Дружба в литературе (Из писем К. А. Федина)

Лучший способ поддержать и сохранить дружбу заключается во взаимном сообщении о том, что мы делаем. Люди гораздо ближе сходятся друг с другом в своей деятельности…

Гёте

 

В любой профессии, в любой деятельности необходима дружба, дружеское участие, друг, которому хочется рассказать самое главное, посоветоваться, поспорить, узнать настоящую, подчас трудную правду о себе, о своей работе, ибо услышанная от друга правда – самое лучшее доказательство верности в дружбе. В литературе, где эмоции, иногда противоречивые, играют столь большую роль, особенно необходимы такт, искренность, чуткость дружбы. Не всем это дано, не всякий умеет дружить – быть другом и открывать друзей. У Федина был талант на дружбу. Литературной дружбе он придавал большое значение, ибо она, по его словам, создает ту «художественную атмосферу», которая облегчает дыхание, поддерживает творческие силы.

Это было в мае 1948 года. Федин держит в руках очередное письмо аспиранта, работающего над диссертацией о романе «Города и годы».

– Не справляюсь с ответами. Часто нет под руками нужного материала. Притом ведь я не литературовед и не критик. Если бы вы согласились помочь мне.

Я, конечно, согласилась. Так начался наш литературный союз, шутливо названный Фединым «заботами о человечестве», продолжавший существовать по последние годы его жизни.

Началось, казалось, с небольшого:

«Дорогая Берта Яковлевна!

Очень прошу Вас предоставить Дм. Ив. Рязанову, работающему над диссертацией о «нижеподписавшемся», возможность переписать для себя письма Горького ко мне за NN 9, 10, 14, 15, 16, 18, 20, 23, 24 и 25.

Благодарю Вас за любезность и очень сердечно приветствую Вас.

Ваш К. Федин.

7 июня 1948, Москва».

Вот еще два письма такого же рода (писем было много):

«1950, 19 мая, дача

Простите, что вновь обременяю Вас большой просьбой. Это письмо передаст Вам Анна Григорьевна Березкина – куйбышевский научный работник, пишущий кандидатскую диссертацию на тему о Вашем покорном слуге.

Чем можете Вы помочь т. Березкиной? Она сама расскажет Вам о своих нуждах и намерениях.

Если Вы можете что-нибудь предоставить ей из материалов, уже использованных Вами, – пожалуйста. В частности, прошу Вас дать для выписок переписку с А. М. Горьким.

Так как у т. Березкиной цель вполне академическая, то – я полагаю – для Вас не будет затруднительно поделиться с ней и рассказами о Вашей работе над книгой о Федине, который шлет Вам самый искренний привет и надеется, что Вы уже закончили свою работу и теперь гуляете по Москве в свое удовольствие.

Ваш Конст. Федин».

«Дача, 12/V-56

Дорогая Берта Яковлевна,

не будете ли Вы добры ответить З. Н. Пальговой и (если найдете возможным) просмотреть ее работу, о которой она пишет в своем письме.

Я пересылаю его Вам из чувства грубого эгоизма, т. к. стараюсь высвободить как можно больше времени для работы сейчас над сборником (речь идет о книге «Писатель. Искусство. Время». – Б. Б.), затем над романом («Костер». – Б. Б.). Но Вы столь добры ко мне, что – надеюсь – простите и мой эгоизм.

Надеюсь скоро Вас увидеть на даче, не так ли?

Ваш К. Федин».

Не следует думать, что заботы об аспирантах Федин ограничивал этими письмами. Нет, «заботы о человечестве» продолжались. Он подробно расспрашивал меня о беседах со своими подопечными и никогда не отказывал им в новых встречах, разговорах, советах. Мало кто знает об этой стороне деятельности Федина, о его неустанной работе с вузовской молодежью, о горячем его стремлении привить молодым людям вкус к литературе, воспитать в них нравственно-эстетическое чувство. Ни одно письмо он не оставлял без ответа. Ни одну просьбу не отклонял. К примеру, в самый разгар работы над последней главой «Необыкновенного лета» он все же находит время, чтобы ответить подробным письмом на «ряд очередных вопросов» упомянутого выше Д. Рязанова. Это письмо было настолько значительным, что впоследствии вошло в книгу «Писатель. Искусство. Время» под заголовком «Письмо аспиранту». Если поместить в один сборник все фединские ответы аспирантам филологических факультетов вузов всей страны, то получится толстая книга – отменный путеводитель по сложным тропам истории и теории литературы. Но как их соберешь? Федин почти не оставлял у себя копий ответов, а многочисленные аспиранты разлетелись по белу свету, и где их теперь найдешь…

Но все же это был «малый круг» забот Федина (речь идет о чисто литературных заботах, ибо и всякого рода других забот в самых разных областях жизни у него, по его же слову, был «целый Монблан»). «Большим кругом» он называл заботы о писателях, и в первую очередь о родоначальниках, зачинателях советской литературы.

Ограничусь рассказом о двух весьма поучительных эпизодах.

Умерла Лидия Сейфуллина. В прессе – молчание. Ничего нет, кроме некрологов. Федин пишет письмо Вере Смирновой, которая была его ближайшей соседкой по переделкинской даче и с которой он очень дружил в последнее десятилетие своей жизни.

«Милая Вера Васильевна,

у меня к Вам, может быть, неожиданная просьба. Если угодно – о совете, который нужен не одному мне, но еще и нам всем, нашей литературе.

Как быть с таким фактом: умерла писательница, называемая в критике (в некрологической, во всяком случае) одной из основоположниц советской литературы. Но никто из продолжателей основоположницы не сказал о ней ни единого серьезного, доброго или еще какого слова. Вся русская литература промолчала. Вся критика не подумала отметить уход человека, во всяком случае, незаурядного, наоборот – одаренного, сильного, писателя своеобычного, начинавшего движение, из которого действительно росла и выросла советская литература – движение 20-х годов.

Я говорю о Лидии Николаевне Сейфуллиной. Вспомните, что это было – ее «Правонарушители», ее «Виринея». И посмотрите, как коротка наша память.

До сих пор только «Сиб[ирские] огни» отметили уход этого простого, доброго человека, этой принципиальной, честной писательницы: там появилось две статьи, коротких, но сердечных.

Что сделала Москва? Ни один журнал не нашел места для памятной заметки, не говоря о статье, которую она заслужила, как никто…

На съезде Горький говорил о ее выступлении, имевшем резонанс.

Не думаете ли Вы, что перед новым съездом (речь идет о Втором всесоюзном съезде писателей. – Б. Б.) статья о Лидии Николаевне была б уместна и показала бы нам самим нашу дружбу в литературе и наше товарищество в личных отношениях? Кстати, такого рода оценки сделанного нашими писателями и есть мерило морального состояния литературной среды, о чем нынче так много говорится.

Если бы Вы написали о Сейфуллиной несколько страничек, я взялся бы провести статью в «Нов[ом] мире». Я хотел также просить об этом Б. Я. Брайнину (она в отъезде, и было бы хорошо показать ей мое письмо к Вам, когда она приедет в Москву).

Но что Вы посоветуете предпринять, если сами не можете написать статью? Об этом я и прошу посоветовать мне. Я уезжаю на месяц в К[арловы] Вары. Если бы к тому времени Вы что-нибудь уже предприняли, я был бы Вам признателен и благодарен

Ваш Конст. Федин» ¹.

Часть этого письма впоследствии была опубликована Фединым в предисловии к разделу «Современники» в книге «Писатель. Искусство. Время». Такое огромное значение придавал он бережливости к «драгоценным» (эпитет Федина) фактам нашей литературной жизни.

В том же предисловии, вслед за письмом, К. Федин пишет: «Эти несколько строк кажутся мне напоминанием о нашем общем долге друг перед другом, так как мы от года к году все больше должаем самим себе. Множество фактов литературной жизни распылилось, отчасти потому, что их никто у нас не собирал, отчасти же потому, что они мешают укоренившейся привычке строить выводы из выводов, пользоваться уже существующими, готовыми представлениями, которые одни литературоведы преподают и внушают другим.

Мне кажется также, что связи писателей между собой составляют уже сами по себе литературный факт тогда, когда свидетельство об этих связях затрагивает творческую жизнь или когда оно касается только личности писателя».

Письмо Вере Смирновой (от 3 августа 1954 года) Федин послал накануне своего отъезда в Чехословакию. Когда Вера Васильевна вручила мне его, у меня уже была написана статья о Сейфуллиной (в том же году ее опубликовал журнал «Октябрь»). Я дала ее прочесть Федину тут же по его возвращении из Чехословакии. На другой день получаю от него письмо (24.IX. 1954): «Статья Ваша о Сейфуллиной мне понравилась: видно лицо этого даровитого человека сквозь «призму» ее литературы, ясно и удачно очерченной в Вашем наброске.

Будет обидно, если «Октябрь» статью не опубликует. Но почему бы? Сейчас она была бы уместна очень.

Давала ли Вам Смирнова мое письмо к ней, написанное в день моего отъезда в Чехословакию? Я ратовал в письме за Сейфуллину и просил Смирнову помочь раскачать критиков, совершенно промолчавших о смерти Лидии Николаевны.

Думаю, Вы написали статью без моей подсказки (она, видимо, была написана прежде?), но как хорошо получилось: я только заговорил о несправедливости к памяти Сейфуллиной, а статья уже тут как тут!.. Тем лучше, что я попрекнул критиков на этот раз напрасно <…>».

Когда речь шла о современниках-соратниках, Федин был одинаково требователен и безукоризненно внимателен и к большим фигурам, и к малым. То было не только веление сердца, но и глубоко принципиальная его позиция.

– Литературу делали не пять – десять имен, о которых постоянно говорят и пишут, а все писатели, сотни имен, – говорил он.

В редакционных планах издательства «Художественная литература» застрял сборник стихов старой писательницы Елизаветы Полонской. Зная, что я член редсовета издательства, Федин шлет мне письмо (3.IV. 1965), где просит проявить «заботы о человечестве», ибо в них сейчас особая нужда: «Этот сборничек должен быть в нынешнем году, но перенесен по неведомой причине на будущий.

Похлопочите, чтобы его выпустили в нынешнем! (подчеркнуто красным карандашом. – Б. В.). Речь-то идет всего о трех авторских листах! – это «Избранное» лучшее из хороших стихов Елизаветы Григорьевны. А ей вот-вот 75 лет! Надо же подумать о внимании к такому автору – она права, что не ручается – увидит ли свою книжку. Хорошее сделаете дело <…>».

Федин просил меня выступить в защиту сборника не только от моего, но и от его имени. Он не мог быть на редсовете – болел гриппом. Но все же он предпринял все, чтобы сборник Елизаветы Полонской вышел в назначенный ему срок. «Заботы о человечестве», хоть и говорилось о них шутливо, были его серьезным и большим делом.

Переписка моя с Фединым началась в 1943 году и длилась свыше тридцати лет. Из этой большой переписки, мне представляется, особый историко-литературный интерес имеют письма, относящиеся к периоду работы Федина над трилогией, письма, связанные с изданием его девятитомного собрания сочинений (1959 – 1962) и моей работой над книгой «Константин Федин».

В процессе этой работы Федин не только предоставлял мне возможность пользоваться его архивом, но и сообщал мне (устно и письменно) ценные факты по истории создания тех или иных произведений, а также факты биографические и библиографические.

Письмо без даты, относящееся приблизительно к середине 1947 года, когда я поделилась с Фединым замыслом моей книги.

«Дорогая Берта Яковлевна!

вот Вам заметки о моей литературной работе, о моих книгах и обо мне самом. Вы можете пользоваться ими при Вашей работе, считаться с ними или нет – как Вам будет угодно.

Но я прошу Вас не цитировать их, потому что самооценка автора неприятна, самопонимание – чаще всего ошибочно.

Вам могут быть полезны факты. Я обещаю дать Вам все недостающее в этом направлении. Если при этом я буду рассуждать о себе самом, то только потому, что иначе мне скучно. Прошло очень много лет с тех пор, как я был молодым писателем, и мне теперь уже любопытно судить о себе со стороны. Я буду очень рад, если Ваша книга будет не мадригалом, а критикой и спором. Поэтому если Вы назовете косноязычием то, что я называю музыкальностью, я сочту это не только расхождением, но – может быть – поправкой к своей ошибке.

Очень, очень важно, чтобы Вы судили обо мне в историческом разрезе: развитие – единственно интересный процесс в нашем мире. Ни одна из моих сегодняшних строк не возникла бы без того, что я писал 10, 20 и даже 30 лет назад».

Присланные с этим письмом, по слову Федина, «заметки» – по существу ценнейшие историко-литературные документы:

Вот первая из них:

«Первые – отличные от школьных – впечатления: 1904 – 1908

Гоголь:

«Старосветские помещики», «Шинель», «Тарас Бульба». (Голос Пульхерии Ивановны в саду. Ограбление Акакия Акакиевича и его «астрал» на ночных улицах. Смерть Тараса на костре.)

Лесков: хроника села Плодомасова, «Соборяне», «Очарованный странник».

Юность 1908 – 1911

Лермонтов: «Герой», «Мцыри».

Салтыков-Щедрин: «Господа Головлевы», история города Глупова.

Шеллер – Михайлов – романы.

Достоевский! – прежде всего «Идиот». Затем все другие романы.

Чехов – Издания: «Донской речи», «Шиповника», «Знания».

Ибсен.

Студенческие годы 1911 – 1914

Л. Андреев: «Жизнь Василия Фивейского», драмы.

Реалисты: Шмелев, Б. Зайцев.

Германия 1914 – 1918

Скандинавцы и особенно: Стриндберг (проза и драмы). Бьёрнстьерне Бьёрнсон – весь, и больше всего «Сюнневе Сульбаккен».

Вновь Достоевский.

Экспрессионисты: «Die action».

Гёте (проза).

По возвращении в Россию уже в более зрелом периоде:

Достоевский; Горький (поздний); Бунин Иван; европейцы: Гюго, Диккенс, Гамсун;

Очень сильно – Стендаль!

* * *

Отмечаю те явления, которые в разные периоды оставляли след на формировании вкуса – более или менее глубокий. Если говорить о самых глубоких, го я назвал бы только три направления:

Гоголь – Лесков

Достоевский

скандинавцы (Стриндберг).

Со временем, уже после 20-х годов, Достоевский стал уступать в моих склонностях другому началу – Льву Толстому.

Однако все это не было прямым влиянием, а только страстным побудителем к работе, к поискам собственного выражения. Прямое влияние сказалось, что вполне понятно только на самых первоначальных шагах: в первом рассказе («Случай с Василием Порфирьевичем», 1910) целиком присутствовал Гоголь с его неотразимой «Шинелью», а в романе «Глушь» (где изображался Уральск в его «иногородней», купеческой части) было много по манере и в попытках анализа психологии от Достоевского (1916)».

Наследник лучших традиций русской литературы XIX века, Федин с ранней юности вбирает в свой внутренний мир произведения мировой литературы. Это способствовало и широте творческого кругозора, и оттачиванию своего, фединского почерка, оригинального, ярко выраженного русского советского писателя.

Вторая «заметка»:

«Европа

1918- Берлин, встречи со спартаковцами.

1928- Берлин, знакомства с Иоганнесом Р. Бехером, Эрнстом Толлером, Артуром Голичером. Встречи с Л. Фейхтвангером, Арн[ольдом] Цвейгом. Дружба с Леонгардом Франком.

1931 – 1932 – Берлин – Леонгард Франк и др. Вильнёв – В гостях у Р. Роллана (май, 32).

1934- Париж – Л. Франк и друг, эмиграция из Германии – Йозеф Рот, французы Мальро, Арагон. Москва —

1935- Ленинград – Встречи с Уэллсом.

1. Письмо целиком публикуется впервые. См.: Конст. Федин, Писатель. Искусство. Время, «Советский писатель», М. 1973, стр. 195 – 196.[↩]