Достоевский и зарубежные писатели XX века

1. ТОЛСТОЙ ИЛИ ДОСТОЕВСКИЙ? – АНДРЕ ЖИД И РОЖЕ МАРТЕН ДЮ ГАР

Толстой достиг всемирной славы при жизни, Достоевский – после смерти. За первым французским изданием «Войны и мира» (1879) последовали – с промежутком в несколько лет – переводы романов Достоевского на иностранные языки. После триумфа «Власти тьмы» в Свободном театре Антуана драматург и критик Юг Ле Ру писал: «Власть тьмы» сделала нам не меньше добра, чем мужикам, ибо мы ушли со спектакля с надеждой… С надеждой на произведения, которые забьют ключом из источника, столько лет отвергавшегося, – из источника замечательной, чудотворной моральной пользы. Русские писатели открыли нам новое поле наблюдений и опыта; мы вступим на него по их следам…» ¹ Полгода спустя в театре «Одеон» с успехом прошла премьера «Преступления и наказания»; автором инсценировки – совместно с П. Жинисти – был Юг Ле Ру.

В декабре 1886 года студент Ромен Роллан беседовал с одним из властителей дум тогдашней Франции – Эрнестом Ренаном. В разговоре о центральных философских и общественных проблемах времени, естественно, встали имена русских писателей. Ренан говорил о славянских народах, о присущей им силе самоотверженности, героизма. «Я хорошо знаю славянский дух – Тургенев, мой друг, был совершенным выражением его. Весьма вероятно, что эти народы принесут человечеству новые идеи». Юноша Роллан простодушно спрашивал, надо ли доверять суждению Достоевского о русском народе как «народе-богоносце» и может ли «из умственного и социального брожения в России родиться новая религия»? ²

В центре духовных интересов самого Роллана в ту пору, как известно, был не Тургенев и не Достоевский, а Толстой. Однако его обмен репликами с Ренаном, как и суждения Ле Ру о русских писателях, характерны для интеллектуальной атмосферы Запада в те годы, когда происходило первоначальное знакомство с русской литературой. Достоевский воспринимался как часть этой литературы, великие мастера русского романа понимались и оценивались как единое целое, недифференцированно.

Дифференциация происходила постепенно. Она отчасти определялась тем, что Толстой долго еще оставался живым современником, активно действующей моральной и творческой силой. Уже на рубеже столетий он, – скорей именно он,’ Толстой, чем Достоевский, – стал учителем и опорой для писателей-реалистов разных стран, будь то Роллан, Шоу или Голсуорси. Однако имена Толстого и Достоевского бесчисленное множество раз назывались рядом в литературе, критике, публицистике всего мира – не только в 80-е или 90-е годы прошлого века, но и в нашем столетии. И называются рядом по сей день.

Исследуя мировое значение Толстого (или мировое значение Достоевского, которое изучено гораздо меньше), мы иной раз, так сказать для удобства анализа, искусственно разделяем то, что на самом деле сложнейшим образом взаимосвязано. И не всегда отдаем себе отчет, что в творческой практике западных писателей обращение к наследию одного из гигантов русского реализма, как правило, предполагает определенную степень внимания и к опыту другого.

И это не должно нас удивлять. Сколь бы ни были велики различия между Толстым и Достоевским, их роль в мировом литературном процессе была до некоторой степени аналогичной.Оба они – и Толстой, и Достоевский – стоят у истоков многих художественных открытий, которыми отмечено развитие реализма в конце XIX и особенно в XX веке. Оба они подняли художественное познание общества и человека на новую ступень. Они с громадной смелостью отразили закономерности всемирно-исторического значения – нарастание непримиримого антагонизма «верхов» и «низов», расшатывание основ общества, основанного на эксплуатации человека человеком. Они оба заклеймили эту эксплуатацию как явление до крайности аморальное, противоречащее коренным, главным нравственным нормам человечества. Они оба обогатили мировую литературу новыми принципами строения социально-психологического романа, острой моральной, философской проблематикой, естественно входящей в структуру повествования. И Толстой, и Достоевский – каждый из них по-своему – ввели в, мировую литературу новые способы исследования духовного и душевного мира человека, познаваемого в его неисчерпаемой сложности, динамике, противоречивом развитии. Понятно, что в творчестве видных западных писателей XX века по-разному сочетаются, переплетаются, иной раз сталкиваются традиции, идущие от обоих русских классиков.

Однако международная судьба Достоевского, в сравнении с судьбой Толстого, сложилась, конечно, по-другому, по-своему.

Наследие Достоевского вызвало за рубежом противоборство идеологических сил еще более резкое, нежели творчество Толстого. Поль Бурже в романе «Ученик» (1889) первым попытался обратить идейное наследие Достоевского против атеизма и науки. Ницше, читая Достоевского в 80-е годы, находил у него «ценнейший психологический материал»: как замечено исследователями, речь Заратустры «О бледном преступнике» навеяна образом Раскольникова, очень субъективно переосмысленным³. В те же годы Достоевским начала интересоваться марксистская критика; его имя встает в одной из статей Лафарга; одну из ранних попыток истолкования Достоевского с позиций рабочего класса предпринял немецкий писатель-социалист Роберт Швейхель⁴. Спор о Достоевском, то открытый, то подспудный, размежевание идейных сил в отношении к нему – все это продолжалось в первые десятилетия XX века: на одном полюсе Мережковский и Шестов, на другом – Роза Люксембург.

Подлинный взрыв всемирной популярности Достоевского произошел на исходе первой мировой войны. Об этом говорит и рост количества изданий, и появление ряда монографий на разных языках. Мировое значение Достоевского особенно ясно определилось в условиях, когда развернулся всеобщий кризис капитализма. В ту пору автор «Братьев Карамазовых» привлек всеобщее внимание как пророк и предтеча всемирно-исторических потрясений. Художник, у которого осуждение капитализма, буржуазной эксплуатации приобрело небывалую в мировой литературе, трагическую, пронзительную остроту, оказался необычайно актуальным в годы, когда дрогнули и заколебались самые основы буржуазного общества. Миллионы людей, травмированных и выбитых из колеи империалистической войной, потянулись к книгам русского художника, сумевшего, как никто до него, передать чувства страдания, тревоги, одиночества, отчаяния, стихийного протеста человеческой души против несправедливо устроенного мира.

Именно в эпоху, когда впервые отчетливо обозначилась перспектива революционного обновления человечества, творчество Достоевского могло быть осознано прогрессивной зарубежной мыслью так, как пишет об этом советский ученый, объясняя, за что любил русского классика Альберт Эйнштейн: «Это крик боли, тоски, жажды гармонии, который вошел в историю человеческой культуры как вопрос, обращенный к XX столетию» ⁵.

В этих исторических условиях, естественно, многие зарубежные писатели заново – или впервые – вчитались в Достоевского, задумались над его творческими принципами, над миром его образов и над тем, как может он помочь им художественно осмыслить напряженные коллизии эпохи.

Идейная борьба вокруг наследия Достоевского в зарубежном мире, современные аспекты этой борьбы; Достоевский и экзистенциализм; преломление его идей и образов в творчестве Кафки, Камю – все это уже отчасти освещалось в советской критике и, видимо, будет еще освещаться.

Задача настоящих заметок иная. Радиус воздействия Достоевского на реалистическую литературу зарубежных стран больше, чем мы привыкли думать. Об этом и пойдет речь. Стоит присмотреться и выяснить, хотя бы на отдельных характерных образцах, что дал Достоевский, как мастер прозы, реалистическим силам литературы XX века.

Сам собой тут возникает и другой вопрос: как происходило размежевание западных писателей в их отношении к художественному наследию Толстого и Достоевского?

* * *

Недавно во Франции появилась интереснейшая публикация: переписка Роже Мартен дю Тара и Андре Жида в двух объемистых томах⁶. Оба писателя были близкими друзьями и много спорили, в частности и о своих русских учителях. Смысл разногласий не исчерпывается тем, что Роже Мартен дю Гар предпочитал Толстого, а Андре Жид – Достоевского: тут любопытны и оттенки и перипетии спора.

Нам известны свидетельства Роже Мартен дю Гара о том, как много значил для него Толстой, который научил его «смотреть вглубь» ⁷, побудил внести в собственное творчество «тревожное вопрошение о смысле жизни» ⁸. Подобные свидетельства в изобилии рассыпаны и по письмам Роже Мартен дю Гара разных лет. Он особо отмечал в Толстом абсолютную писательскую честность, полное отсутствие какой бы то ни было нарочитости, искусственности. «Он воскрешает зрелище человека, жизни: читать Толстого – это значит интенсивно жить, это значит в минимальный срок приобрести тот опыт, для которого иначе потребовалось бы десять лет контактов с людьми и путешествий, большая затрата времени». «Толстой дает мне лишь образы, подобные тем, какие дает сама жизнь, но он позволяет мне их увидеть, тогда как сам бы я их не увидел. А Достоевский открывает форточку в палату умалишенных» (449). Читая подобные сопоставления -а их в письмах Мартен дю Гара немало, – мы убеждаемся, что в его настойчивом отталкивании от Достоевского сказывалось нечто более существенное, чем особенности личного вкуса. Понимание задач искусства у автора «Семьи Тибо» включало полное жизнеподобие, почти зеркальную верность действительности, Когда он писал в дневнике о своей братской приверженности к великому Толстому, «который родился без крыльев» (84), – в этой явно неудачной метафоре по-своему выражалось убеждение в том, что правда искусства не допускает отлета от будничной эмпирической реальности. С другой стороны, неприятие Достоевского, выражаемое иногда в очень резкой форме, не мешало Мартен дю Гару признавать величие и силу автора «Идиота». Именно этот роман он выдвигал как поучительный пример, когда советовал Жиду решительнее овладевать большой эпической формой. И нет оснований сомневаться в искренности Роже Мартен дю Гара, когда он писал: «Мне противна эта ученическая игра, противопоставление обоих гигантов друг другу. Я обязан им обоим, – после Толстого именно Достоевский, вместе с [Джордж] Элиот, вспахал меня наиболее глубоко» (403). В книге А. Жида «Достоевский» (1923) многое и сегодня способно вызвать интерес, это книга художника о художнике, в ней есть меткие наблюдения, но они подчинены ложной концепции, согласно которой Достоевский противостоит всей реалистической традиции мировой литературы. Творчество Достоевского, по мысли Жида, – опровержение известной формулы: роман – зеркало, проносимое по большой дороге. В романах Стендаля или Толстого предметы озарены ровным светом, их можно оглядеть со всех сторон; в романах Достоевского главное – это «тень», налет загадочности. Из своего анализа А. Жид извлекает обобщение: «Нет произведения искусства без примеси демонического» ⁹. С подобных же позиций подходит он к Достоевскому и в своих письмах к Роже Мартен дю Гару.

В переписке А. Жида и Р. Мартен дю Гара иногда возникает шуточное выражение, которым они пользовались и в личных разговорах, – «четвероногий теленок». Под ним оба писателя подразумевали все нормальное, обыденное. Роже Мартен дю Гар был убежден, что сфера искусства – это жизнь как она есть, здоровые люди, без налета патологии и ущербности. А. Жид считал такой взгляд узким, но, атакуя уязвимые стороны эстетики своего собрата, атаковал заодно И принципы реалистического искусства: «…Так называемый реалистический роман (в том смысле, в каком вы его понимаете) – это еще не весь роман (вспомните «Пантагрюэля», «Гулливера», «Кандида», «Дон Кихота» и т. д., и т. д.), и ведь жанр романа, изображение реальной жизни – это всего лишь одна из областей литературы. Но у вас большая склонность обращать свои взоры только к тем пейзажам, среди которых может пастись ваш четвероногий теленок. А на моей территории растут и такие травы, которые для вышеозначенного теленка несъедобны…» (468). Жид был убежден, что литература может и должна выходить за пределы обыденного, в этом он был не столь неправ. Но обыденному он противопоставлял иррациональное, «демоническое» и ори этом ссылался на Достоевского: «Каждая из его художественных находок глубоко мотивирована, властно подсказана его внутренним демоном. Этого я не чувствую в Толстом: потому он мне и скучен» (400). При всем том и Жид не отрицал, что, обдумывая роман широкого масштаба – «Фальшивомонетчики», не раз «оглядывался» в сторону «Войны и мира».

Перед нами, таким образом, две глубоко различных эстетических позиции, – отсюда и проистекают разногласия в оценках Толстого и Достоевского. Как преломлялось все это в творческой практике обоих французских прозаиков?

О влиянии Толстого на Роже Мартен дю Гара не раз писали. Влияние это очевидно – и в принципах исследования человеческой души, постигаемой в ее изменчивости, «текучести», и в том искусстве художественной пластики, с каким воссоздан реальный, материальный мир. Рамки многотомного повествования в последних частях стремительно раздвигаются, впуская вихрь истории. Преемственная связь с «Войной и миром» приобретает здесь новое качество – Мартен дю Гару удается по-толстовски естественно включить характеры и судьбы своих героев в поток драматических событий, меняющих лицо Европы.

На всем протяжении «Семьи Тибо» развертываются диалоги-дискуссии, в которых встают коренные проблемы бытия людей. Семья, религия, государство, война и мир, назревающие социальные сдвиги и перевороты, долг личности в исторически переломную эпоху – все это обдумывается, обсуждается, проверяется опытом, утверждается или берется под сомнение: развитие и столкновение идей становится скрытым двигателем сюжета, затрагивает самые сокровенные глубины человеческого существа. И здесь традиция Толстого сливается с традицией Достоевского. Общий знаменатель тут – интеллектуализм, пафос напряженных духовных исканий. Но не от Достоевского ли идет особый оттенок тревоги, даже трагедийности, предчувствие больших испытаний, грозящих человечеству?На обширном полотне «Семьи Тибо» есть персонажи – пусть даже далеко не главные, – в которых ясно различимо «достоевское» начало. Это, например, секретарь Оскара Тибо, г-н Шаль, существо смиренное и болезненно чувствительное. Это и «левый» социалист Мейнестрель с его странными душевными изломами. Это и Рашель, навсегда ранившая душу Антуана Тибо, – обаятельная и своенравная женщина, которая, подобно Грушеньке, бежит, «как собачонка», на зов тирана-обидчика. Подобные частные реминисценции из Достоевского здесь более или менее случайны, их могло бы и не быть. Важнее другое. Жак Тибо, человек беспокойного и горячего сердца, навсегда уязвленный страданиями человечества, способный к парадоксальным и внезапным решениям, – в какой-то мере близок мыслящим и ищущим героям Достоевского. На некоторых страницах романа эта близость особенно очевидна. Скажем, сон Жака Тибо (в конце седьмой части), где видение грозящего ему военно-полевого суда сливается с мучительными воспоминаниями детства, – сродни тревожным снам Раскольникова. Все это никак не колеблет давно установившегося, подтвержденного самим Р. Мартен дю Гаром представления о нем как о писателе «толстовской школы», а просто напоминает нам, что оба гиганта русского романа входили, входят в сознание западных писателей-реалистов XX века, по-разному воздействуя на каждого из них.

Вернемся к Андре Жиду. Тяготение к Достоевскому, доходящее до прямых заимствований, заметно сказывается в тех его романах, где даны картины современного ему французского общества, – «Подземелья Ватикана», «Фальшивомонетчики». В них доминируют образы морального распада и хаоса. Почтенные семейства, разъедаемые плохо скрытой враждой, ненависть детей к родителям и отчужденность родителей от детей, незаконнорожденные юноши, терзающиеся сознанием своей отверженности, шантажисты и мошенники, умело втирающиеся в доверие к добродетельным буржуа, вовлекающие в орбиту своих преступлений неустойчивых подростков, скандалы, которыми взрывается инерция респектабельного существования, – на всем этом у Андре Жида лежит отблеск персонажей и ситуаций, знакомых нам по романам Достоевского. Отсюда же идет у Жида и намеренное смешение высокого с низменным, переплетение различных повествовательных манер, – споры на отвлеченные темы соседствуют с авантюрными эпизодами, страницы дневников и монологи-исповеди – с гротескно-комическими ситуациями. Критицизм писателя по отношению к изображаемому им миру здесь очевиден (хотя очевидна вместе с тем и кровная привязанность автора к среде светских эстетов и снобов, о которых он рассказывает довольно откровенно). В «Фальшивомонетчиках» (подобно «Бесам») образ, стоящий в заголовке романа, двупланов: имеется в виду и тайное сообщество преступников, и – в более широком смысле – общество в целом, которое раскрывается как мир обманчивых, фальшивых ценностей. Там, где Андре Жид – хотя бы на отдельных, лучших своих страницах – прорывался к реализму, Достоевский был для него опорой.

И все же опыт русского классика воспринят Жидом неглубоко, в значительной мере односторонне. Западные знатоки творчества Жида считают, что он шел за Достоевским в исследовании сложных сфер человеческой души¹⁰; это утверждение необходимо оспорить.

Книга А. Жида о Достоевском демонстративно открывается эпиграфом из Ницше. В художественном творчестве Жида тезис «все позволено» – своего рода лейтмотив, и осмыслен он, как правило, в ницшеанском плане. Его роман «Имморалист» в какой-то мере навеян «Записками из подполья»: и там и здесь – исповедь человека, отринувшего нормы морали. Но у героя Достоевского его вызывающая асоциальность связана с социальной ущемленностью, в его признаниях сквозят боль и надрыв. Андре Жид высоко оценил «Записки из подполья», в которых увидел прежде всего новаторский образец повествования-монолога; но в его собственном повествовании-монологе акценты расставлены совершенно по-иному, герой-имморалист дан по преимуществу в ореоле любования, в его облике и судьбе преобладают мотивы гедонизма, совершенно чуждые Достоевскому.

Почитатели А. Жида за рубежом отмечают у него, как своего рода психологическое открытие, идею «бесцельного действия» (acte gratuit). Этот термин фигурирует и в книге Жида о Достоевском, и в его романе «Подземелья Ватикана». В этом романе юноша Лафкадио совершает убийство не из ненависти или корысти, а ив иррациональных побуждений, неясных ему самому. Этот молодой циник раскрывается как своего рода пародия на Раскольникова, однако пародия, принимаемая автором вполне всерьез. В финале возникает невысказанная полемика с Достоевским. Если у Раскольникова любовь Сони вызывает взрыв совести, готовность к раскаянию, то Лафкадио, уже решивший было идти в полицию с повинной, на последней странице готов изменить свое решение по совету полюбившей его девушки: жизнь рисуется ему в радужном свете, стоит ли отказываться добровольно от своего благополучия? Тут особенно наглядно обнаруживается дистанция между Жидом и тем, кого он считал своим учителем. Достоевский никого и ничего не примирял, не сглаживал реальных жизненных конфликтов. В этом смысле трагический исход жизни обоих братьев Тибо ближе подлинному пафосу его творчества, чем примирительные концовки романов А. Жида, включая и «Фальшивомонетчиков».

2. ТОЛСТОЙ ИЛИ ДОСТОЕВСКИЙ? – БРАТЬЯ МАННЫ

С русской классической литературой были духовно связаны на протяжении всей жизни и Томас, и Генрих Манны. Стоит проследить динамику и диалектику этих связей – у каждого из них они складывались по-своему.

Отметим сразу: не только Томас Манн, но и его брат Генрих знал, любил русскую литературу, учился у нее. В своем итоговом автобиографическом труде «Обзор века» Г. Манн дал яркую обобщенную характеристику русских классиков, – она не раз у нас цитировалась. Яснее, чем кто-либо другой из немецких писателей его поколения, Г. Манн увидел в русской литературе отражение назревавшей великой революции.

Но обратимся прежде всего к Томасу Манну. О его русских литературных интересах написано несколько работ на разных языках, накоплен ряд любопытных наблюдений и параллелей, по большей части убедительных. Однако эту тему никак нельзя считать исчерпанной, тем более что публикации писем Т. Манна все время вносят в нее новые оттенки. В рамках данной статьи можно лишь в самой общей форме наметить, как соотносились Толстой и Достоевский в творческом сознании Томаса Манна на разных этапах его деятельности.

Сам Томас Манн несколько раз вспоминал, насколько романы Толстого – в особенности «Анна Каренина» – помогли в работе над «Будденброками». Уже в этом раннем шедевре определилось тяготение Т. Манна к толстовским принципам психологического анализа, к взыскательно-трезвой, достоверной до мельчайших деталей, обрисовке характеров, раскрывающихся в движении, на многоцветном, многообъемлющем эпическом полотне. Вместе с тем зарубежные исследователи отмечают и то, что в персонажах рассказов молодого Т. Манна, таких, как «Маленький господин Фридеман», «Паяц», «Алчущие» – людях одиноких, душевно ущербных, – своеобразно преломляются черты героев Достоевского, не в последнюю очередь – «антигероя»»Записок из подполья».

Известно, что Томас Манн ценил работы Д. Мережковского, щедро хвалил их, ссылался на них в своих статьях и письмах. Однако влияние Мережковского на Т. Манна далеко не было столь решающим и длительным, как об этом говорят иногда западные литературоведы¹¹. Стоит напомнить: в начале 1919 года Томас Манн в частном письме резко критически отозвался о только что прочитанном сборнике статей Мережковского (включавшем столь открыто реакционные его вещи, как «Грядущий хам»); в подобных сочинениях, писал Т. Манн, чувствуется вся «грубость, болезненность и бред современной мысли» ¹².

В 1914 году в Мюнхене вышла книга, мимо которой Томас Манн, конечно же, не мог пройти: «Три эссе» о Достоевском; авторами были, наряду с Мережковским, известные в ту пору писатели Герман Бар и Отто Юлиус Бирбаум. Достоевский превозносится здесь как новое воплощение Христа и национальный пророк России, а Толстой мимоходом принижается: эта тенденция проходит лейтмотивом через все три статьи. («Ведь Толстой, – пишет, например, Г. Бар, – пока он еще оставался художником, так и не проник во внутреннюю суть бытия…» ¹³) Подобным воззрениям, очевидно приобретавшим силу предрассудка в немецкой литературно-эстетской среде, Т. Манн никак не мог сочувствовать. По отношению к русской литературе у него была своя позиция, что и доказывает его труд, вышедший на исходе империалистической войны, – «Размышления аполитичного».

Здесь не место разбирать сложное содержание этой книги Т. Манна, в которой глубокие и верные мысли перемешаны с консервативно-националистическими заблуждениями. Так или иначе, русская тема занимает в «Размышлениях» большое место, встают имена Достоевского, Толстого, Тургенева, Гончарова, приводятся даже стихи Полежаева. Все это интересно не просто как доказательство широкой начитанности Т. Манна в русской литературе. Открытое, многократное выражение любви к мастерам русского реализма (а заодно и к русской нации, русским людям) в дни войны кайзеровской Германии с Россией само по себе свидетельствовало, насколько далеки были взгляды Т. Манна и от эстетски-декадентских пристрастий, и – что гораздо важнее – от официальной шовинистической идеологии.

Влияние Достоевского на эту книгу Т. Манна сказывается, по верному наблюдению немецкой исследовательницы, уже в самом ее жанре¹⁴: «Размышления аполитичного» по манере и структуре напоминают «Дневник писателя», представляют сплав полемики и памфлета с лирической исповедью. Публицистика Достоевского здесь цитируется несколько раз: особенно привлекают Т. Манна мысли русского писателя о немецкой нации в ее противопоставлении «западному миру» («Германия страна протестующая»), утверждение личного нравственного долга в противовес вульгарно понятому детерминизму («Среда»), тезис о «всечеловечности» русских людей (речь о Пушкине) и, наконец, полемика с либералом Градовским. Нетрудно убедиться, что Томас Манн цитирует Достоевского очень выборочно: те страницы «Дневника писателя», которые носят в прямом смысле реакционно-охранительный характер, оставлены почти что без внимания. Попутно Т. Манн выражает несогласие с социально-реформаторскими идеями Толстого, как «антинационалиста и пацифиста» ¹⁵. Но при этом Манн необычайно высоко ставит Толстого-художника, вспоминая, насколько он сам как писатель обязан ему.

На одной из последних страниц «Размышлений аполитичного» оба русских классика включены в контекст литературно-эстетической полемики, которую ведет Томас Манн. Он резко критикует экспрессионизм, отождествляя его с отказом от жизненной правды и полным субъективистским произволом в искусстве. И тут возникает антитеза. «Толстой и Достоевский: мастер реалистической пластики и визионер, художник гротеска встают здесь во весь рост друг против друга. Кто из них выше – вопрос праздный. Утверждать, что у экспрессиониста Достоевского более сильная воля, было бы Дерзостью. В гигантском, исполненном серьезности творчестве Толстого выражена непревзойденная этическая воля, моралистическая сила…» ¹⁶

Развивая дальше свою критику экспрессионизма, Томас Манн направляет полемические стрелы по адресу своего брата Генриха, с которым у него в ту пору, как известно, были серьезные политические разногласия. Сам Генрих Манн не назван прямо, как не назван и его роман «Бедные», вышедший в 1917 году. Но современникам было ясно, что за книгу имел в виду автор «Размышлений аполитичною», когда упоминал «экспрессионистски-сатирический социальный роман», где изображены «предприниматели, каких не бывает, рабочие, каких не бывает, социальные «условия», какие могли быть разве только в Англии около 1850 года, и из таких вот ингредиентов состряпаны подстрекательски-любвеобильные убийственные историйки…» ¹⁷. Впоследствии Томас Манн изменит отношение к художественному творчеству старшего брата, как и к его политическим идеям, об этом еще будет повод сказать ниже. И к роману «Бедные» нам будет необходимо вернуться. Однако заметим, что Томас Манн в период своего наибольшего приближения к Достоевскому – публицисту и мыслителю, по сути дела, отмежевывался от художественного метода Достоевского, без колебаний (и не без оснований) усматривая в нем один из истоков экспрессионизма.

К русской литературе Томас Манн не раз обращался и в статьях 20-х годов. Важнее всего тут большой этюд «Гёте и Толстой», известный русскому читателю.

Здесь принимается вроде бы без возражений схема Мережковского: Толстой – тайновидец плоти, Достоевский – тайновидец духа. Но тот сопоставительный анализ, который дает Т. Манн (ставя рядом с Толстым Гёте, а рядом с Достоевским Шиллера), не вмещается в эту конструкцию, в какой-то мере даже подрывает ее. В конкретной характеристике Толстого – «богоподобного» жизнелюбца и мудреца – Т. Манн опирается не столько на Мережковского, сколько на Горького, о чем у нас уже писали¹⁸. Стоит привести строки из интервью Т. Манна, появившегося в «Нойе рундшау» в 1925 году: тут схема Мережковского вовсе перечеркивается. «Я не думаю, что Достоевский – воплощение России. Да, его образы – это подлинно русские типы и, может быть, даже увидены и обрисованы с большим приближением к жизни, чем у Толстого. Но Толстой воплощает для меня русский дух» ¹⁹. В статье к 100-летию Толстого у Т. Манна возникают, по сравнению с прежними работами, новые акценты: Толстой осознается не только как гениальный мастер реалистического искусства, но и как «великий пример» искания истины и служения людям.

Те побудительные причины, которые вызвали у Т. Манна, уже в эмиграции, новый приток интереса к Достоевскому, раскрываются в очень интересном документе, опубликованном совсем недавно, – в письме к сыну Клаусу от 3 декабря 1936 года в связи с выходом его романа «Мефистофель»:

«Наша эпоха заново открыла зло (оно достаточно ощутимо навязало себя и напомнило о себе), и если она не так уж точно разбирается, что такое добро, то все же она различает добро и зло с более сильным и простым чувством, чем это делалось в скептические эпохи.

1. Hughes Le Roux, A propos de la «Puissance des tenebres», «La Revue bleue», 18. II. 1888.[↩]
2. Ромен Роллан, Собр. соч. в 14-ти томах, т. 14, Гослитиздат, М. 1958, стр. 479.[↩]
3. См.: И. В. Верцман, Ницше, в кн. «История немецкой литературы», т. 4, «Наука», М. 1968, стр. 349.[↩]
4. Стоит прислушаться к свидетельству литературоведа ГДР Вольфа Дювеля: «В «Нойе цайт», органе немецкой социал-демократии, в 1884 году была напечатана рецензия на роман «Преступление и наказание», принадлежащая Роберту Швейхелю. Не подлежит сомнению, что Фридрих Энгельс знал об этом романе по крайней мере благодаря рецензии Швейхеля и что, таким образом, его замечание, сделанное в письме к Минне Каутской от 26 ноября 1885 года, о том, что «превосходные романы» современных русских писателей «все тенденциозны», относится и к Достоевскому. В статье «Натуралистический роман у русских и у французов» (1887) Роберт Швейхель назвал Достоевского «представителем народа, лично испытавшим все тяжкие муки, на которые обрекают угнетенных деспотическое правительство и развращенное общество». (См.: «Geschichte der klassischen russischen Literatur», Hrsg. von Wolf Duwel, Berlin und Weimar 1965, S. 743.)[↩]
5. Б. Г. Кузнецов, Этюды об Эйнштейне, изд. 2-е, «Наука», М. 1970, стр. 116.[↩]
6. Andre Gide, Roger Martin du Gard, Correspondence, v. I, 1913 – 1934; v. 2, 1935 – 1951, Paris 1968. Цитаты из писем даются далее по первому тому, в скобках указывается страница.[↩]
7. «Иностранная литература», 1956, N 12, стр. 90.[↩]
8. «Литературное наследство», т. 75, кн. 1, стр. 167.[↩]
9. Andre Gide, Dostoievski, Collection «ldees», Paris 1964, p. 153, 207.[↩]
10. См., например: Claude Martin, Andre Gide par lui-meme, Paris 1963.[↩]
11. Это влияние сильно преувеличено в книге: Lilli Venohr, Thomas Manns Verhaltnis fur russischen Literatur, Mesenheim 1959.[↩]
12. Alois Hofman, Thomas Mann a Rusko, Praha 1959, str. 142.[↩]
13. «Dostojewski. Drei Essays von Hermann Bahr, Dmitri Mereschkowski, Otto-Julius Bierbaum», Munchen 1914, S. 19.[↩]
14. Eva-Maria Pietsch, Thomas Mann und F. M. Dostojewski, Dissertation (Masch.), Leipzig 1958, S. 40 – 65.[↩]
15. Thomas Mann, Betrachtuisgen emes Unpolitischen, Frankfurt a/M. 1965, S 525[↩]
16. Ibidem, S. 557. Курсивмой. – Т. М.[↩]
17. Thomas Mann, Betrachtungen eines Unpolitischen, S. 558.[↩]
18. Л. М. Юрьева, М. Горький и передовые немецкие писатели XX века, Изд. АН СССР, М. 1961, стр. 46 – 48; А. В. Русакова, Томас Манн в поисках нового гуманизма, Изд. ЛГУ, 1969, стр. 16 – 18.[↩]
19. Erich Schober, Thomas Mann und Tolstoj, Dissertation (Masch.), Gottingen 1950, S. 57. (Диссертация Эриха Шобера, как и упоминавшаяся выше диссертация Эвы-Марии Питч, имеется в Библиотеке университета им. Гумбольдта, Берлин, ГДР.)[↩]