№10, 1959/Обзоры и рецензии

Две книги о Николае Тихонове

И. Гринберг, Творчество Николая Тихонова, «Советский писатель», М. 1958, 395 стр.

Б. И. Соловьев, Николай Тихонов, Гослитиздат, М. 1958, 231 стр.

Не так давно и почти одновременно в книжных магазинах появились две книги о творчестве Николая Тихонова.

Критики бережно доносят и раскрывают пафос поэзии Тихонова – ее героическую настроенность, ненасытный интерес к людям мужественным, отважным, с Прометеевым огнем в груди. Шаг за шагом разворачивается пред нами своеобразная летопись героизма современного человека: первые ее строки – о суровых бойцах гражданской войны; в строй героической традиции становятся солдаты социалистических «будней»; эстафету героизма принимают мужественные защитники Ленинграда…

Гуманистическое содержание поэзии Тихонова проявилось и в постоянном братском внимании к людям других стран и пародов, – исследователи справедливо видят в этой черте творческого облика поэта особую отзывчивость, умение понять душу «далеких», но близких людей. Поистине, Тихонову «внятно все – и острый галльский смысл, и сумрачный германский гений»; начиная от маленькой поэмы «Сами» и до стихотворений сегодняшнего дня не обрывается эта крепкая нить благородной, глубоко человечной поэзии Тихонова.

Как формировалось творчество поэта и прозаика Тихонова, какие влияния он испытывал, какие трудности встречал на своем поприще – весь этот многообразный круг вопросов в поле внимания исследователей. Многое освещено ими по-разному; думается, что книга Б. Соловьева привлечет внимание широкого круга читателей, интересующихся поэзией; книга И. Гринберга отличается своим исследовательским характером, обстоятельностью (она вышла вторым изданием; в сущности, это совершенно новая, более зрелая, нежели ее предшественница, работа).

Ныне уже почти забыты те «научные» труды, где произведение рассматривалось лишь во внутрилитературном ряду или только как выступление в литературном споре, полемике. Как выигрывает книга, если критик увлекается той повестью, какую могут рассказать пожелтевшие полосы старых газет и журналов, документы, живые факты, воспоминания современников, – если насыщает свою книгу дыханием тех дней, когда создавалось произведение, воскрешает в общей характеристике той или иной эпохи ее живую душу!

Атмосфера всеобщего энтузиазма, охватившая всю нашу страну в пору, когда партия повела народ в социалистическое наступление, хорошо передана в книге И. Гринберга. Неповторимые подробности, воспоминания участников строительства, материалы о поездках писателей на стройки – все это сообщает хорошо известным фактам истории эмоциональную тональность. Особенно остро она передана в анализе второго цикла сборника «Юрга» и «Стихов о Кахетии». А вот другой случай. Характеризуя поэму «Сами», тот же критик оперирует чересчур общими формулировками: «Лирический герой Тихонова, совершая экскурсы в разные страны и эпохи (по-прежнему «география и история» волнуют его), имеет свою точную цель – везде и всюду он остается врагом колонизаторов, лордов, «сагибов», поработителей людей и народов. Этот интернационализм русского советского поэта глубоко органичен». И хотя критик прав, за его общими словами исчезают особенности времени, наложившего свой отпечаток на поэму Тихонова.

Соображения критика о том, что Тихонов остается и в поэме «Сами» врагом колонизаторов, верные вообще, приложимы и к более поздним стихотворениям поэта.

И Б. Соловьев (несравненно чаще, чем И. Гринберг) характеризует стихотворения, написанные в разные эпохи, под воздействием несхожих впечатлений так, как будто они во всем одинаковы. «Знакомясь с великими социалистическими преобразованиями в жизни наших братских республик, деятельностью советских людей, – пишет критик о сборнике «Юрга», – Тихонов увидел, что эпоха мирного строительства вовсе не «безгеройна», что в ней идет острая, напряженная борьба с пережитками старого, с силами косности и отсталости, и эта борьба рождает своих героев, как бы ни были скромны и неприметны с виду трактористы…» (стр. 65). Слишком общая мысль, лишенная неповторимости примет истории и переживания поэта, легко берет в книге Б. Соловьева барьер времени, будто бы она в силах объяснить сущность многих стихотворений Тихонова и 20-х, и 30-х, и 50-х годов… И действительно, к стихотворениям цикла «Грузинская весна» (1948) Б. Соловьев прилагает те же критерии: «…поэт видит подвиги доблести и геройства не только на полях сражений, но и на тех полях, где процветает мирный, созидательный труд… Здесь раскрываются самые мирные картины; поэт беседует с секретарем райкома о севе, о горных нивах, о новой породе коз… но он знает, какое упорство и какое мужество нужны, чтобы решить мирные, созидательные задачи, стоящие перед народами Грузии» (стр. 178 – 179). Что, собственно, нового внесено в эту характеристику по сравнению с тем, что говорилось о «Юрге»? Конечно, и в этих стихотворениях можно и нужно видеть отражение героических усилий советских людей, вкладывающих в «маленькое» дело свою большую душу. Но только в том случае это можно и нужно, если критик обозначит особые приметы того времени в этой общей проблеме.

В правоте этой мысли мы убеждаемся, когда читаем страницы, посвященные той же «Грузинской весне» в книге И. Гринберга. «Все чаще и отчетливее, – пишет он, – в пластическом, «предметном» образе горной вершины проступает обобщенно-поэтический образ вершины исторической… Ощущение высоты (или, как говорит Тихонов в заключающем книгу стихотворении, радость гор) здесь приобретает двойное значение: оно воплощает и радость покорения недоступных вершин, и радость ясного понимания сути исторических событий…» (стр. 309).

Критик совершенно прав, в его словах заключено верное (историчное!) понимание нового а творчестве Тихонова. Ведь победа народа в Великой Отечественной войне подняла каждого ее солдата на большую историческую высоту, обострила чувства гражданина. Черты исторического своеобразия поэзии поверяются и опытом других советских поэтов: в послевоенные годы им свойственны мотивы исторического осмысливания великих событий, ощущения «связи времен», утверждения нерушимости и преемственности революционных традиций. Философская лирика А. Твардовского открывает не только новое в поэте: это новое, значительное рождено характером и потребностями жизни. Поэмы В. Луговского или лирические стихотворения М. Светлова так или иначе связаны с этими тенденциями послевоенной поэзии. Оригинально, в форме пейзажной поэзии, развивается в русле философской лирики и творчество Тихонова.

Историческое своеобразие произведений Тихонова не может быть понято без анализа подчас сложных путей поэта. Вернемся к «Юрге». Стихотворения, образовавшие впоследствии этот сборник, были написаны Тихоновым в 1926 – 1930 годах; они составляют как бы два цикла (каждый из них связан с путешествием Тихонова в Среднюю Азию). Это, казалось бы, не так существенно: раз поэт их объединил, то и судить о них можно «сообща» (так Б. Соловьев и поступает). Но все дело в том, что эти циклы различны, так как создавались в очень различное (несмотря на промежуток всего в четыре года) время.

Первые стихотворения («Тигриный чай», «Шакал» и др.) были написаны в годы нэпа. Известно, сколь противоречивой была оценка нэпа в литературе, сколь сложным было творчество некоторых писателей в те годы. В известной мере противоречиво в годы нэпа и творчество Н. Тихонова. Поэтическая атмосфера лучших баллад поэта (сборники «Орда», «Брага») насыщена зарядами высокого напряжения, она героична и романтична: лейтмотив стихотворений – самоотверженное служение делу, аскетическая отрешенность солдат революции от материальных благ.

Оживление мещанства в период нэпа произвело на поэта тягостное впечатление. Такие произведения, как «Средневековье на дому», «Ночь в гостях», многие строки цикла «Городской архипелаг», отразили свойственное Тихонову ошибочное ощущение неистребимой силы и власти обывательской стихии, якобы поглотившей духовные завоевания революции. Но вместе с этими мотивами в стихотворениях Тихонова звучало желание насторожить людей, усилить их сопротивление чуждому революции, отвратительному влиянию нэпманства. И свою роль, – пусть осложненную субъективно болезненной реакцией, – стихотворения Тихонова в те дни все же сыграли.

Сложность реакции на нэп проявилась у Тихонова и в его поэмах 1923 – 1929 годов. «Шахматы», «Дорога», «Лицом к лицу», «Красные на Араксе», «Выра» посвящены различным темам; их объединяет стремление освободиться от власти «наваждения», увидеть, что огонь священных идеалов Октября горит. Вместе с тем поэмы эти выдают горестные настроения поэта. Сама нарочитость экспериментальных задач, прицел только на внешнюю форму как бы говорят о ложном ощущении невозможности найти в жизни опору своему вдохновению.

Но в эти же годы пред нами и «прежний» Тихонов: он пишет спокойно насмешливые строки о мещанстве, в стихотворениях поэта дышит пафос трудовой доблести («За городом», «Мост», ряд стихотворений цикла «Люди работ»). В этот круг таких различных произведений входят первые стихотворения цикла «Юрга». Все они, появившиеся в трудные для поэта годы, позволяют судить о путях постепенного выхода из кризиса. Даже в «экзотически» – жанровой сценке, запечатленной в стихотворении «Тигриный чай» (герои варят чай сатанинской крепости и остроты -с перцем и солью), главное – мотив утверждения душевной силы, здоровья, братской дружбы. Еще более значительно в этом смысле стихотворение «Шакал», представляющее собой своеобразный триптих: первая его часть – песнь о красоте и поэзии природы, вторая – исполненное мрачной символики изображение одинокого, загнанного шакала, третье – сказание о бессмертии и счастье подвига.

Большинство честных, искренне преданных делу революции художников не сломилось в годы нэпа под напором горестных переживаний. Бесспорная перспектива обретения ими душевной прочности обозначалась постепенно, неравномерно, не «по прямой». А между тем до сих пор жива инерция произвольного отношения к творчеству этих поэтов в 20-е годы, приверженность к схеме: «сначала поэт не понимал героики будней, преувеличивал силу нэпмана, а потом осознал свою ошибку».

Не освободился от этой инерции и Б. Соловьев в книге о Н. Тихонове. Поначалу читателя подкупает объективность Б. Соловьева: он не таит от нас и наиболее пессимистических стихотворений Тихонова. Критик прав, когда пишет: «майораты мещан» казались поэту совершенно недвижными в своей вековой косности и застое. Поэт и не пытался бороться с мещанством – за явной безнадежностью подобных попыток. Нет, он предпочитал убегать от тусклого быта, от «безгеройной толпы» (стр. 40). И первый импульс к путешествиям, и отход поэта в область формальных экспериментов критик верно расценивает как такой «побег» (но напрасно эти стихотворения критик расценил лишь как ошибочные).

Но вот нить живого общения исследователя с творчеством поэта обрывается, критик утрачивает способность видеть факты: он останавливается только на тех стихотворениях, которые принято называть «антинэповскими», обходит молчанием стихотворения о труде («Мост», «За городом»). Сверх того, подчиняясь магии той же «стройной схемы», Б. Соловьеву пришлось произведения, написанные в 1926 году (1-й цикл «Юрги»), перенести в 1930 год, «пересадить» на другую историческую почву (видимо, чтобы рельефнее обозначить новый этап – «освобождение» поэта из-под власти неверных, ложных представлений).

Б. Соловьев нередко обозначает новые произведения поэта как вехи непременного движения вперед: «Появление книги «Стихов о Кахетии» ознаменовало новый этап в творческом пути Н. Тихонова, новую и более высокую ступень его художественной зрелости» (стр. 92 – 93). Бесспорно, творчество всякого хорошего поэта постоянно развивается, поэт «растет»; но каждый ли новый его шаг – это «шаг вперед»? (или «шаг назад»?). А разве не может быть так: поэт что-то обрел, но что-то и утратил? Или новое произведение не «выше» или «ниже» предшествующего, а просто другое? Так, мне кажется, и обстоит дело со «Стихами о Кахетии» и балладами «Орда» и «Брага» (а именно по сравнению с ними отмечает критик более высокие качества кахетинского цикла).

И. Гринберг оценивает поэзию Тихонова в годы нэпа иначе, нежели Б. Соловьев. Но и его книга не раскрывает подлинной картины этой поэзии. Критик пишет: «Тихонов, так же как и Маяковский, Казин, Саянов, был далек от паники и уныния, ясно видел обреченность собственников, решающее превосходство сил, им противостоящих» (стр. 60). Снова обойдена сложность настроений, отношения поэта к жизни, – только с другой стороны! Очень хорошо, что И. Гринберг (едва ли не впервые в изучении поэзии Тихонова) чутко прислушался к звучащим в его стихотворениях мотивам труда, утверждения красоты трудового деяния. Но не увлекся ли критик? Ведь не только эти мотивы определили поэзию Тихонова тех лет!

Было бы поспешным обвинить И. Гринберга в «приукрашивании» пути поэта. Исследователь серьезно и обоснованно критикует Н. Тихонова в связи с его формалистическими увлечениями. Но, критикуя, например, поэмы Тихонова, И. Гринберг не видит в нарочито экспериментаторских «упражнениях» поэта своеобразное укрытие от тягостных дум, не отмечает глубинных причин «ухода» в экспериментаторство.

То же происходит и тогда, когда читаешь интересные соображения критика о многих стихотворениях 20-х годов. Здесь постигаешь, как бился поэт в поисках новых выразительных средств: как сопротивлялся «голой скорости сюжета», сознательно стремился к обретению большей весомости слова, какие тут были удачи и серьезные заблуждения. И. Гринберг пишет об этом убедительно, аргументированно; суждения его отличаются цельностью, единством движения мысли. Но автор не соотнес поиски поэтом новых форм с многообразным влиянием жизни и потому не осветил идейной противоречивости творчества Тихонова в годы нэпа.

При всем различии книг И. Гринберга и Б. Соловьева и несходстве трактовки ряда проблем я произведений, оба автора единодушны в утверждении романтических особенностей творчества Н. Тихонова, Б. Соловьев в самом начале книги ясно сформулировал общие положения о характере творчества поэта:

«Особенностью Тихонова как художника и является то, что его интересует и привлекает не вся гамма людских переживаний, а если можно так выразиться, их «вершинные» точки, их «пики», когда с наибольшей очевидностью проявляются героические качества человека, готовность к деянию, равному подвигу, – и это во многом определяет характер его произведений, их напряженность, страстность, их суровые солдатские черты» (стр. 7).

Словами Вс. Вишневского о Н. Тихонове-романтике открывает И. Гринберг свою книгу; талантливый драматург очень зорко (ведь и он романтик!) увидел главные черты поэзии Тихонова: «Мне кажется, что Тихонов с детства видит мир романтизированным, любит все «чрезвычайное, необычное, остраненное» (стр. 4).

Эти общие, верные суждения нередко глубоко раскрываются в литературном анализе произведений Тихонова. Пусть критики не так уж часто употребляют термин «романтика», – сам характер исследования раскрывает в нашем представлении романтические черты поэзии Тихонова. Таков, например, в книге Б. Соловьева анализ поэмы «Киров с нами».

Не всегда, однако, исследователи творчества Тихонова идут в своих рассуждениях по компасу, который они взяли в руки в начале пути. Бывает и так, что их затягивает старая инерция недоверия к романтике: тогда романтика вдруг становится едва ли не синонимом неправдивого искусства, а правда жизни – якобы присущей лишь реализму.

«Вместе с утратой героя, который был, «как железные гвозди, простым», Тихонов утратил и четкость стиха, реалистичность образа, выразительность языка», – пишет Б. Соловьев (стр. 54). Но «простой герой» баллад Тихонова вовсе не «реалистический образ», и когда шла речь об «Орде» и «Браге», тот же критик оценивал их как произведения романтические.

И. Гринберг, утверждая, что в своих стихотворениях, написанных после «Браги», Тихонов продвинулся вперед, заключает: «Это было движение «с небес» к «земле». «Небеса» романтики здесь скомпрометированы уже тем, что противопоставлены «земле» – то есть не столько реализму, сколько правде жизни. А ведь весь пафос автора в исследовании баллад как раз и состоял в обосновании их правдивости, выраженной в своеобразных условно романтических формах.

Когда И. Гринберг упрекает Тихонова за то, что герой его поэмы «Лицом к лицу»»лишен индивидуальности», то с критиком соглашаешься лишь наполовину. Верно, что эта «деиндивидуализация» исходила из ошибочных, хотя и искренних, представлений некоторых писателей о «гегемонии» упрощенной личности, только якобы и способной слиться с массой и творить общее грандиозное дело. Но неверно, что одно лишь это убеждение подталкивало руку Тихонова, а также Маяковского (в его поэме «150000000»), когда они рисовали портреты героев, лишенные индивидуальных признаков.

В романтических формах искусства вопрос об индивидуализации решается своеобразно. А между тем именно в этом вопросе немало исследователей творчества советских поэтов ошибается чаще всего. Откройте книгу Б. Ростоцкого «Маяковский и театр»: автор утверждает, что герои «Мистерии-буфф» наделены индивидуальными чертами.

Смысл многих хороших стихотворений (а романтических в особенности) шире и значительнее того, что в них непосредственно сказано. Этот смысл возникает во взаимодействии текста и подтекста, «описания» и поэтического чувства.

Б. Соловьеву нельзя отказать в чутье к этой особенности поэзии. Но исследователь, раскрывший обаяние, например, поэмы «Киров с нами», во многих случаях почему-то утрачивает это чутье, совлекает «поэтические одежды» стихотворения, значительно обедняет его смысл. Вот пример. «В стихотворении «Шофер», – пишет критик, – мы видим, как за каждым поворотом одна за другой возникают превратности головоломной горной дороги, в которой «ничего не разобрать»:

Сбоку реет рой неверный зыбких сел,

садов, прохожих,

Как из аспидного ада, поездной летит

гудок.

Мы взлетаем над обрывом, – небольшую

жизнь я прожил,

Вот такой пустынной ночью, может быть,

и выйдет срок.

Но это не пугает ни шофера, ведущего машину, ни рассказчика… Главное для них – неуклонно делать свое дело, а там – будь, что будет! Вот почему самая мысль о смерти не заставляет содрогнуться героев этих стихов и хоть на миг поколебаться в выполнении долга» (стр. 100). Прочитав стихотворение «Шофер» целиком, мы лишний раз убедимся, что судить о произведении поэзии по одной, пусть даже очень весомой, строфе – чрезвычайно рискованно: слова о смерти, которым критик придал такое серьезное значение, поэт сказал мимоходом, – они не определяют смысла стихотворения; описание дороги само по себе очень мало заботило поэта. Это «описание» обладает большим эмоциональным содержанием: Тихонов увлекает нас от внешних примет головокружительного рейса в дали чувства, к ощущению счастья «крылатой» жизни, в которой побратались «простой» шофер и поэт.

Извлекая же «содержание» стихотворения из стихии поэтического чувства, критик рискует упустить нечто, без чего содержание станет буквальным, а в поэзии это значит – односторонним, засушенным.

Цитировать

Любарева, Е. Две книги о Николае Тихонове / Е. Любарева // Вопросы литературы. - 1959 - №10. - C. 212-217
Копировать