Движение лирической прозы, или Уроки одной дискуссии

«Стоял тот орех, могучий и задорный, с лозовым плетнем под мышкой и, едва завидя меня, весело подбадривал:

– Вот это по-нашему, вот это здорово!

Было, конечно, здорово, хотя поди же ты разбери, что именно здорово».

Может, то, что мальчишка доводился сыном тем, кому доводился; что мать зашила ему рубашку, не спросив, где и как он ее разодрал; что под шепот листвы вдруг взлетала на крыльях фантазия – и вот уже он ни с того ни с сего становится королем всего государства («Что за радость в румынском государстве – забросали шапками все небо. А я хожу по дворцу и бублики жую»), созывает он советников и наказывает дать отцу пару коней молодых и двух коров («Вдруг одна яловая или еще не отелилась – вторая как раз и доится…»), потом идет войной против тех, кто все притеснял да чинил одну пакость за другой, – словом, устраивает мальчишка вместе с орехом весь мир по своему разумению, и само детство его словно выткано из этого ласкового и чуть грустного шепота: «А все-таки здорово!»

Сколько времени, сколько людей, сколько дорог ушло с той поры («Золотой трон великой Румынии поволокли в музей, чтоб видел его стар и мал. За пол-лея можно посидеть на нем, и никакому мальчишке он больше не снится»)…

Другие теперь дороги проходят через село, другие деревья ласкают тенью другие дома, а орех тот живет и поныне.

«Пронес я его с собой через все эти годы, по всем дорогам – как и когда-то, роняет он осенью листву, а весной учит ее шептать. Такой же он ласковый, такой же говорливый… И всегда, когда трудно мне или хорошо, когда начинаю или заканчиваю что-либо, слышу рядом одобрительный шепот:

– Вот это по-нашему, вот это здорово!»

Мы намеренно передали канву рассказа И. Друцэ «Ореховый шепот», дабы нагляднее показать, как под пером писателя орех превращается в емкий ассоциативный образ, вбирающий и милую память детства, и осмысленную наполненность бытия, и мудрую красоту природы, и властный разбег времени, и щемящую призывность мечты, и, конечно же, самое дорогое – родину.

Чем-то знаком нам этот орех (вспомним могучий дуб из «Войны и мира» Л. Толстого, старую мать Облога – сосну из «Русского леса» Л. Леонова, дубового великана из «Липяг» С. Крутилина, наконец, воспетую в десятках произведений русскую березу) и в то же время незнаком – как все, что отмечено печатью самобытности. Что-то есть в нем заветное для писателя и вместе с тем понятное и близкое нам.

И в этом Друцэ: в умении выразить общезначимое и глубоко личное, в тяготении к емкому символу и широкозахватному тропу, в приверженности к лукавой улыбке и раздумчивой грусти, – весь в потребности высказаться так, как это свойственно только ему («Калитка наша всегда была открыта, чтоб каждый прохожий мог взять этого шелесту сколько захочет»; «Редко теперь встретишь старого коня, что побывал на войне и помнит кое-что о ней, – рассказывает молодым коням, а те смеются и считают, что это все сказки…»).

В произведениях Друцэ, писателя преимущественно деревенской темы, нашел свое воплощение взволнованный сказ о судьбах трудового молдавского крестьянства в переломные периоды его жизни, о крутых перевалах его социально-исторического пути. От убогого патриархального уклада (когда хлебопашца изматывали «сборы поземельных налогов», «дикая погоня за землей», нескончаемые земельные тяжбы, выкармливавшие «до розовых лоснящихся щек огромное количество адвокатов», когда весь мир его суживался до двух металлических звуков – «звона медяков» и «скрипа плуга») до нового, социалистического жизнеустройства (когда вчерашний крестьянин осознает свою причастность к историческому процессу обновления жизни: «Вместе со своими односельчанами мы выбрались из большой бедности, мы перестроили заново поля, деревню и саму крестьянскую жизнь. Каждое утро я просыпался с сознанием той новизны, которая нас окружает, и я чувствовал то, что можно назвать счастьем…»).

Заметим, критика не раз вменяла в вину Друцэ этакую склонность к абстрактному гуманизму, элегичность и благостность в изображении жизни, умиленное любование патриархальной стариной, недостаточно глубокое освещение социальных процессов и т. п. Такого рода суждения нет-нет да и появляются еще в печати.

Наличие спорных точек зрения на понимание природы творчества Друцэ обязывает нас чаще апеллировать к тексту произведений, который, наверное, сделает разговор более конкретным, ибо конкретное, как писал Маркс, потому конкретно, что оно есть синтез многих определений, следовательно – единство многообразного.

Думается, что сложное, самобытное творчество писателя (кстати, с трудом поддающееся пересказу, ибо оно не столько сюжетно, сколько лирично и эмоционально) нуждается в более внимательном прочтении, в более доказательной оценке его бесспорных достоинств и спорных недостатков, с непременным учетом того, что не все общепринятые схемы иной раз приложимы к поправшему их дарованию.

Но вернемся к сказанному выше.

Старое и новое в жизни бессарабского села – это прежде всего утраты и приобретения, беды и радости Сорокской степи, олицетворяющей в произведениях писателя правобережное Приднестровье.

Мы не оговорились, соотнеся Сорокскую степь не со всей, Молдавией, а с ее правобережной частью, находившейся более двух десятилетий под игом румынских бояр и вновь воссоединенной с Советской страной лишь в 1940 году. Данное обстоятельство имеет важное значение для осмысления трактовки писателем как создаваемых характеров, так и исторических судеб этого края, что, к сожалению, не всегда учитывается критиками.

Итак, о Сорокской степи. «Здесь все могло быть. Говорят даже, что много тысяч лет назад стояло тут широкое, ласковое море. Но и у морей есть свои сроки, они тоже в положенное время собирают свои пожитки. Ушло и это море, оставив степи в наследство широкий, огромный простор с мелкой, едва прописанной волной».

О многом могла бы рассказать Сорокская степь: и как «старательно носит сотни лет, от зерна к зерну, вкус хлеба насущного»; и как «гул земли вдруг вырвался наружу, засвистел пулями, загрохотал взрывами, и земля запросила глоток, последний глоток воды»; и как, «опустошенная двухлетней засухой, захороненная в собственной пыли», лежала она «бездыханная и, казалось, вымерла вся»; и как ныне «старательно отдается из года в год стихии изобилия, и нет конца этим тоннам, этим гекалитрам, этим вагонам и цистернам».

С подлинно лирической проникновенностью автор воспевает летние ночи Сорокской степи: «Когда натруженные руки вдруг заноют сладко-сладко и им до боли захочется кого-то приласкать, когда затарахтит по деревне последняя запоздалая телега, и ты вдруг почувствуешь себя бесконечно одиноким, и станет жалко самого себя, – вот тогда-то и наступают они на севере Молдавии, эти летние степные ночи».

Степные ночи тебя «и пожалеют, и похвалят, и на улицу выманят. Напоят до одури густой синевой, пропоют тебе все песни, что в том году поются, и променяешь ты все, что тебе в жизни любо, на одну только синеву, на одну только тишь»; «они очень любят прибедняться, эти летние ночи. Им вечно не хватает хороших парней и красивых, озорных девушек, и они их все разыскивают, выманивают из дому, и бедные матери ходят в ужасе: с ума сошли эти ночи…».

Ну а какая же степь не имеет дорог, что связывают ее с остальным миром? У Сорокской – их множество. «Новые и старые, безыменные и с громкими именами, проселки, тропинки и перекрестки – весь этот ползущий, идущий, бегущий мир лежит, намертво сцепившись друг с другом, как вздувшиеся вены на руках старого землепашца».

У дорог тоже есть свое прошлое и настоящее, свой норов и свое имя («История этой тропинки была сложной и запутанной, из-за нее над чутурянами часто посмеивались, хотя если во все это вдуматься, то смешного окажется мало»; тропинка, напоминавшая «своей шершаво-мягкой поверхностью человеческую кожу, была с характером»; «она была хорошей дорогой с добрым именем, а еще раньше она была тропинкой, сделавшей много хорошего людям»), И становятся эти «исхоженные с детства дороги… такими родными, такими близкими…».

Разные писатели по-разному впрягают в свои произведения дорогу. У одних она – многоплановый образ-символ («Баллада о дороге» из «Липяг» С. Крутилина), у других – излюбленный художественный прием («Владимирские проселки», «Капля росы», «Терновник» В. Солоухина).

У Друцэ дорога – и емкий образ-символ (роман «Бремя нашей доброты»), и действенный композиционный прием (повесть «Последний месяц осени»).

В творчестве других молдавских писателей дорога встречается столь часто, что ее едва ли правомерно отлучать от таких традиционных образов, как, скажем, дерево – символ жизни, колодец – символ душевной красоты, петух – символ гостеприимства и др. И это не случайно.

В прошлом глухая, бесправная Бессарабия, лежавшая, по словам одного из летописцев, «на пути всех бед», была отсталой и замкнутой аграрной окраиной. Естественно, что для землепашца, и в глаза не видавшего мощеных трактов или тем более мудреных чугунок, проселок был не только основным средством общения с окрестным миром, но и неизменным предметом раздумий и мечтаний. Пришедший невесть откуда и уходящий бог весть куда, проселок этот не мог не навеять чувства движения и пространства, чувства неведомой новизны и огромности мира, – словом, не мог не будоражить воображения земледельца.

И не потому ли так мудры и поэтичны бытующие в этих краях пословицы и поговорки о дороге («Путнику к лицу дорога!»)? И не оттого ли так любят молдавские писатели этот идущий от фольклора образ?

Дорога у Друцэ, как и степные ночи, – существо одушевленное; «Хороший товарищ дорога. Когда молчишь – молчит и она, когда заговоришь – она слушает, а что узнала – никому не проболтает»; «Ее все время подмывало выкинуть нечто необычное, и она то игриво, будто с испугу, бросалась в сторону, то останавливалась у пересохшей речки и с большой мудростью выбирала место перехода, то пряталась в сумерках подсолнечного массива и, притаившись, дремала в прохладной духоте, дожидаясь путников»; «ведет в деревню исхоженная за долгие годы, по-деревенски верткая тропинка».

С разными именами деревень встречаемся мы в произведениях писателя – и с Валей Рэзешь, и Чутурой, и Салкуцей, и Околиной, и Каприяной, и Сэлиштой, и Кумпэной Веке, и Фрумушикой, и Трифанештами, и Нэдушитой, и многими другими, что в числе тридцати деревень Сорокской степи «то ли… бежали куда, то ли прибежали откуда-то и вдруг, увидев степь, замерли, да так и стоят». Но все они, в сущности, одно и то же село. И не вследствие какой-то их однообразной схожести (уж в чем-чем, а в игре воображения автору не откажешь!), а в силу той их символической обобщенности, когда, выражаясь словами Друцэ, сказанными в отношении «Капли росы» В. Солоухина, автор показывает нам «самое дорогое… в его жизни – свою родную деревню» ¹, в которой воплощается «частица земли, согретая… прадедами и переданная тебе», и без которой, может, «весь земной шар – одна сырая глина».

Наиболее впечатляюще изображена эта деревня в новой редакции романа «Бремя нашей доброты», вышедшего в «Молодой гвардии» в 1983 году, где от страницы к странице Чутура обрастает своеобычными национальными приметами, где от главы к главе она все больше обретает обобщенное звучание.

Автор менее всего озабочен описанием внешнего облика Чутуры – ее улочек, проулков, дворов и т. п. Из всех возможных примет писатель отобрал для нее наиболее общие: церквушку, колодцы на перекрестках, глинобитные завалинки, плетеные калитки и, может быть, еще два-три штриха. Правда, на окраине села лежало с незапамятных времен несколько каменных глыб, притулившихся к высокому холмику и служивших чутурянам своего рода смотровой башней, но, и то сказать, вряд ли они были такими уж уникальными в Сорокской степи.

Иными словами, своей «внешностью» Чутура выдалась ровно настолько, чтобы как можно больше походить на все тридцать степных деревень: чтобы любая из них могла быть Чутурой, а Чутура – любой из них.

И наоборот, Друцэ подробно (в чем мы уже отчасти убедились) описывает Сорокскую степь, ее летние ночи, ее дороги. Для нее он приберег не только яркие краски, но и запоминающиеся приметы: «четыре высоких тополя» в самом сердце степном; «широкие горизонты с синими мелкими холмиками»; шагающие через всю степь телеграфные столбы с шестирядными проводами; одиноко блуждавшую в поисках верного хозяина бесстрашную защитницу древнего рода плугарей собаку Молду…

Таким образом, делая упор не столько на внешнем описании Чутуры, сколько на изображении «того огромного, необъятного мира, имя которому – Сорокская степь», автор тем самым как бы раздвигает место действия романа, распространяя его на всю степь, где наиболее ощутимы сквозные ветры истории.

Такая переакцентировка способствовала лучшему взаимодействию в произведении единичного и общего, малого (например, Чутуры) и большого (Сорокской степи), а следовательно, и созданию емких, обобщенных образов.

Но, быть может, не в меньшей мере содействовал этому и излюбленный автором прием антропоморфизации (мы уже обращали на него внимание при характеристике особенностей описания летних ночей и степных дорог), искусно примененный в изображении Чутуры.

Чутура в романе – образ собирательный, наделенный многими человеческими свойствами: она нередко «печалилась о чужой судьбе» и временами «становилась жестокой и мстительной»; она иной раз «скулила, как нищая», и «выглядела… разбогатевшей» в дни воссоединения с советской Родиной; она чувствовала «лютую ненависть к фашистам» и с тревогой подсчитывала, «сколько поставки сдала»; она за годы засухи стала «хмурой, усталой, отупевшей» и при первых же колхозных сдвигах – «успокоенной» и «веселой».

Трудно перечислить все характеристики, которые автор – то с улыбкой и иронией, то с сочувствием и укором – адресует Чутуре. Она и охает, и удивляется, и переглядывается, и посмеивается, и радуется, и стонет, и придуривается, и хитрит, и сплетничает, и ссорится, и издевается, и хвалит, и тревожится, и веселится, и не дает спуску, и чешет затылки, и следит краешком глаза… – словом, если внешностью Чутура не выдалась, то уж норова и разумения ей не занимать.

Нравилась ей, к примеру, дочь Карабуша Нуца.

1. Ион Друцэ, В гостях у Солоухиных. – «Дружба народов», 1960, N 7, с. 252.[↩]