Два лика ахматовской музы

Мне с Морозовою класть поклоны,

С падчерицей Ирода плясать,

С дымом улетать с костра Дироды,

Чтобы с Жанной на костёр опять,

Господи! Ты видишь, я устала

Воскресать, и умирать, и жить.

Все возьми, но этой розы алой

Дай мне свежесть снова ощутить.

А. Ахматовa

¹

 

Лирическое «я» у Ахматовой предстает в самых разнообразных ликах. То она повелительница светских салонов, то нищенка, бредущая с сумой, то библейская героиня, то Жанна д’Арк, то прокаженная с трещоткой в руке, то истовая молитвенница, то мать всех детей, погибающих в Ленинграде.

В реальной жизни она тоже породила многоликую галерею портретов. В образе музы изобразила ее Вос-Кардовская, в образе современной Мадонны Петров-Водкин. У Данько – статуэтка грации. На портрете Н. Тырсы ее можно принять за народоволку, хотя, всмотревшись в глаза, видишь нечто, мешающее ограничить восприятие героини определенным социальным типом. На фотографии 1940 года – трагическое материнское лицо, которым Аманда Хейт иллюстрирует «Реквием». На рисунке Модильяни она, по словам Н. Харджиева, напоминает «Ночь» Микеланджело: «Она дремлет, но это полусон ясновидящей»².

Разные художники, фотографы запечатлевают красоту, трагичность, мудрость…

Правда, ее поэтические автопортреты нечасто походят на эти изображения. Тем более что художники разных стилей, разного времени, решая свои задачи, порой не стремились постичь сущность избранной модели.

Но, глядя на эти разноликие изображения, поэтесса, очевидно, пыталась открыть свое истинное «я».

Казалось, в ней горели тысячи жизней. Ей почему-то было надо «с Морозовою класть поклоны», погибать с Жанной, разделять с Мелхолой гнев и унижение. В зеркале ей видится «бурбонский профиль». Даже глядя на икону Богородицы, она ощущает: «Разве не я тогда у креста?»

Лотову жену, что превратилась в соляной столп, Ахматова вспоминает потому, что в этой позе застыла ее лирическая героиня, не в силах оторвать взгляда от навсегда исчезнувшего былого Петербурга («Я к розам хочу, в тот единственный сад…»).

Напомним для сравнения: Пушкина тоже писали, но он один «сделал с себя в три раза больше изображений, чем все его современники³.

Ахматова многократно изображала свой портрет в стихах. Очевидно, и Пушкина, и ее занимал прототип того героя, которого они сделали в лирике представителем своего «я».

Пушкин, рисуя, глядел в зеркало, стараясь угадать себя. Он также любил наряжаться в костюм молдаванина, турка и русского мужика. А на одном портрете он изобразил себя французом XVIII века. Однако на всех автопортретах это всегда он. Таков он и в лирике.

Ахматовой почему-то необходимо всмотреться в портрет Данте, в Клеопатру, в Саломею, в Рахиль, чтобы угадать свои черты. Как будто она не имеет о них определенного представления:

Себе самой я с самого начала

То чьим-то сном казалась или бредом…

 

Если мы обратимся к Пушкину, бывшему для Ахматовой эталоном, образцом для подражания и героем исследований, то у него сознание воспринимающего субъекта ясно, даже если он описывает ночь мучительной бессонницы или мутное кружение бесовской метели.

У Ахматовой мутное кружение захватывает и лирическую героиню, искажая, а то и вовсе меняя ее облик… Свое «я» ей так трудно вычленить из текущих сквозь нее образов, поскольку у нее «вся прапамять в сознание раскаленной лавой текла». Она будто не познает мир, а узнает когда-то виденное. Приехав в Азию, она скажет:

Я не была здесь лет семьсот,

Но ничего не изменилось…

 

Не лирическая героиня открывает Азию, но Азия открывает ее.

Это рысьи глаза твои, Азия,

Что-то высмотрели во мне,

Что-то выдразнили подспудное…

 

Увлеченный Востоком, Пушкин нарисует и героев «с обритыми главами», и расскажет о надменном споре земного владыки с Всесильным Богом…

Ахматова расскажет, как в Азии ее «поймало в сети» одиночество и как «глаз столетий» глядит на нее сквозь глаза хозяйкиного кота.

Говоря о любви к Петербургу, Пушкин представит зримую картину ночных улиц, и «блеск безлунный», и пр.

Лирический поэт привносит в мир свое «я», и оно становится экраном, на котором этот мир отражен.

Через свое «я» он познает мир.

Ахматова познает мир, чтобы обрести в нем свое «я».

Легко возразить, что у многих поэтов лирика – самовыражение, а не описание картин мира. И все-таки даже у Пастернака, у которого лирическое «я» складывается из еще более хаотичных деталей окружающего, само это «я» неизменно и в ранних стихах, где детали действительности мечутся, захваченные вихрем лирического сознания, и в поздних, где поэт желает обрести невиданную простоту. Субъект не выступает как маска среди иных масок и лик среди многих ликов. Через лирическое «я» поэт жаждет выразить «образ мира, в слове явленный».

У Ахматовой детали окружающего мира произвольно засекаются сознанием. Если они и сложатся, то создадут образ поэтического «я», а не образ города.

Мелькнет «»Cardan solaire» на Меньшиковой доме». Мель

кнет пароход, который прошел мимо, «подняв волну». Отметит она «соленый привкус» своих прогулок, оставит свое «отраженье… в каналах, стук шагов в эрмитажных залах». Опишет не царственную Неву, а то, как «проносятся тени над Невой». Ее тень и тень друга-поэта.

Не она хранит образ статуй Летнего сада, но статуи хранят ее образ («помнят меня молодой»), как трава хранит шелест шагов ее былых знакомцев. Не ей дано носить в себе образ дома, а дом следит за ней «прищуренным, неблагосклонным оком».

У Пастернака тоже сад и вокзал могут следить за окружающим. Даль может пугаться и тополь быть удивлен, но все они привлекаются не для того, чтобы изобразить лирического героя. Как раз поэта упрекали за то, что у него часто вовсе отсутствует лирический герой.

Если же в поздних стихах этот герой «вышел на подмостки», то лик его не обретает различные маски. Назвав стихотворение «Гамлет», герой не воплощается в Гамлета. Это лишь литературная ассоциация. То же и у Блока, написавшего: «Я – Гамлет. Холодеет кровь». Перед нами просто сравнение.

Ахматова же каждый раз примеряет на себя чужой лик. Иногда эта героиня отделяется от нее, и тогда рождается «Лотова жена», двойник, глядящий из зеркала. Не только среди людей, но и среди природы она ощущает себя одним из природных начал и потому чувствует себя двойником не только многих человеческих сестер, но и «родной сестрой заречных ив». «Серебряная ива» – один из ее любимых двойников («И, благодарная, она жила со мной всю жизнь»).

Ей соприродны журчащие воды, крапива и лопухи. Внятен «иволги всегда печальный голос», понятен «голос ветра».

В Азии ее встречают родные сердцу «хоры звезд и вод» и благословляют библейские нарциссы. Дождик в Царском Селе – «утешенье и благая весть».

Что-то таинственное подслушивает она у ночи, что-то интимное узнает от сосен, «молчальниц на вид» (подчеркнем: на вид. То есть на самом деле они умеют нечто рассказать поэту).

Она не просто владеет «прапамятью», а словно сама принадлежит какой-то праматерии:

Как будто все, с чем я внутри себя

Всю жизнь боролась, получило жизнь

Отдельную и воплотилось в эти

Слепые стены, в этот черный сад…

 

Она не пришла в мир, но была всегда.

Сегодняшний мир обступил ее, сделал пришедшую из вечности своей заложницей.

Когда Ахматова то ли шутя, то ли серьезно говорит: «В то время я гостила на земле», – естественно понять, что раньше она гостила в другом месте. Потому ей «ведомы начала и концы». Былое она столь же ясно видит, как тот грядущий день, «когда, минуя узкое оконце», ее душа «взлетит, чтоб встретить солнце, и смертный уничтожит сон».

Ее существование давно вписано в мир. Прапамять течет в ее сознании раскаленной лавой, смешивая настоящее с прошлым и будущим, сопрягая людские лики с ликами природных стихий. Ахматова ощущает, что нечто бессловесное, подземное стремится через нее обрести голос («Многое еще, наверно, хочет / Быть воспетым голосом моим…»). Она уверяет, что в посмертии не явится людям ни звездой, ни ласточкой, ни кленом (очевидно, в ее власти явиться)…

Именно поэтому в лирике Ахматовой нет пейзажей.

Чтобы возникла цельная картина природы, поэт должен созерцать ее извне. «Белая береза за моим окном», – напишет Есенин и нарисует образ этой березы. Ахматова расскажет о том, как ива, растущая за окном, «бессонницу овеивала снами», как ощущала героиня истекающую от нее благодарность, но пейзажная картина не возникает.

К Пушкину природа оборачивается разными ликами: вьюга может выть, как зверь, и плакать, как дитя. Но она не дитя, не зверь, поэт не общается с ней, он созерцает картины, слышит звуки.

Рассмотрим для примера, как предстает у Ахматовой широко распространенный в поэзии образ луны.

В «Новогодней балладе» месяц, заскучав, «бросил в горницу тусклый взор» (опять подчеркнем: не его созерцают, а он видит картину ночного пира).

В «Реквиеме»»Желтый месяц входит в дом».

Он соглядатай. Лик его индивидуализирован и страшен: «Входит в шапке набекрень».

В стихотворении «Одни глядятся в ласковые взоры» поэт говорит о муках совести. Обличитель ее памяти – месяц («спокойный и двурогий стоит свидетель»).

Когда же в «Поэме без героя» Ахматова пишет:

И серебряный месяц ярко

Над серебряным веком стыл, –

 

то это никак не пейзаж, Месяц – знаковый символ, как и в строке: «Россия Достоевского. Луна…» в первой «Северной элегии».

К слову, стихи о серебряном месяце, о заклятом царицей Авдотьей Петербурге бормочет ветер. Все стихии, как и дома, сады, дым, одушевлены.

Голос поэта – лишь один из голосов в хоре.

Комментируя в прозе «Поэму без героя», Ахматова рассказывает, что видит галереи, «ведущие в никуда <…> эхо <…> говорит свое, а не повторяет чужое, тени притворяются теми, кто их отбросил. Все двоится и троится – вплоть до дна шкатулки»⁴.

Кадры, некоторых запечатлен мир, в лирике Ахматовой движутся то ли во времени, то ли лишь в воображении.

Взгляд из нынешнего времени странно соединяется со взглядом из прошлого, рождая непривычное сочетание слов:

И плавно ландо катили

Теперешних мертвецов.

(Ландо катятся в прошлом. «Мертвецы» – взгляд из сегодняшнего дня.)

Над ее памятью властвует нерушимое заклятие:

…все, кого ты вправду любила,

Живыми останутся для тебя.

 

Ушли Блок, Анненский, Кузмин, исчезли шарманки и кирасиры. Но на экране воображения они видятся ничуть не бледнее сегодняшних людей и предметов.

Лирическая героиня все время существует в окружении теней, призраков, образов, являющихся во сне или явившихся из сна. И в «Поэме без героя», и в «Новогодней балладе» она – единственная живая среди теней тринадцатого года.

Однако что значит «живая»? В литературном произведении все образы – «фикшн». Чтобы читатель их видел как реальных людей, писатель всегда старается придать реальные черты рассказчику.

Но как вообразить себе героиню, когда она говорит:

По волнам блуждаю и прячусь в лесу,

Мерещусь на чистой эмали…

 

В первой строке ее еще можно представить себе призраком, скользящим по волнам. Глагол второй строки требует созерцающего субъекта.

Но когда и сама героиня – чей-то бред, и действие происходит то во сне, то в Зазеркалье, – тогда читатель видит некий фантастический экран, на который наплывают неведомо откуда явившиеся тени.

Почему-то принято считать, что «симпатические чернила» и «зеркальное письмо» – это характерная черта только «Поэмы без героя». Но в цикле «Шиповник цветет», под строками которого стоят даты и сороковых, и шестидесятых годов, властвует образ зеркала: «Странное что-то в вечерней истоме хранят для себя зеркала». В разбитом зеркале предстает мистическая картина черного сада, города, подобного гибнущей Трое. «Несостоявшаяся встреча / Еще рыдает за углом». Героиня и герой – «только души у предела света». Лирическая героиня существует среди зеркал и снов. Живет она в «приснившемся доме» и даже, возможно, умерла (кто же тогда повествует об этом?).

В цикле «Полночные стихи» (1963 – 1965) герои встречаются в Зазеркалье. Эпиграф к этому циклу:

Только зеркало зеркалу снится,

Тишина тишину сторожит, –

цитата из «Поэмы без героя» – вполне мог бы стать эпиграфом и к самой поэме. Рассказчица говорит о себе: «…в скольких жила зеркалах».

Существование героев в призрачном мире дает возможность им встречаться во сне, в музыке. К слову, мелодии Баха, Шопена, Вивальди, Шостаковича – такие же действующие лица в лирике Ахматовой, как лунные блики, тени былого или шумящие тополя.

Звуки могут таять и превращаться в блеск радуг, когда любящие беседуют сквозь пространство («Истлевают звуки в эфире»).

Тишина может звучать музыкой (это не расхожее – «музыка тишины». Тишина звучит определенной мелодией – песней Офелии). В горестный миг можно вызвать «Чакону» Баха. «Подслушав у музыки что-то», можно превратить мелодии в поэтические строки.

Подводя некоторый итог тому, что рассматривалось выше, мы можем достаточно определенно обозначить самый неопределенный из ахматовских ликов. Это некое «ничто», призрак, неуловимая тень «иль отраженье в зеркале чужом».

Этот образ можно принять за основу, которая дает возможность являться другим ликам. Подобно Творцу, художнику необходимо владеть неким «ничто», чтобы с помощью слова сотворить из него всё.

Но это только один из ликов поэта, причем обрела его Ахматова в сороковые-шестидесятые годы.

Пусть поэт говорит, что «с самого начала» казалась сама себе сном или бредом, но такой образ возникает на страницах поздней Ахматовой. В молодые годы она изображала свою героиню иначе.

В литературный круг молодая Ахматова вступила, щедро осыпанная похвалами лучших поэтов. Цветаева назвала ее «Царскосельской музой». Срезневской «она казалась русалкой, случайно заплывшей в <…> недвижные воды царскосельских прудов»⁵.

Сама Ахматова изображала свою музу то сестрой-подругой, то смуглой иностранкой, которая учила ее плавать. Ее фон – сияющее небо и море. Ее голос – пение свирели.

Муза изливала на свою избранницу «миги чудес», и воздух дышал ароматом белых лилий.

Она напевала героине песенку о сероглазом короле… Сама же героиня или чайкой плещется в теплых волнах, или наслаждается своим «волшебным садом, где шелест трав и восклицанье муз».

К зрелой Ахматовой явится та муза, что «Данту диктовала страницы «Ада»».

Стихи первой сияли изумрудами.

Стихи, что диктует другая муза, «сплетней изувечены, биты кистенем».

Героиня ранних стихов – дитя света, которое молится солнечному лучу.

Героиня поздних стоит среди ночи, «глухой и железной, где напрасно зови и кричи». Этидва лика ахматовской музыопределяют две стихии ее творчества, два основных начала ее поэзии. Временная граница обусловливает причину их противостояния, но иногда эти два лика могут сосуществовать в одном произведении.

Поскольку, по мысли автора, как «в прошлом грядущее зреет, так в грядущем прошлое тлеет», постольку Светлая героиня иногда вступает на территорию Скорбной, а Скорбная порой мерещится сквозь волшебные сады, где властвует Светлая. Сама же антитеза при изображении двух героинь выверена так точно, что кажется, будто ее построил не автор данной статьи, а автор стихов.

1. Стихи Ахматовой, даются по изданию: Ахматова А. Сочинения в 2 тт. Т. 1. Стихотворения и поэмы. М.: Художественная литература, 1987.^[↩]
2. Хейт А. Анна Ахматова. М.: Радуга, 1992. С. 304.

   ^[↩]

3. Эфрос А. Автопортреты Пушкина. М.: Гослитмузей, 1945. С. 5. ^[↩]
4. Мы не берем на себя смелость судить, где здесь сон воображенья, литературная игра, а где свидетельство сверхчувственных способностей автора (Гумилев называл Ахматову «Колдуньей», Мандельштам – «Кассандрой»), Несомненно, что таково художественное восприятие мира Ахматовой.^[↩]
5. Срезневская В. С. Дафнис и Хлоя // Звезда. 1989. N 6. С. 142 – 143.

   ^[↩]