Движение литературоведческой мысли
«Живое единство. О взаимовлиянии литератур народов СССР», «Советский писатель», М. 1974, 398 стр.; Н. Воробьева и С. Хитарова, На новых рубежах, О многонациональной прозе наших дней, «Советский писатель», М. 1974, 222 стр.
Постановление ЦК КПСС «О литературно-художественной критике» значительно стимулировало аналитическое внимание литературоведческой и критической мысли к интенсивным процессам взаимообогащения и сближения культур социалистических наций. Свидетельство тому – и завершенное издание шеститомной «Истории советской многонациональной литературы», и коллективные труды, сборники, появившиеся на Украине, в Молдавии и Армении, других республиках, и новые монографии, журнальные публикации.
В этот возросший поток новинок литературоведения и критики включились и обозреваемые работы: коллективный сборник статей «Живое единство» и книга Н. Воробьевой и С. Хитаровой «На новых рубежах». Обе они обращены к актуальным вопросам истории и современного развития литератур народов СССР, разрабатывают важные теоретические проблемы национального и интернационального, охватывают широкий материал литературного процесса в его многонациональном богатстве.
В сборнике «Живое единство» есть своя внутренняя тема, последовательно развиваемая от статьи к статье. Она заявлена в подзаголовке книги: «О взаимовлиянии литератур народов СССР». В статье же З. Кедриной «Обусловлено жизнью», открывающей сборник, изучение творческих взаимосвязей между литературами народов СССР выделяется даже в самостоятельную отрасль науки, которая нуждается в углубленной разработке методологических основ.
З. Кедрина предостерегает от упрощенного толкования межнациональных литературных взаимосвязей как непосредственного влияния одного писателя на другого. Творческое взаимодействие – «непрестанно развивающийся, сложный и ежечасно, с поступлением все новой информации, видоизменяющийся процесс». Автор приводит суждение М. Ауэзова о литературном влиянии, которое «только упрощенцы думают руками схватить и показать». Проблематика взаимосвязей многоаспектна, решение ее требует комплексного подхода. Здесь и вопросы психологии творчества, включая первостепенный вопрос идейного выбора писателя. И характер творческой индивидуальности, преломляющей в себе как наследуемые традиции родной литературы, так и воспринятые традиции другой. И взаимопритяжение или взаимоотталкивание этих традиций, создающих стилевую «топографию» литературы как в пределах собственно национального, так и в масштабах общесоюзного художественного опыта, в раскрытии которого возможности сравнительно-типологического анализа особенно широки.
Однако, как справедливо подчеркивает Е. Горбунова в статье «Эстетическое богатство литературы и проблемы взаимодействия», типология «ни в малейшей степени не означает отказа от принципов историзма, образующих фундамент марксистско-ленинского искусствознания. Напротив, типологическое рассмотрение разнородных и разнонаправленных жизненных и художественных процессов, расширяя научный кругозор, требует особенно последовательного историзма при отборе и сопоставлении фактов».
На широком многонациональном просторе советской литературы прослеживаются в этой статье характерные тенденции литературного процесса в республиках Советской Прибалтики. Богатейший материал творчества эстонских, латышских, литовских писателей, основательно изученный исследователем, пропущен здесь через призму теоретической проблематики национального и интернационального, рассмотрен в подвижном контексте традиций и новаторства, многосторонних взаимосвязей и взаимодействий с другими литературами.
Трудную и по-своему новую задачу, возникшую именно на сегодняшнем этапе и характеризующую нынешний уровень исследований, ставит Н. Надъярных в статье «Поиск продолжается», рассматривая на материале изданных «Историй» национальных советских литератур общеметодологические проблемы современной литературной историографии. Важнейшими из них в статье названы роль литературных взаимодействий в формировании новых художественных систем и литературные взаимодействия в соотношении с творческим методом. Решение этих проблем, убежден автор, не может быть научно плодотворным вне проникновения в диалектику типологически-общего и национально-своеобразного. Обосновывая такой вывод, Н. Надъярных затрагивает многие сложные и дискуссионные вопросы, раскрытые нашей наукой еще явно недостаточно. Здесь и периодизация истории советских литератур, и принципы изучения многоразличных форм литературных взаимосвязей, и исследование «сферы взаимодействий, взятых в масштабе всего Советского Союза».
Особенно хотелось бы поддержать положения Н. Надъярных, которые связаны с проблемой романтических традиций как одного из национальных истоков социалистического реализма в ряде литератур. «Исторические истоки и эстетическая природа» этих традиций, показывает автор, «каждый раз особые»: в одних случаях «романтизм предстает многовековым, традиционным началом», выражающим даже «генетические черты» национального облика литератур (таджикская, украинская), в других – литературы дагестанских народов – имеет «прочные корни в революционном просветительстве» и т. д. Историческую обусловленность и национальную самобытность романтических традиций, их художественную разнородность важно подчеркнуть в свете недавних споров о романтизме, его месте и роли в литературе социалистического реализма.
К спорам о романтизме возвращает нас и статья Л. Залесской «Человек с любовью» – о романтической типизации характеров. Несправедливо было бы отказать этой статье в интересных суждениях, характеризующих движение романтической поэтики Н. Тихонова, Э. Багрицкого, П. Тычины, Я. Купалы, А. Кулешова, М. Джалиля, национальные корни романтических стилевых тенденций, идущие от фольклорной символики, обрядово-песенных традиций, условных образов народного творчества. Но вместе с тем многое в статье повторяет привычное, отстоявшееся, закрепленное. Создается впечатление, что собственное исследование Л. Залесской движется скорее по пути наращивания и описания фактов, нежели постижения их скрытых «пружин», внутренних закономерностей. И такое впечатление крепнет тем более, что в предложенных автором выводах обнаруживаются подчас и противоречия, и недоговоренности, и просто неточности. Верно ли, скажем, зачислять «Падение Дайра» А. Малышкина в ряд произведений, «преувеличивающих размах и значение стихийных сил революции»? Вольно или невольно Л. Залесская повторяет таким образом былые социологические толкования, выводившие романтическую направленность творческих исканий из «недопонимания» писателями новой действительности и тем самым принижавшие романтику, превращавшие ее в нечто незрелое и несовершенное, затушевывавшие ее первоосновную связь с революционной героикой времени. И не случайно Л. Залесская, не видя явного противоречия, уже в другой связи замечает, что в «Падении Дайра» Красная Армия «изображена как героическая волевая масса».
Не могут не насторожить и некоторые рецидивы расширительного толкования романтического начала в современной литературе, когда, упрощая задачи исследования, автор смешивает с романтикой внешне близкие, но внутренне неоднородные явления. Порой даже кажется, что к романтическому стилю Л. Залесская относит все, что поэтично и лирично, патетично и пафосно, символично и условно. Так вот и попадает в поэты-романтики Э. Межелайтис, хотя монументальный гиперболизм его образов-символов возник на скрещении разностилевых и отнюдь не «чисто» романтических традиций. Подобная расширительность, нивелируя индивидуально неповторимое и национально самобытное в творческом поиске писателя, противоречит авторскому пониманию романтизма как одного из стилевых течений в литературе социалистического реализма. Некоторые конкретные оценки представляют романтический стиль настолько всеохватным, что он невольно превращается в некое универсальное качество метода. Происходит это потому, что проблема соотношения метода и стиля в статье не раскрыта, что при многих верных наблюдениях над национальными истоками романтизма Л. Залесская допускает смешение его типов и форм…
Если внимание Н. Надъярных направлено на методологию сравнительно-типологического изучения литературных взаимосвязей, то С. Хитарова в статье «Источник творческого богатства» на широком многонациональном материале истории и современности прослеживает их непосредственные проявления. Движение и обновление стиля, пересечение и взаимопроникновение разно-стилевых тенденций избирается здесь главной, ключевой проблемой: «Исследовать особенности национальных форм художественного мышления и показать их сложные, опосредствованные связи с инонациональным эстетическим опытом – эту интегральную задачу с особой остротой ставит сама практика современного художественного развития».
О чутком внимании литературоведения и критики к этой текущей практике свидетельствуют статьи сборника, которые обращены к опыту одной или нескольких – близких – национальных литератур и на их конкретном материале проявляют общие принципы научной методологии изучения многообразных связей и взаимодействий. Среди статей такого типа заметно выделяется работа З. Османовой «Обрамленная повесть» в современной прозе». Внимание к специфике исторического развития литератур Советского Востока, к художественному своеобразию их повествовательных традиций и жанровых форм помогает автору всесторонне показать подвижность и динамику национальной традиции, ее способность обретать «новые идейно-эстетические функции, помогающие раскрывать новые грани духовно растущей человеческой личности». Такова диалектика старого и нового, традиционного и новаторского, доносимая автором через скрупулезно прослеженные видоизменения «обрамленной повести», сыгравшей большую роль в становлении многопланового историко-революционного, исторического, психологического и автобиографического романа в литературах Советского Востока.
Две статьи – М. Борбугулова «От «Манаса» к Толстому» а К. Даутова «К новым рубежам» – обращены к опыту киргизской литературы, соотношению в ней фольклорного наследия и современных стилевых исканий, собственно национальных традиций и зрелых традиций реализма высокоразвитых литератур.
Приметная особенность первой статьи – последовательное соотнесение идейно-художественного опыта литературы и социально-нравственного опыта народной жизни Убедительно возражая против антиисторического подхода к явлениям искусства с позиции теории «единого потока», М. Борбугулов указывает на историческую изменчивость форм взаимодействия национального фольклора и письменной литературы, призывает к борьбе против обветшалых, консервативных сторон фольклорной традиции.
Статья К. Даутова не столь полемична по тону. Многое воспринимается в ней как невольное повторение теоретических положений предыдущего автора, новое же связано здесь не с теоретической концепцией, а с фактическим материалом, который привлекает К. Даутов, раскрывая «пружины» качественного скачка, совершенного киргизской поэзией «с переходом народно-фольклорного мышления в индивидуально-художественное».
«Человек и природа» – такой тематический поворот в исследовании взаимодействия разнонациональных художественных традиций избран в статье А. Пошатаевой, К сожалению, в этом случае приходится говорить скорее о заявке на тему, нежели об ее решении. Слишком разбросана и неорганизованна статья, слишком много в ней положений, звучащих расхожими трюизмами или, напротив, непродуманных, нечетких и неточных. Тут и наивные, схематичные упрощения образной природы искусства, не считающиеся с многозначностью художественных решений ни в повести Ч. Айтматова «Белый пароход», ни в романе Й. Авижюса «Потерянный кров». И произвольные аналогии, призванные удостоверить широту межнациональных литературных взаимодействий. В силу их, например, творчество И. Друцэ, Г, Матевосяна, Й. Авижюса, Ч. Айтматова сначала помещается «в поле мощного идейно-эстетического воздействия шолоховской «Поднятой целины». Затем, спустя всего несколько страниц, говорится, что «система ценностных ориентации» у И. Друцэ «сформирована под воздействием лирического, чеховского восприятия природы», в то время как у Ч. Айтматова «верх одерживает философско-эпическая интонация, берущая свое начало от толстовской прозы». В потоке этих приблизительных суждений, поверхностных оценок нивелируется не только индивидуальный творческий поиск писателя, но и самое понятие национальной традиции предстает достаточно обезличенным.
Примером несостоявшейся статьи представляется, далее, работа К. Мусаева «Роль взаимосвязей в судьбах младописьменных литератур (По материалам лезгинской и некоторых других дагестанских литератур)», Заявленная названием тема в статье не решена, художественный мир лезгинской литературы аналитически глубоко не раскрыт. Информационная перечислительность оставляет немного места для проблемного анализа и в статье Ф. Велихановой «Проводники дружбы», хотя по замыслу сборника эта статья должна была включить в проблематику исследования такой важнейший и действенный фактор взаимосвязей и взаимообогащения литератур, как искусство художественного перевода.
Досадно, что в ряду неудач приходится называть и статью авторитетного литературоведа, критика Р. Мустафина «Национальная форма и взаимодействие литератур», хотя сама по себе она достаточно остра и проблемна, написана темпераментно и полемично по отношению к вульгаризаторским представлениям о диалектике национального и интернационального в художественном творчестве. Однако все свои принципиальные положения автор утверждает доказательством «от противного» – в ходе обоснованного, но запоздалого спора с ошибочными тезисами книги К. Гизатова «О развитии национальной формы литературы и искусства» (Казань, 1968), – уже подвергавшейся прежде критике. Замкнутость статьи на «пятачке» этого спора придает ей локальный, частный, зачастую рецензионный характер. И побуждает сказать о том, что оперативность конструктивной полемики остается одним из необходимых условий действенного участия критики в углублении, обогащении интернационального единства литератур советских народов.
Завершая на этом разговор о сборнике «Живое единство», легче и проще всего было бы довольствоваться укором составителям, включившим в интересную, полезную, содержательную книгу неравноценные работы. Думается, однако, что отмеченные слабости отдельных статей по-своему характерно выражают общие недостатки, общие трудности, которые преодолевают литературоведение и критика, широким фронтом выходя к сравнительно-типологическому изучению исторического и современного идейно-художественного опыта разнонациональных советских литератур. Говоря об этих недостатках и трудностях, уместно будет сослаться на выводы и оценки, предложенные в докладе Л. Новиченко на Всесоюзном совещании критиков.
Бесспорно, что «главное направление современной критической мысли определяется… всемерным расширением ее всесоюзных, интернациональных горизонтов, неуклонным преодолением всяческих проявлений узости, ограниченности и тем более попыток противопоставлять «свое»»чужому», национальное – общесоветскому». Но на этом пути как никогда остро встает неотложная задача окончательного преодоления иллюстративности, описательности, выступающих безошибочным показателем недостаточной теоретической оснащенности, научной неосновательности исследования, не поднимающегося до того необходимо высокого качества, которое несет в себе «и точность исходных методологических позиций, и доказательность конкретного анализа, и объективность оценок, и выверенность, надежность эстетических критериев, не в последнюю очередь предполагающих высоту художественного вкуса критика», Иначе говоря, речь идет о таком аналитическом качестве мысли, которое достигается единством обобщенно-проблемного взгляда на многонациональный литературный процесс и конкретно-структурного исследования его многоразличных явлений.
С этой точки зрения несомненный интерес представляет книга Н. Воробьевой и С. Хитаровой «На новых рубежах». Обращаясь к многонациональной прозе наших дней, авторы активно включают в обиход критики многие явления современной литературы, анализ которых убедительно подтверждает заявленный во вступительной главе тезис о том, что «за советское пятидесятилетие совершился качественный революционный скачок в художественном развитии ряда советских народов».
Последовательное внимание авторов к единым и общим закономерностям литературного процесса и многообразию их национально-стилевых проявлений ведет нас в область теоретически сложных литературоведческих проблем, связанных с обоснованием исторического движения и раскрытием современного содержания таких важнейших категорий марксистско-ленинской эстетики, как национальное, народное, интернациональное. Раскрывая диалектику взаимодействия этих категорий, Н. Воробьева и С. Хитарова убежденно настаивают на необходимости рассматривать их изменяющееся, исторически конкретное и социально обусловленное содержание в «динамике социальной жизни и общественной идеологии», «с учетом художественного опыта литературы эпохи социализма». И, не однажды давая по ходу изложения пример именно такого объективно-научного рассмотрения, последовательно защищают строгие, четкие «критерии историзма, классовости, социальности». С этих позиций они активно вторгаются в недавние литературно-критические дискуссии о народности, ее «корнях» и «истоках». Неизменным объектом полемики здесь выступают попытки вневременного, надысторического и надсоциального истолкования народности как некоего исконного и извечного «национального начала».
Диалектическое взаимодействие национального и народного, национального и интернационального активно «присутствует» на протяжении всей работы. Нет надобности подтверждать это обстоятельным изложением авторских выводов и обобщений, но стоит выделить хотя бы некоторые из них, чтобы подчеркнуть актуальность этой книги, принципиальность ее ведущих положений.
Мысль авторов не замыкается в жестких границах строгого тематического ряда, в ее опорных «точках напряжения» возникают обобщения куда более емкие. Не случайно ведь анализ «деревенской прозы» отнесен в главу «Национальное наследие и социалистическая современность», где прослежен «процесс постоянного обновления и обогащения национальных традиций – культурных, этических, эстетических», немыслимый вне «тесного, постоянного, многостороннего взаимодействия советских народов». Такой угол зрения определяет преимущественное внимание авторов к тем лучшим и значительным произведениям «деревенской прозы», в которых «отчетливо вырисовываются черты народного эпического характера», духовного облика нашего современника. Этим же диктуется и острота полемического неприятия «поэзии естественного бытия, поэзии расставания с уходящей тишиной деревенских полей, с образами тружеников, хранителей патриархальной нравственности», которая заслоняет «подлинное лицо деревни наших дней».
Ставя на примере «деревенской прозы» задачу углубления социально-аналитического начала современной литературы, нерасторжимого единства социального и нравственного в изображении народной жизни, авторы закономерно переходят к произведениям морально-нравственной темы, рассматривают в ее русле творчество М. Слуцкиса, С. Сартакова, А. Сулакаури. Обращение же к произведениям морально-нравственной темы в свою очередь выводит на разговор о том, что «проблема преемственности, стремление глубже разобраться в социальном опыте, нравственных основах личности современника определяет поиск» многих разнонациональных художников и тем самым знаменует одно из общих направлений в художественных исканиях многонациональной советской прозы в целом. Как явление, наиболее характерное в этом плане, рассматривается в книге творчество В. Астафьева, и надо сказать, что анализ, предпринятый авторами, сопровождается многими глубокими суждениями о мастерстве писателя, тонкими наблюдениями над образной природой его произведений, включая и повесть «Пастух и пастушка», справедливо взятую под защиту от предвзятой, вульгаризаторской критики. Так возникает в работе еще один важный поворот, новая тема – духовности мнимой и подлинной, застывшей, окаменевшей и наследующей все лучшее в национальном прошлое, обогащенной опытом советской истории.
Ни об одном из множества произведений, привлеченных к анализу, нельзя сказать, что оно взято не столько как самостоятельная эстетическая реальность, сколько как удобная к случаю иллюстрация типологического обобщения. Типология и конкретика сходятся вместе, и это помогает (за немногими исключениями, как, например, разбор романов А. Секоян «Если бы Воротан заговорил» и Ш. Бейшеналиева «Сын Сарбая») избежать опасности заниженных оценочных критериев. Вот, скажем, останавливаются авторы на творчестве Гранта Матевосяна и, раскрывая самобытность его таланта, обращают вместе с тем внимание на то, что в ряде его произведений «концепции взаимодействия человека и мира природы в условиях современности недостает реального историзма, хотя писатель исходит из гуманистических побуждений, зовет к гармоническому единству человека с природой». Так же убедителен в книге и авторский анализ творчества В. Белова. Вспоминая героя повести «Привычное дело», который, как «раскаленный камень в котел с водой, угодил в самую гущу споров о «почве», об истоках народного характера, «вечных» духовных, нравственных ценностях», И. Воробьева и С. Хиторова иронически замечают, что в «густом облаке» тогдашних дискуссий реальный «Иван Африканович как-то незаметно вытеснился… подправленным и подновленным его ликом, приобретшим черты то ли христианского праведника, то ли – в других руках – руссоистские краски естественного человека». Решительно отвергая эти «черты» а «краски» как не соответствующие писательскому замыслу, не отвечающие содержанию произведения, авторы все же не склонны отказывать «в правоте той части критиков, которые упрекали писателя за «вневременность» его героя, извечность его нравственных качеств». Иное дело, продолжают они, «Плотницкие рассказы», где «писатель перерос своего недавнего положительного героя… хотя и с любовью и с сожалением, но трезво расстается с иллюзиями «естественного» человека, лишая его ореола «надвременного», природного…».
Не менее показательно в книге «На новых рубежах» и обстоятельное обоснование художественной природы недостатков романов Г. Панджикидзе «Седьмое небо», О. Иоселиани «Жила-была женщина».
Романы – разные, но природа писательских просчетов – одна. О ней говорит ссылка Н. Воробьевой и С. Хитаровой на романтические повествовательные традиции: признавая справедливым желание ряда критиков размышлять «о разновидностях реалистического повествования, связанного с национальными художественными традициями», они считают неправомерным оправдывать «недостатки произведений названных прозаиков романтическими особенностями их художественного мышления». Дело, таким образом, не в беспристрастной регистрации недочетов каждого из романов, но в выявлении общей тенденции, в выдвижении важной проблемы – тенденции писательского самоограничения в формальных приемах романтического письма, которые лишаются внутренних стимулов к движению и обновлению. Помимо прочего, в этом выводе заключен и такой актуальный смысл: прошло время заниженных оценок, скидок на «малый опыт» той или иной литературы, на всевластие ее традиций. Высокий уровень требований имеет здесь своей опорой осознание социально-аналитической зрелости реализма, достигнутой ныне большинством литератур народов СССР.
Так чаще всего: произведение писателя» оказывается в книге как бы «точкой пересечения» сравнительно-типологического и конкретно-эстетического анализа, вскрывающего и индивидуальное своеобразие писателя, и национальную самобытность представляемой им литературы, и многонациональное единство творческих исканий в масштабе общесоюзного идейно-художественного опыта.
Что и говорить: такую многомерную нагрузку в силах выдержать достаточно надежный и прочный фундамент, для создания которого требуется двоякая точность расчета: точность в выборе произведения как «опорной точки» анализа и точность его идейно-эстетической оценки. И то и другое в одинаковой мере присуще книге Н. Воробьевой и С. Хитаровой, так же, как и лучшим статьям сборника «Живое единство», выразившим общее движение литературоведческой и критической мысли в углубленном исследовании всеохватных процессов взаимообогащения и сближения братских литератур.