Движение жанра (Роман 70-х годов в европейских социалистических странах)

Родство социалистических идеалов и пафос служения революции порождали сходные черты в революционных литературах разных стран с первых шагов их существования. В межвоенный период важную роль играли также международные организации революционных писателей, их конгрессы и конференции, борьба за объединение культуры против фашизма. После победы над фашизмом и создания европейских социалистических государств сплочение социалистических писателей приобрело новое качество, реализуясь прежде всего в процессе формирования межнациональной идейно-художественной общности литератур социалистических стран.

В 70-е годы этот процесс шел ускоренным темпом. Никогда не были столь прочны организационные связи между союзами писателей социалистических стран, никогда еще не был столь велик размах взаимных переводов, причем именно в области современной художественной, литературно – теоретической и критической продукции. Наладилась систематическая информация в печати о развитии литературы и литературной жизни братских социалистических стран. В каждой социалистической стране интенсивно работают специалисты по литературам других социалистических стран. Но, пожалуй, самое главное в том, что органическая «впаянность» в общий контекст социалистических литератур все яснее воспринимается сегодня как внутренняя потребность национальной литературы. Укрепление единства социалистических литератур происходит на основе осознания ценности художественных достижений каждой из них для всей системы социалистических литератур в целом.

Мы вступаем в такой период, когда критике становится все труднее по достоинству оценить успехи «своей» литературы, не учитывая достижений братских социалистических литератур. Если, говоря о процессах в советской литературе, сегодня уже невозможно отвлечься от ее многонационального характера, от проблемы взаимодействия разных национальных литератур, то постепенно становится очевидной, особенно в плане теоретических обобщений, и потребность выйти за рамки литературы одной социалистической страны.

В литературоведческих исследованиях утверждается сравнительно-типологический подход к литературам социалистических стран. Вспомним, например, подготовленный ИМЛИ при участии Института славяноведения и балканистики АН СССР и ученых социалистических стран двухтомный коллективный труд «Общее и особенное в литературах социалистических стран Европы» (1977 – 1978). Проблемам общего и особенного на современном этапе посвятили труд «Межлитературный контекст словацкой социалистической литературы» ¹ словацкие литературоведы. «Литература ГДР в интернациональном контексте» – так была определена тема «Коллоквиума 79», проводившегося Центральным институтом истории литературы АН ГДР, в котором участвовали советские ученые и специалисты из других социалистических стран. Теме «Болгарская проза 70-х годов в контексте европейских социалистических литератур» был посвящен советско-болгарский симпозиум в Софии (декабрь 1979), организованный Институтом литературы БАН совместно с Институтом славяноведения и балканистики АН СССР, и т. д.

В этих совместных начинаниях проходила проверку методология сравнительно-типологического подхода к современной литературе. Со всей очевидностью выявилось, что задача обобщения процессов на межнациональном уровне, а тем более на уровне системы социалистических литератур, требует повышения точности анализа каждой отдельной литературы. Любые сравнения, сопоставления, обобщения могут быть плодотворными только при всестороннем учете специфики национального литературного процесса и отдельных художественных явлений, ибо художественно ценное в литературе не может быть одинаковым, оно не существует вне индивидуальных национально-специфических проявлений. Такой вывод отнюдь не снимает задачи исследовать общее, но подчеркивает ее сложность, предостерегает от соблазна эффектных, но поверхностных генерализаций. Вместе с тем накопленный опыт исследований убедительно доказывает плодотворность самого понятия «общий контекст литератур социалистических стран», в том числе и для изучения каждой отдельной литературы.

Мне представляется, что вполне справедлив выдвинутый нашей критикой тезис об укреплении в 70-е годы в международном масштабе позиций реализма. В отношении же собственно литератур европейских социалистических стран можно говорить о существенном укреплении позиций социалистического реализма, прежде всего в творческой практике, но также и в литературной критике и теории.

Если мысленно вернуться ко второй половине 60-х годов, вспомнить декларации и прогнозы тогдашней критики, которые делались не только в капиталистических, но и в некоторых социалистических странах (например, Чехословакии), вспомнить увлеченность части наших критиков идеями структурального анализа, семиотики и т. п. и сопоставить это с днем сегодняшним, то различие будет впечатляющим. Здесь не затрагивается вопрос о научной ценности различных критических концепций и методологических предложений 60-х годов. Кстати сказать; спад «моды» на структурализм не только не препятствует, но, напротив, помогает усвоить некоторые его позитивные уроки. Но сейчас речь о другом.

Если в 60-е годы в центре критических дебатов были проблемы авангардизма и художественного эксперимента, то в последнее десятилетие литературная критика социалистических стран все больше внимания уделяет проблемам реализма и реалистического отражения действительности в искусстве, вопросу о современном понимании национальных литературных традиций.

Надо сразу оговориться, что это схема контурная, с большой степенью условности. В разных странах положение не было одинаковым и изменялось оно не синхронно. К примеру, литературная критика ГДР 60-х годов в смысле прочности позиций марксистской эстетики существенно отличалась, скажем, от польской критики тех лет. В чехословацкой критике 60-х годов выступали не только глашатаи структурализма и ревизионистских эстетических позиций, но и защитники социалистического реализма (Л. Штолл, В. Минач). В югославской критике бум авангардизма продолжался еще и в 70-е годы и т. д. И все же укрепление позиций реалистического искусства, укрепление позиций социалистического реализма можно назвать пусть и проявляющейся по-разному и с неодинаковой степенью интенсивности, но общей чертой периода 70-х годов по отношению ко всем литературам европейских социалистических стран.

Известный венгерский литературовед и критик М. Белади в 1976 году констатировал: «Битву за прозу выиграл реализм: литература вновь обрела проблемный характер или, говоря более отвлеченно, восстановила свою онтологическую роль. Это произошло по зову и велению времени» ². Белади считает, что это произошло в венгерской литературе в итоге 60-х годов, а проза 70-х годов, по его мнению, не принесла существенно новых открытий. Но характерно, что с этим утверждением о победе реализма он выступил не, скажем, в 1967, а именно в 1976 году: в 60-е годы шла ожесточенная борьба между реалистическими и авангардистскими тенденциями – в 70-е преобладание реализма стало очевидным.

К аналогичному выводу приходит в книге «Художественные искания современной польской литературы. Проза и поэзия 60 – 70-х годов» А. Пиотровская, которая в подтверждение приводит следующее высказывание известного польского литературоведа М. Стемпеня: «Самые интересные достижения прозы 70-х годов находятся в русле реалистической традиции… Уже почти десять лет как определилось движение прозы в сторону реализма» ³.

С укреплением позиций реализма связана новая актуализация прозаических жанров, прежде всего романа, об устарелости, распаде, исчерпанности возможностей которого нередко писалось в критике предшествующего десятилетия. Конечно, значительные произведения были созданы и в других жанрах. Широкое внимание зрителей и критиков привлекли, например, драмы А. Вампилова, производственные пьесы И. Дворецкого и А. Гельмана; явлением в болгарской драматургии стали сатиры С. Стратиева и «Опыт полета» Й. Радичкова; в драматургии ГДР – творчество П. Хакса. Поэзия прошедшего десятилетия была, быть может, не слишком богата яркими поэтическими дебютами, но она одарила нас глубокой жизненной мудростью в творениях таких зрелых мастеров, как В. Завада или Я. Ивашкевич, а страстные споры о поэзии – например, в советской критике по проблемам традиций – привлекли внимание широких читательских кругов. И все же 70-е годы в целом ознаменовались прежде всего движением прозаических жанров, это – «романное» десятилетие.

Перенос в 70-е годы центра тяжести литературного процесса на прозаические жанры, на роман отмечают многие критики. Эта точка зрения широко представлена в советской критике, в том числе и занимающейся литературами социалистических стран. Например, в 1976 году издан коллективный труд Института славяноведения и балканистики АН СССР «Новые явления в литературе европейских социалистических стран. Художественная проза начала 70-х годов». Опыту социалистических литератур была посвящена в «Вопросах литературы» статья И. Бернштейн «Жанровая структура современного романа» (1976, N 2) и т. д. И то, что «Вопросы литературы» свой двенадцатый, тематический номер за 1978 год посвятили именно роману, было отнюдь не случайным. Это было выражением назревшей актуальной потребности.

Понимание романа как «главного жанра» литературы все шире приживается в критике и других стран. Вот что констатировал, например, словацкий критик Р. Хмел в 1978 году: «Существуют несомненные признаки, что роман снова перемещается у нас в самый центр литературного процесса, подтверждая если не абсолютное господство, то, во всяком случае, свое ведущее положение в нашей литературе» ⁴. В том же 1978 году в Софии вышла в свет монография известного болгарского литературоведа Б. Ничева «Современный болгарский роман. К истории и теории эпического в современной болгарской художественной прозе», в которой выдвинут тезис, что этот жанр может служить показателем «зрелости данного общества, нравственного и духовного совершеннолетия человеческой личности» ⁵.

Заметим, что в таких литературах, как словацкая и болгарская, проблемы романа воспринимаются особенно остро, ибо для них роман – жанр молодой, его расцвет связан с послевоенным литературным процессом. Как пишет в своей книге Б. Ничев: «Мы не имеем права, да и просто не можем недооценивать созданное у нас в этом жанре от Освобождения (имеется в виду освобождение Болгарии от османского ига в 1878 году. – С. Ш.) до второй мировой войны. Но правда в том, что зрелый романный эпос в нашей литературе возникает в течение последних трех десятилетий» ⁶.

В чешской критике последних лет широко обсуждаются вопросы развития исторического романа; проблемы романа занимают румынскую критику; а если в упомянутой выше статье М. Белади и звучал скептицизм в оценке успехов венгерского романа 70-х годов, то относился этот скептицизм отнюдь не к жанру романа как таковому, а к венгерским прозаикам, которые, по строгому мнению критика, не в полной мере реализуют его богатые возможности.

Внимание критики к роману, признание широких эстетических возможностей, заложенных в нем, является свидетельством и отражением того обстоятельства, что этот жанр выполняет очень важную роль в художественном освоении литературой современной действительности, что от романа в первую очередь ждет общество правдивого постижения своих злободневных проблем, творческого раскрытия сложного духовного мира современного человека, вообще правды жизни.

В задачи настоящей статьи не входит обзор всей обширнейшей романной продукции 70-х годов в литературах европейских социалистических стран; – но мне бы хотелось попытаться рассмотреть некоторые характерные тенденции в развитии этого жанра на примере нескольких произведений из разных литератур, представляющихся интересными и показательными.

1

Б. Ничев в уже упомянутой книге о современном романе выдвинул положение о том, что болгарский роман 70-х годов обнаруживает тяготение к синтезу достижений двух предшествующих периодов: эпического (50-е годы) и постэпического (60-е годы) с его акцентом на личность⁷.

Предложенную схему вряд ли можно принять безоговорочно, в нее трудно уложить некоторые вершинные произведения, созданные в рамках этого жанра. Ведь соединение эпического начала и углубленного внимания к психологии героя было в известной мере присуще уже такому выдающемуся произведению болгарской прозы, как роман Д. Димова «Табак» (1951). И тем не менее периодизация Б. Ничева заслуживает внимания, ибо в ней отражена некая общая тенденция развития послевоенной болгарской литературы, да и не только болгарской.

50-е годы (особенно их первая половина) остались в истории литератур европейских социалистических стран как время размаха эпики: создания широких социальных полотен, изображения массовых народных движений, жизни больших заводских коллективов и т. д. Идеалом считался тогда роман-эпопея с острым социальным конфликтом, множеством действующих лиц, представляющих различные слои общества, с активным положительным героем.

В прозе 60-х годов акцент был перенесен в область индивидуальной психологии. Это способствовало углублению взгляда на человека, но сопровождалось определенным сужением романного горизонта, ослаблением собственно эпического начала. Крупноформатный роман в общем потоке прозы был существенно потеснен малыми жанрами. Претерпевает изменения и наиболее распространенный тип романа, его композиция. Популярным становится герой одинокий, рефлектирующий, сомневающийся. Романный сюжет очень часто оказывается сжатым во времени (нередко – всего один день жизни героя), но его границы раздвигаются, он включает и наплывы воспоминаний, и разного рода авторские отступления, подчас слабо связанные с основным действием.

В литературе 60-х годов также можно назвать ряд исключений, причем исключений «вершинного» характера. Книги такого масштаба вообще, как правило, не укладываются в рамки понятия «типичных для данного периода», они всегда в чем-то это «типичное» опровергают, открывая новые пути развития литературы. Такие романы, как трилогии «Хвала и слава» (1956- 1962) Я. Ивашкевича, «Поколение» (1958 – 1961) В. Минача и пятитомный цикл «Знамена» М. Крлежи (1962- 1969), синтезируя уже достигнутое литературой, в известном смысле предвосхитили ход ее дальнейшего развития, ее стратегическую линию.

В лучших книгах 70-х годов в полной мере сохранено внимание к человеческой личности, которое столь усиленно подчеркивалось в произведениях предыдущего десятилетия. Но оно соединилось со стремлением видеть человека в его конкретных связях с социальной средой, со своим временем, с общественно-политическими течениями и идеалами, способностью посмотреть на его внутренний мир с этих позиций.

Возросший интерес к соотношению индивидуальной человеческой судьбы с большими историческими процессами века породил разновидность романа, к которой, на мой взгляд, можно было бы применить встречающийся в последнее время в критике термин «ретроспективная проза».

Если вспомнить традиционный термин «роман воспитания», то можно сказать, что «ретроспективная проза» – это «воспитание длиною в целую жизнь». При этом исходным пунктом является обычно настоящее, из которого начинается путешествие в прошлое.

«Ретроспективная проза» 70-х годов нередко использует разработанные в предыдущее десятилетие приемы построения романа по принципу монтажа, сдвига временных пластов, полифонии голосов рассказчиков, но дает им новое осмысление. Центральный герой такого романа (зачастую он выступает и как рассказчик) – зрелый человек с большим жизненным опытом, подводящий итоги. Но душевная зрелость не равнозначна умиротворенности, спокойной эпичности. «Ретроспективная проза», как правило, имеет сильно выраженное субъективное начало, это романы вопросов, а не готовых решений.

Характерное произведение этого типа – роман чешской писательницы Яромиры Коларовой «Мой мальчик и я» (1974). Повествование ведется от лица главной героини, у которой в мае 1945 года рождается сын (этим эпизодом начинается роман) и которая умирает в дни общественно-политического кризиса 1968 года (этим роман кончается). Свободный рассказ о жизни матери и сына в течение двух послевоенных десятилетий постоянно перебивается вставными новеллами о предках и родственниках героини, представляющих разные поколения чешского трудового люда, а также о ее детстве и отрочестве в барачном поселке на задворках буржуазной Праги.

Таким образом, настоящее постоянно оттеняется, высвечивается прошлым, в результате чего возрастает масштаб, которым измеряются сегодняшние страсти, характеры и поступки.

Наиболее сильным получилось в романе изображение прошлого, особенно периода буржуазной республики, но в то же время в нем вскрыты и зафиксированы многие принципиально важные нравственные, этические, общественные проблемы современной жизни. Именно поэтому роман был высоко оценен чешской критикой (Г. Грзалова, В. Достал, Ш. Влашин и др.).

Я. Коларовой органически чужда сентиментальность, она пишет скорее жестко, не останавливаясь перед воспроизведением не только убогой обстановки, но и грубой речи и грубых нравов. Писательница стремится показать реальную сложность жизни, трудности и жертвы, с которыми связана борьба за улучшение мира. В нищете умирает дед героини – социалист, вызывая злорадство одних и пренебрежительное сочувствие других. С трудом сводит концы с концами ее мать, мечты и веселый нрав которой угасают вместе с умирающим от туберкулеза младшим сыном. Фашисты казнят «маленькую тетю», которая участвовала в подпольном движении. И героиня Я. Коларовой не просто подводит итоги одной только своей жизни, – воспринимая себя как звено в исторической цепи народных судеб, она остро ощущает свою ответственность и перед прошлым, и за будущее.

Писательница критически относится к своему собственному поколению: «Война затормозила наш рост, мы недостаточно зрелы и образованны для ответственной работы и слишком взрослы для юношеского энтузиазма. Мы бегуны, которые мало тренировались: старших нам уже не догнать, а молодые обгоняют нас». Не идеализирует она и поколение сына, признавая свою вину за недостатки в его воспитании. Но книга, хотя финал ее печальный, отнюдь не пессимистична. Изображение в романе «Мой мальчик и я» отрицательных явлений прошлого и настоящего не имеет ничего общего с «копанием в грешных человеческих душах», которое отличало многие произведения чешской прозы 60-х годов. В той прозе мещанство, эгоизм, приспособленчество трактовались как нечто извечное, органически человеку свойственное. Критика Я. Коларовой – всегда конкретна, всегда исторична. Книгу пронизывает ненависть к равнодушию, чванству, накопительству. Но в то же время и горячая влюбленность в жизнь, в людей, верных долгу, способных на полноту чувства, пусть даже на безрассудство, но только не на холодный расчет.

По накалу критического анализа и построению роман Я. Коларовой можно сопоставить с романом Кристы Вольф «Пример одного детства» (1976), вызвавшим большой интерес среди читателей и критиков. Главная героиня «Примера одного детства»не намного моложе героини Я. Коларовой, и основное место в романе также занимает показ ее детства и отрочества в предвоенные и военные годы, изображение ее родителей и родственников. Как и у Я. Коларовой, настоящее у К. Вольф (поездка рассказчицы в город своего детства) постоянно сталкивается с прошлым (изображение этого детства) и будущим (в образе девочки-подростка – дочери героини, сопровождающей ее в поездке). Но если героиня у Я. Коларовой росла в пролетарской семье, то Нелли у К. Вольф – в зажиточной семье далекого от общественных интересов немецкого лавочника. Тем острее ощущает автор потребность разобраться в прошлом как предыстории настоящего.

Критическое отношение к самой себе, к своему поколению подчеркнуто у К. Вольф повествованием от второго лица: рассказчица говорит о самой себе в рассказе о настоящем – «ты», что придает ее речи характер дознания, допроса. Из всех видов памяти (механическая, зрительная, логическая и т. п.) на первое место К. Вольф ставит память моральную, которая не допускает оправдания неоправдываемого.

Рассказ о прошлом идет в третьем лице: она – девочка Нелли Йордан. Пока она мала, с нее еще нельзя спрашивать ответа. Но Нелли растет: живая, способная, с независимым характером. Здоровых задатков ее натуры оказывается, однако, недостаточно, чтобы противостоять нажиму внешних обстоятельств: дома, в школе, в детской фашистской организации, которая изощренными методами прививает безграничное послушание и восторженную готовность «умереть за фюрера». Могла ли Нелли уберечься от этого тлетворного влияния? Писательница ставит этот вопрос перед собой, перед читателями, не давая на него однозначного ответа. Тем более он относится к взрослым. Ведь, кажется, вполне добропорядочными людьми были родители Нелли, ее деды и бабушки, многие из ее родственников и соседей.

Как же они не понимали, что происходит в их стране? Как же могли они оставаться спокойными, заботиться о своих мелочных интересах, когда дело шло к ужасной катастрофе?

Главное в романе – проблема «обыкновенного фашизма».

Писательница по крупицам пытается восстановить мир прошлого: по собственным воспоминаниям, по материалам тогдашних газет и статистики. При этом каждый факт или эпизод предваряется и сопровождается размышлениями рассказчицы, стремящейся объяснить побудительные причины того или иного поступка или события, оценить их с современных позиций. Читатель напряженно следит за мыслью автора, ибо она вспоминает не только «для себя» – она ищет ответ на большой, трудный вопрос, важный для всех.

Вместе с рассказчицей мы стараемся разобраться в прошлом, но вместе с ее дочерью Ленкой не можем понять до конца, – тем тревожнее звучит предупреждение.

Можно признать, что немецкая действительность 30 – 40-х годов показана в романе далеко не исчерпывающе. Писательницу в определенной мере сковывает узость жизненного опыта и жизненной среды героини. Пониманию ее сложной перестройки вредит беглость рассказа о том переломе, который она переживает после разгрома гитлеровской Германии: здесь только внешние факты, а не анализ движения души. В картинах сегодняшней жизни многое слишком субъективно. И тем не менее перед нами произведение значительное, которое будет читаться и перечитываться, помогая распознавать фашизм в его самом будничном и фарисейском обличье и не допустить его возрождения. Это особенно актуально сейчас, когда в ФРГ активизируются неофашисты. Мобилизуя импульсы «моральной памяти», «ретроспективная проза» К. Вольф имеет, таким образом, злободневное звучание.

К «ретроспективной прозе» я отнесла бы и такое своеобразное произведение, как «В ладье Харона» замечательного венгерского поэта Дюлы Ийеша. В 70-е годы стал очень популярным мемуарный жанр, но было бы неверным ставить знак равенства между мемуарами и «ретроспективной прозой», которая предполагает, даже при прочной опоре на автобиографический материал, большую свободу его перекомпоновки, допускает его соединение с вымыслом или, во всяком случае, свободным домысливанием. Материал автобиографический и всякий иной (документальный, исторический и т. д.) здесь подчинен определенному творческому замыслу, определенной художественной концепции. Эти черты присущи, на мой взгляд, книге Д. Ийеша, что отличает ее от собственно мемуаров и приближает к современному роману свободной формы.

Воспоминания для Д. Ийеша – всего лишь один из приемов, используемых в сложном художественном исследовании вечных вопросов о жизни и смерти, о достоинстве человека и о том, что портит этот мир. В свободную ткань книги органически включаются и поэтические этюды о природе и людях, и социографические выкладки, например, о сегодняшних индивидуальных виноградниках. Настоящее писатель постоянно сопоставляет с прошлым, стремясь уловить какие-то общезначимые закономерности бытия. Д. Ийеш славит щедрость человеческого сердца и труд как глубокую внутреннюю потребность. Человек красив, пока не зачерствело его сердце, человек живет, пока он трудится: будь то старый виноградарь, обрабатывающий клочок земли, будь то знаменитый писатель, ищущий в родном языке самое точное слово для выражения своей мысли.

Если же под «ретроспективной прозой» понимать «роман воспитания длиною в целую жизнь», роман осмысления жизненного пути, подведения итогов, сопоставления надежд, стремлений и достигнутых результатов, то к этой прозе правомерно будет отнести и такие широко задуманные циклы романов – биографических хроник, как «Мир на Востоке» известного прозаика ГДР Эрика Нойча. Вышли в свет два первых тома (первый в 1974 году, второй в 1978), действие которых происходит главным образом в университетской среде и охватывает период с конца войны (с апреля 1945) до 1953 года. «Это взгляд из 70-х годов, брошенный на события тридцатилетней давности», – пишет рецензент журнала «Зинн унд форм» К. Молле. Предполагается, что этот цикл, который автор представляет как «историю своего поколения», написанную в первую очередь для сегодняшних молодых людей, будет состоять из шести романов.

Замысел очень обширный, а его воплощение отличается подчеркнутой хроникерской точностью, скрупулезной верностью подробностей и деталей. Однако автор уже испытывает некоторые трудности в плане организации чересчур «растянутого по томам» сюжета.

В межвоенный период начинается действие романа известного польского прозаика Ежи Путрамента «Бегство» (1978), представляющего собой первую книгу цикла «Избранники», который автор предполагает довести до настоящего времени. Роман открывает типичное для «ретроспективной прозы» сопоставление поколений: сцена, когда главный герой, Анджей Издебский, стоит над кроваткой своего новорожденного сына. Его мысль возвращается к собственному нерадостному детству в «старомодном городе» – в семье врача, занимающегося политической деятельностью на стороне католиков-националистов. Роман воспроизводит отдельные эпизоды из жизни Анджея: детство, учеба в гимназии, в университете в Вильно. Подробно показано идейное брожение в студенческой среде накануне второй мировой войны, формирование революционного кружка, к которому примыкает Анджей. После создания Советской Литвы он становится членом горсовета в Вильно, горячо берется за работу по введению новых порядков. Завершается роман эвакуацией героя из оккупированной гитлеровцами Литвы в глубь Советского Союза.

Действие второго романа цикла – «Возвращение» (1979) – происходит уже во время войны. Анджей – замполит батальона дивизии имени Костюшко в Войске Польском. Писатель прослеживает путь героя в его рядах до боев под Ленино и вступления на территорию предвоенной Польши. Приехав в Белосток («старомодный город»), Анджей застает только остов родного дома, сожженного немцами, узнает, что его отец, которого он в своих мучительных снах видел коллаборационистом, казнен фашистами.

И в этом романе сквозной сюжет выражен слабо, это хроника событий, галерея характерных типов. И значение книги прежде всего в том, что здесь показано трудное начало борьбы «за независимую Польшу, дружественную Советскому Союзу», показано через непростые человеческие судьбы как главного героя, так и других персонажей.

Среди фигур второго плана есть и сам автор – Е. Путрамент. Он приходит на студенческую сходку в «Бегстве», а в «Возвращении» появляется в домике над Окой, где расположена польская военная часть: «Здесь был один знакомый Анджея – Путрамент, которого он застал уже на месте. Выглядел он чертовски цивильно – в каких-то серых штанах, в резиновых туфлях, вдобавок у него болел зуб, раздулась щека, и он обвязал ее носовым платком». Очевидно, этот автобиографический персонаж, изредка мелькающий на страницах романов, потребовался писателю для того, чтобы отделить себя от главного героя, который есть образ вымышленный, собирательный, но, с другой стороны, появление в книге фигуры самого автора подчеркивает достоверность описываемого. Не исключено, впрочем, что в последующих романах этот образ может играть и более активную роль.

Пока еще рано выносить какое-либо общее суждение об «Избранниках», но можно с уверенностью сказать, что этот цикл дает интересный новый срез ближайшей предыстории Народной Польши.

2

Современный этап в развитии романа отличает усиление историзма, стремление к всестороннему анализу характеров изображаемой эпохи. В центре внимания – человек, исследование личности, взятой крупным планом, и в первую очередь в причинно-следственных связях с социальной действительностью и конкретным историческим временем.

Одно из наиболее значительных произведений истекшего десятилетия в литературе социалистических стран – «Остановка в пути» (1977) Германа Канта. Это роман и общественно-политический, и социальный, и психологический одновременно.

В книге дано новое освещение атмосферы конца второй мировой войны, но значение ее, конечно же, много шире. Известно, что на вопрос: «Можно ли назвать «Остановку в пути» книгой о войне?» – автор ответил: «Нет, это немецкий «роман воспитания». А в интервью, данных «Литературной газете» и «Вопросам литературы», он назвал «Остановку в пути»»очень немецким «романом воспитания».

Действительно, обстоятельства, в которых сложился характер молодого героя романа, Марка Нибура, – типически и специфически немецкие, причем совершенно определенного периода. Понимание жизни, с которым он попадает на восточный фронт, а затем в плен и в польскую тюрьму, резко отличалось от мировосприятия

его сверстников – молодых героев советских писателей Ю. Бондарева, Г. Бакланова или В. Кондратьева, хотя он и близок им какими-то своими чисто человеческими чертами: отзывчивостью, эмоциональной незащищенностью. Но советские парни знали, за что они борются, а Марк, призванный в ряды, по сути дела, уже разгромленной армии, в самом конце уже проигранной Германией войны, должен был мучительно пробиваться к осознанию того, где же правда.

1. «Litteraria XIX. Medziliterarny kontext slovenskej socialistickej literatury», Bratislava, 1977.[↩]
2. »Пути художественного прогресса. Литературно-художественная критика в ВНР», «Прогресс», М. 1978, стр. 385. [↩]
3. А. Г. Пиотровская, Художественные искания современной польской литературы. Проза и поэзия 60 – 70-х годов, «Наукам М. 1979, стр. 6.[↩]
4. »Slovenske pohl’ady», 1978, N 6, s. 112. [↩]
5. Б. Ничев, Съвременният български роман. Към история и теория на епичното в съвременната българска художествена проза, «Български писател», София, 1978, стр. 8.[↩]
6. Там же, стр. 7.[↩]
7. См. главу «В търсене на романен синтез» в кн.: Б. Ничев, Съвременният български роман, стр. 462 – 467.[↩]