Достоевский «на переломе»
В. Кирпотин, Достоевский в шестидесятые годы, «Художественная литература», М. 1965, 560 стр.
Недавно вышел в свет второй том фундаментального труда В. Кирпотина о Достоевском. Автор продолжает исследование творческого пути писателя, начатое книгой «Ф. М. Достоевский. Творческий путь (1821 – 1859)», появившейся еще в 1960 году. «Обе книги, – пишет В. Кирпотин в предисловии ко второму тому, – составляют связное целое и ставят своей целью осветить творческий путь Достоевского, приведший к созданию его великих романов». Таким образом, путь Достоевского – с самого его начала, так сказать, от корней и до «Записок из подполья» – рассматривается как предыстория зрелого творчества, и, очевидно, «главная книга» – о Достоевском-романисте – еще впереди. Именно как вступление к этой будущей книге воспринимается последняя глава рецензируемой работы В. Кирпотина, где протягиваются нити к «великим романам» писателя.
Пожалуй, основная тема многих глав первого и всего второго тома – это Достоевский «на переломе», в сложном и глубоком процессе «перерождения убеждений». Ибо В. Кирпотин самым тщательным и подробным образом шаг за шагом прослеживает извилистый ход мыслей Достоевского, разбирает одно за другим его произведения, написанные после возвращения из ссылки, подводя читателя, как уже сказано, к периоду создания Достоевским его основных книг.
Известно, что уже первые произведения великого писателя, написанные им после каторги, содержат ряд новых идей, указывающих на изменение его мировоззрения, на некий пережитый или переживаемый писателем кризис. В. Кирпотин резко возражает тем, кто, поверив Н. Н. Страхову, датирует указанный кризис 1863 – 1864 годами – закрытием «Времени» и началом «Эпохи». Сам В. Кирпотин, основываясь на эпилоге «Преступления и наказания», полагает, что кризис начался у Достоевского приблизительно после года заточения его в остроге. «Слово «кризис», – развивает свою мысль исследователь, – применимо только к перелому, касающемуся всей личности писателя, всего содержания его духовной жизни, всего его творчества. Такой перелом Достоевский пережил один раз в Сибири; все остальные его колебания, метания, сдвиги, повороты носили, по сравнению с этим всеобъемлющим кризисом, подчиненный характер» (стр. 183).
Мнение В. Кирпотина выражено, таким образом, решительно и определенно. Но насколько оно обосновано? Тут следует отметить, что использованные исследователем материалы, которые должны подтвердить это мнение, – позднейшего происхождения, за исключением, пожалуй, известного письма Достоевского к Н. Д. Фонвизиной (февраль 1854 года). Письмо же это, по мысли В. Кирпотина, «хорошо объясняет характер обращения Достоевского к религии», а именно это обращение и составляет сущность кризиса. Такое толкование письма вряд ли точно. Не свидетельствует ли это письмо скорее о кризисе веры, о кризисе христианского социализма Достоевского 40-х годов? Кроме того, правильно ли придавать решающее значение в этом переломе каторге или, точнее, встрече на каторге с «черным народом»? Не одна ли это причина, – конечно, очень важная, – из целого комплекса причин, определивших кризис Достоевского? Думается, что «перерождение убеждений» не имело бы столь глубокого, всеобъемлющего характера, если бы оно не было отражением того перелома в русской общественной жизни, того кризиса русской мысли, который наступил в 1862 – 1863 годах.
Кардинальное значение для понимания хода творческого развития Достоевского имеет раскрытие самой сущности этого развития. И огромная заслуга автора рецензируемого труда в том, что он к этому и стремится. Однако возникает вопрос: если после 1850 года в идейном отношении Достоевский удалялся от истины, как утверждает исследователь, каким образом ему удалось создать именно в это время наиболее значительные произведения? Из этого противоречия исследователь пытается выйти, указывая, во-первых, что Достоевский «не хотел и не мог совершенно отречься от исходных посылок» гуманизма, воспринятого им в 40-х годах, то есть, другими словами, «пал» не окончательно, и во-вторых, что Достоевский «был не только мыслителем, но и художником, или даже, вернее, не столько мыслителем, сколько художником» («Ф. М. Достоевский. Творческий путь (1821 – 1859)», стр. 583) и поэтому уже в «Записках из Мертвого дома» значение объективной детерминации психологических переживаний у него возросло.
«В Мертвом доме» Достоевский глубоко проник в значение условий и стечений обстоятельств, толкающих людей на преступление, – пишет В. Кирпотин, – и знание это ему весьма пригодилось, когда он писал историю преступления и наказания Родиона Раскольникова» (там же, стр. 585). Таким образом, Достоевский-художник вовсе не считал зло или определенные формы зла метафизическими по своему происхождению и источнику, а объяснял их социально. Итак, логическое мышление Достоевского не совпадает ни по своему методу, ни по своим результатам, ни по своему направлению с его художественным мышлением. Именно это утверждается как окончательный вывод из рассуждения о роли каторги в творчестве писателя: «Как художнику, Достоевскому предстоял еще действительно путь великого восхождения… Но как мыслитель и общественный деятель он оказался надломленным навсегда» (там же, стр. 482). Я далек от мысли отрицать возможность каких бы то ни было расхождений между логическими и художественными построениями того или другого художника и тем более такого мучительно противоречивого художника, как Достоевский. Однако я думаю, что логическая анализирующая мысль художника и его художественные синтезы разойтись столь решительно не могут. (Впрочем, исследователь допускает отрицательное влияние идей Достоевского на его художественное творчество. «Надломленность» Достоевского-мыслителя сделала его произведения противоречивыми, раздвоенными и т. д.). Вряд ли следует столь однозначно (лишь отрицательно) оценивать результаты идейного кризиса Достоевского. Ведь, например, в этот период мысль Достоевского о человеке безусловно углубилась, стала точнее, диалектичнее, а потому истиннее.
Наконец, почему обязательно понимать кризис как нечто единовременное, а не как сложный многолетний процесс? Ведь именно вторая книга В. Кирпотина больше всего убеждает в том, как диалектичен, сложен, неоднозначен, многоступенчат, многоцветен, если можно так сказать, был этот процесс «перерождения убеждений» Достоевского.
Помимо разбора художественных произведений, и в особенности «Записок из подполья» (анализ последних представляется мне самым интересным), хотелось бы обратить внимание читателей на совершенно новую, очень содержательную трактовку «почвенничества», новую именно в силу своей исторической конкретности. Впервые столь щедро привлечен богатейший и до сих пор, в сущности, не тронутый материал: беллетристики, публицистики, литературной критики, полемики «Времени» и «Эпохи». Журналы Достоевского, конечно, не только блестящий эпизод истории русской журналистики (кстати, почему-то полностью забытый в недавно вышедшем втором томе «Очерков по истории русской журналистики и критики», Изд. ЛГУ), но и важнейший момент идейного развития самого Достоевского. Они вводят нас в ту лабораторию, в которой в борьбе и сомнениях плавились и преображались идеи гениального художника.
Раздел о «почвенничестве» в книге В. Кирпотина заслуживает специального обсуждения. Исследователь касается здесь многочисленных фактов идейной жизни, литературной я журнальной борьбы начала 60-х годов, излагает воззрения ближайших сотрудников Достоевского по журналам – Ап. Григорьева и Н. Страхова. Нельзя сказать, конечно, что исследователем исчерпан весь богатейший материал, который содержат журналы Достоевского, но анализ «почвенничества» как идеологии антикапиталистической и демократической действительно дает нам новый ключ, в частности, и для понимания характера кризиса Достоевского..
Первый том труда В. Кирпотина открывается главами «Социальный опыт Достоевского» и «Проблема человека». Они задают тон всему исследованию. Этот тон, пожалуй, следует, назвать социально-философским. «Антропологическая» тема – в ее ссоренном общественном и философском значении и многоразличных сторонах и ответвлениях – является для В. Кирпотина ключевой. В этом клюве, ведется анализ идейных и художественных традиций, воздействовавших на Достоевского в процессе формирования его мировоззрения (человек в творчестве русских классиков, в первую очередь Пушкина, с его гармонической мерой «человеческого», в литературе западной, у Белинского и у социалистов-утопистов). Такой угол зрения определяет разбор повестей и рассказов Достоевского 40-х годов – «Бедных людей» и «Двойника» – с их, как полагает В. Кирпотин, прямо противоположной трактовкой человеческой натуры, ее истинной сущности и таящихся в ней «готовностей»; произведений о «слабых сердцах» и мечтателях («Слабое сердце», «Белые ночи», «Хозяйка») и, наконец, о рождающихся индивидуалистах («Господин Прохарчин»). «Антропологическая» тема образует стержень и в рассуждениях и анализе второго тома, потому что в духовных исканиях Достоевского после каторжных лет, а особенно в «Записках из подполья», «антропология», по мысли В. Кирпотина, остается важнейшим идейным и художественным моментом, хотя и приобретает иной характер. О «Записках из Мертвого дома» сказано, например, что это «опыт о природе человека» (стр. 368). Однако точно так же исследователь мог бы определить любое из анализируемых им произведений. И такое определение, конечно, справедливо. «Вопреки установившемуся мнению, – писал В. Кирпотин еще в первой книге, – Достоевский так и не выработал определенного взгляда на природу человека», ибо каждый новый «опыт о человеке» дает, в сущности, новый ответ на вопрос о «тайне человека»: отгаданная «тайна» Голядкина приходит в столкновение с отгаданной «тайной» Девушкина. «Оба ответа на вопрос о сущности человеческой природы были диаметрально противоположны друг другу и явно не могли быть примирены между собой». Но в таком толковании это отсутствие «определенного взгляда на природу человека» оказывается противоречивым и несовместимым сочетанием вполне определенных «тайн». Между тем ни один «опыт о человеке» Достоевского (даже раннего Достоевского) не дает никакой определенности в смысле полной разгадки тайны, в смысле окончательного понимания натуры человеческой (злой или доброй). И в этом огромное преимущество Достоевского, шаг вперед по сравнению, например, с просветительскими трактовками натуры человека. И в этом подлинное значение и смысл правильно указанной В. Кирпотиным «неопределенности».
Глава о «Записках из подполья», например, – на мой взгляд, лучшая из глав, посвященных художественным произведениям Достоевского, – трактует эту «неопределенность» именно в указанном смысле. В. Кирпотин возвращает нас к единственно верному толкованию образа человека из подполья как объективно-художественного образа, как социального характера, идейно и морально отрицаемого Достоевским. И в этой повести Достоевскому важнее всего «поставить лицо». И идеи подпольного человека – философия этого лица, «с его происхождением, биографией, условиями формирования и социальной судьбой». Тем самым отпадают столь недавно еще имевшие силу нелепые и несостоятельные обвинения Достоевского в «грехе» Подполья, в сведении «тайны человека» к подполью. Наоборот, заслуга Достоевского в обнажении всей бездны социального и морального подполья, вполне реального и мучительно тяжкого факта социального бытия XIX – XX веков.
В. Кирпотин дает интересный анализ философии подпольного человека, выражающей самую суть его и определяемой в свою очередь его положением как социально определенного характера. Этот анализ, кстати, подводит нас к пониманию некоторых особенностей философии героя «Преступления и наказания». С другой стороны, и это чрезвычайно важно для уяснения метода Достоевского, философия подпольного человека не есть логическая абстракция, это – философское переживание, психический процесс. Достоевский, пишет В. Кирпотин, «сумел показать, как формируется или деформируется характер под влиянием убеждений, как убеждения рождают поступок и цепь поступков, слагающихся в привычку и определяющих дальнейшее поведение» и т. д. (стр. 532). Убеждения подпольного человека, устанавливает исследователь, «не выдерживают философской критики, но характер его не перестает быть от этого правдивым» (стр. 512).
В «Заключении» второго тома подводятся некоторые итоги развития Достоевского в начале 60-х годов. Именно в эти годы Достоевский начинает анализировать «психологию философского переживания». Именно в идейных битвах и поисках начала 60-х годов родился новый герой Достоевского, доминантой характера которого явились идея, убеждение, борьба идей, постоянно претворяемые в действие, герой, отвергающий «любую форму примирения с миром». А это определило и рождение нового типа романа.
«Изучение художественного и публицистического творчества Достоевского в сороковых годах, – заключает В. Кирпотин, – его идеологических и эмоциональных переживаний после поражения революции 1848 года на Западе и движения петрашевцев в России, его напряженной деятельности как художника, журналиста, главы «партии»»почвенников» в шестидесятых дают возможность объяснить происхождение содержания и формы его великих романов». С этим нельзя не согласиться. Однако лишь специальное исследование творчества зрелого Достоевского должно показать, каким образом содержание и форма великих романов Достоевского вырастают из его творчества 40-х – начала 60-х годов.