№2, 2010/Век минувший

Два романа Булгакова: автор выбирает лицо

Вопрос, от какого лица ведется повествование, никогда не был для литературоведения только формальным. Почему в одном произведении автор выбирает в качестве посредника между собой и читателем повествователя, а в другом — рассказчика? Ответа на этот (признаться, не совсем корректный) вопрос мы, может быть, и не найдем. Зато по пути можно отыскать немало любопытного, проясняющего связи между субъектом, манерой повествования и глубинным содержанием произведения.

По большому счету, у автора есть выбор только между третьим и первым лицом. Что же делает Булгаков? В первом романе он выводит фигуру повествователя, который вот-вот заговорит от первого лица, а в последнем — фигуру рассказчика, который умеет прятать свое «я». Сопоставляя разные авторские «версии самого себя», можно обнаружить, что «Белая гвардия» и «Мастер и Маргарита» оказываются схожими принципом организации повествования и теми проблемами, которые благодаря этому принципу автор решает на страницах двух романов.

«Коллективный» повествователь и многоликий рассказчик

Ведущая форма повествования в первом романе Булгакова — Erform (от третьего лица). Однако «третье лицо» повествователя никак не назовешь безликим: он дает прямые оценки, вопрошает и восклицает, иронизирует, создает свого рода лирические отступления, обращается к герою и к читателю. И вместе с тем он играет роль эпического «певца», вырываясь из своего времени, описывая его дистанцированно.

В связи с эпической тенденцией в романе В. Скобелев обратил внимание на другую существенную черту в образе повествователя — на «признаки архаико-эпической традиции, которые непосредственно связаны с органически присущими русской литературе XIX в. традициями «коллективной одушевленности»»1. Особый вид авторской активности связан с включением в план повествователя плана героев. Это происходит благодаря использованию приема несобственно-прямой речи, который в контексте всего романа становится чуть ли не главным принципом речевой организации и в сочетании с некоторыми другими особенностями создает неповторимый образ повествователя, который можно назвать «коллективным»2. В образе «коллективного» повествователя собственно повествователь «Белой гвардии» играет, конечно, ведущую, организационную роль, но он ставит себя на один уровень с героями, подключает их точки зрения к своей. Перед читателем возникают объемные картины, которые характеризуются особой объективностью. Подобная объективность достигается соединением множества субъективных точек зрения в одном речевом плане — плане повествователя.

Этот прием тем особенно ценен, что позволяет создать своего рода полифонизм. Например, повествователь описывает один день из жизни Города. Если учесть, что он занимает отличную от своих героев временную точку зрения, что он знает больше каждого из героев и видит всю перспективу событий, описанных в романе, становится очевидным, что субъектом сознания в этом описании не может выступать он сам, он — лишь субъект речи: «Да и никто ничего не понимал в Городе, и в будущем, вероятно, не скоро поймут <…> В Городе ярость при слове «Петлюра» и еще в сегодняшнем номере газеты «Вести» смеются над ним блудливые петербургские журналисты, в Городе ходят кадеты, а там, у Караваевских дач, уже свищет соловьем разноцветная шлычная конница и заходят с левого фланга на правый облегченною рысью лихие гайдамаки. Если они свищут в пяти верстах, то, спрашивается, на что надеется гетман? Ведь по его душу свищут! Ох, свищут… Может быть, немцы за него заступятся? Но тогда почему же тумбы-немцы равнодушно улыбаются в свои стриженые немцевы усы на станции Фастов, когда мимо них эшелон за эшелоном к Городу проходят Петлюрины части? Может быть, с Петлюрой соглашение, чтобы мирно впустить его в Город? Но тогда какого черта белые офицерские пушки стреляют в Петлюру?

Нет, никто не поймет, что происходило в Городе днем четырнадцатого декабря». Повествователь, рисуя положение в Городе, словно воспроизводит чужую логику, логику растерянных юнкеров, горожан, которые «ничего не знали». Субъектом сознания в этом описании оказываются безликие, неназванные жители Города, но читатель чувствует их смятение, ощущает ту же «неразбериху», что и они, не случайно в этом отрывке так много вопросов, так много предположений. Временная позиция этих неназванных персонажей ограниченна, но тем они и ценны повествователю, что позволяют ему показать действительность глазами растерянных людей, изнутри Города и изнутри времени. Происходит как бы смещение повествовательной перспективы, и реальность изображается преломленной сознанием ничего не знающих горожан. В то же время их позиция оказывается включенной в план повествователя, в результате чего временные точки зрения «горожан» и повествователя контрастируют и все описание оказывается проникнуто ощущением абсурда происходящего.

В «Белой гвардии» Булгаков создал многопланный, «коллективный» образ повествователя, в котором органично сочетаются эпическое и субъективное начала. Это позволило автору сделать главной, смыслообразующей оппозицию «время — вечность», которая станет краеугольным камнем и в последнем романе Булгакова.

Для рассказчика «Мастера и Маргариты», как и для повествователя «Белой гвардии», характерна многопланность, только в этом произведении она строится совершенно иначе. Рассказчик невероятным образом соединяет в себе третье лицо с первым, лиризм и иронию с объективностью, словно проходя далеко вперед по тому пути, который избрал повествователь в первом романе.

«Закатный роман», как известно, развивается по двум основным сюжетно-композиционным линиям, проходящим в «московских» («современных») главах и в «ершалаимских» («древних») главах. При этом ведущий тип повествования в «московских» главах — Icherzbhlung (от первого лица), а в «ершалаимских» — Erform.

Сложная структура произведения и постоянные смены манеры повествования вносят путаницу в «подсчет» субъектов речи, рассказывающих читателю о событиях романа. В частности, В. Немцев пишет: «В «Мастере и Маргарите» еще использована древняя структурная модель — рамка <…> Три рамки «Мастера и Маргариты» предполагают, соответственно, и трех повествователей: фельетонно-сатирического — в «современных» главах, где царствует Воланд, «исторического», или объективного, — в романе Мастера, в «древних» главах, где центральной фигурой выступает Иешуа, и повествователя собственно романа, представляющего предыдущих двух. Здесь уже главный герой — Мастер. Все три главных героя и все повествователи объединяются в финальных сценах…»3.

Это наблюдение представляется в корне неверным. Во-первых, замечание о том, что в «Мастере и Маргарите» использована структурная модель рамки, соответствует конструкции романа лишь отчасти. Действительно, можно сказать, что «древние» главы вставлены в текст «современных» глав по композиционному принципу рамки. Но говорить о рамочной структуре как организации самого «московского» пласта текста необоснованно: история «о Воланде» и история «о Мастере» так тесно переплетаются, взаимопроникают, что и самый скрупулезный исследователь вряд ли найдет там хотя бы следы «рамок».

Другие исследователи, например И. Белобровцева и С. Кульюс, также высказывают мысль о том, что «в московской сюжетной линии наряду с ироническим легко вычленяется повествователь лирический». И находят границы в тексте, где один повествователь «подхватывает» рассказ у другого: «завершение 18-й главы следует отнести к рассказчику ироническому (вновь подчеркнута его «правдивость»), а начало 19-й главы <…> характерно для его «лирического» двойника»4. Но стоит точнее вспомнить обращение к читателю, которое открывает Часть вторую и в котором ироническая, сниженная концовка неожиданно и резко снимает лирический пафос всего высказывания, — и мы понимаем, что разделить субъект повествования «московских» глав на рассказчика лирического и рассказчика фельетонного не так уж легко, если вообще возможно: «За мной, читатель! Кто сказал тебе, что нет на свете настоящей, верной, вечной любви? Да отрежут лгуну его гнусный язык!» И если в пределах «московских» глав сосуществуют два повествователя, остается только предположить, что этот зачин они произносят одновременно, перебивая друг друга. И не только зачин. Например, в той же главе 19 читаем: «Даже у меня, правдивого повествователя, но постороннего человека, сжимается сердце при мысли о том, что испытала Маргарита, когда пришла на другой день в домик мастера…» К кому следует отнести это признание — к ироническому рассказчику или к лирическому? Ведь с одной стороны, здесь снова подчеркнута его «правдивость», с другой стороны, ощущается сочувственная интонация.

Кажется более адекватной тексту романа мысль о том, что рассказчик в «московских» главах один. Логично предположить, что предмет высказывания влияет и на манеру высказывания, что о героях, к которым рассказчик относится с сочувствием, он будет говорить совсем не так, как о тех, которых он не уважает, но при этом субъект речи останется одним и тем же. Доказательством этому может служить тот факт, что на протяжении романа меняется отношение рассказчика к Ивану Бездомному от явно иронического вначале до лирического в Эпилоге. Фундаментальное, коренное соединение лирического и комического — это характернейшая особенность мировидения и Булгакова как писателя, и его романных авторов.

Теперь очередь дошла и до «третьего» рассказчика, о котором говорил В. Немцев. Очевидно, что повествование в «московских» главах принципиально отличается от повествования в «ершалаимских» главах. Это многих заставляет полагать, что мы имеем дело с двумя разными субъектами речи. Однако Г. Лесскис сделал тонкое наблюдение о тексте «древних» глав — читатель узнает его из трех источников: из рассказа Воланда, который сам был очевидцем событий; из сна Ивана; из рукописи Мастера, чудесно восстановленной Воландом##Лесскис Г. А. «Мастер и Маргарита» Булгакова. (Манера повествования, жанр, макрокомпозиция) // Известия АН СССР. Серия литературы и языка. 1979. Т. 38. № 1. С. 52. Пожалуй, первыми на эту особенность «подачи» ершалаимской истории указали Г. Макаровская и А. Жук в статье, опубликованной в 1968 году (Макаровская Г., Жук А. О романе М. Булгакова «Мастер и Маргарита» // Волга.

  1. Скобелев В. П. О функции архаико-эпического элемента в романной структуре «Белой гвардии». (Приватное «Я» и «коллективная одушевленность») // Возвращенные имена русской литературы. Аспекты поэтики, эстетики, философии: Межвуз. сб. науч. трудов. Самара: СамГПИ, 1994. С. 33. []
  2. Винокур Т. Г. Первое лицо в драме и прозе Булгакова // Очерки по стилистике художественной речи. М.: Наука, 1979. С. 51. []
  3. Немцев В. И. Михаил Булгаков: Становление романиста. Самара: Самарский ун-т, 1991. С. 111.[]
  4. Белобровцева И., Кульюс С. Роман М. Булгакова «Мастер и Маргарита». Комментарий. М.: Книжный клуб 36.6, 2007. С. 67-68. []

Статья в PDF

Полный текст статьи в формате PDF доступен в составе номера №2, 2010

Цитировать

Филюхина, С.В. Два романа Булгакова: автор выбирает лицо / С.В. Филюхина // Вопросы литературы. - 2010 - №2. - C. 63-82
Копировать