил корни в реальную почву венгерской культуры, его вряд ли могут считать просто перелетной птицей, которая наспех свила гнездо, выпустила быстренько свои книги, заняла ветку и теперь чирикает. Нет, Лукач за это время сумел занять свое собственное место, сумел создать себе имя, с ним считаются как с крупнейшим теоретиком марксистского течения в Венгрии»##ГАРФ. Ф. 5283. Оп.

1. Имеющиеся содержат в первую очередь материалы из прессы, но не архивные документы, впервые вводимые в научный оборот: Lukаcs-recepciо Nyugat-Eurоpаban (1956–1963). Archivumi Ftzetek III. Szerk. Tallаr F. Bp., 1983; Der junge Lukаcs im Spiegel der Kritik. Bp., 1988.[↩]
2. Дискуссия эта оказалась не совсем проходной и совсем не типичной для сталинского времени по постановке проблем. Поскольку она развернулась в те месяцы, когда во всем мире (не в последнюю очередь в «стране победившего социализма») отмечалось 150-летие Великой французской революции, естественно, она не могла обойтись без обращения к этому выдающемуся историческому событию – не только с точки зрения его влияния на художественное сознание эпохи, но и в более общем плане. Вполне закономерно (хотя и довольно неожиданно) дискуссия перерастает рамки обсуждения литературы, выходит, в частности, на проблему Термидора – не просто как конкретного контрреволюционного переворота 1794 года, а как символа перерождения революционной власти. Между тем всего за несколько месяцев до начала дискуссии, 23 августа 1939 года, был заключен договор СССР с фашистской Германией, повлекший за собой полный отказ от антифашистской пропаганды и даже преследование тех, кто на ней настаивал. Это событие как никакое другое могло навести современников на далеко идущие размышления о глубоком перерождении власти, легитимизированной событиями октября 1917-го, отступлении ее от идеалов большевистской революции. Таким образом, за рассуждениями участников дискуссии о событиях 150-летней давности легко прочитывались современные аналогии: преемственность и разрыв между Лениным и Сталиным, революцией 1917 года и реалиями сегодняшнего дня. Этот крайне нежелательный поворот в ходе дискуссии, не сразу обнаруженный бдительными идеологическими цензорами, только ужесточил реакцию властей – журнал «Литературный критик», главная трибуна Лукача и его соратников, был закрыт, как известно, в конце 1940-го.[↩]