№10, 1991/История литературы

Достоевский глазами немецких писателей (К вопросу об истоках европейской культуры)

Рассматривая вопрос о единых истоках современной европейской культуры, мы должны признать, что Достоевскому – особенно с немецкой точки зрения – принадлежит здесь почетное место. «Начало европейской известности Достоевского было положено в Германии» – это утверждение мы найдем в самом начале наиболее значительного исследования на тему «Достоевский в Германии», принадлежащего русскому германисту К. Азадовскому1. Научная литература о Достоевском обширна, по данной теме – тоже2.

Переводить произведения Достоевского в Германии начали с 1846 года. Роман «Преступление и наказание» вышел впервые в 1882 году, с тех пор появилось по меньшей мере еще 17 его переводов, 13 переводов романа «Идиот», 12 – «Братьев Карамазовых», 9 – «Бесов» 3.

Речь здесь пойдет о немецких писателях, которые нашли своего Достоевского не в том, так в другом переводе, причем еще до всеобщего увлечения Достоевским у нас фазу после первой мировой войны, когда почти одновременно появились два его полных собрания сочинений – одно в издательстве «Инзель» в Лейпциге, другое в издательстве «Пипер» в Мюнхене. Я интересовался высказываниями немецких писателей о Достоевском (и потому выбрал несколько имен, относящихся к нашему столетию), причем высказываниями не о влиянии на их творчество через заимствование мотивов, способов расстановки персонажей, проблематики, идей (об этом исследований достаточно). Подобранные мною высказывания могут передать впечатление, которое произвел великий русский на того или иного писателя: во-первых, как на читающего человека, во-вторых, как на критика, в-третьих, как на человека пишущего, озабоченного теми же творческими проблемами, что и Достоевский.

Франк Тис (1890 – 1977) в 1911 году – когда ему был всего двадцать один год – в связи с 90-летием Достоевского готов был утверждать, что Достоевский – «один из величайших эпических писателей мировой литературы» 4 и что для немцев знакомство с Достоевским и с русским человеком важнее, чем чтение других писателей. В 1925 году Тис смог опубликовать когда-то отклоненную статью, где и высказал свои основные мысли. Русский (для Тиса тем самым славянин вообще) превосходит немца в способности к страданию, «значимость, суть, смысл» 5 осуществляются для него в страдании. Но это понимание страдания неприменимо к немцам, чей идеал выражается в «силе поступка» 6. Важнее всего для Тиса то, что литература дает возможность понять образ мышления другого народа, понять его отличие, не связывая его ни с превосходством, ни со слабостью. Чтение Достоевского – способ понять народ, понять его отличие как оно есть и признать это неотъемлемой частью полифонического единства всего человечества.

В рукописях моего отца Германа Казака (1896 – 1966) я нашел что-то вроде читательского дневника – восемнадцати лет он заносил туда разрозненные мысли, возникавшие при чтении книг. В апреле 1914 года под номером 93 он записал: «Преступление и наказание. Раскольников».

Чрезвычайно увлекательно и психологически утонченно. Невероятное обилие мыслей, часто лишь намеченных, лишь затронутых. На 450-ти страницах немного дней, немного людей. Люди – души, немногие люди. Каждая душа отчетливо обрисована. Эпилог – лишь внешнее завершение. Достоевский заставляет читателя идентифицировать себя с Раскольниковым. Утонченность через грубости». Герман Казак сумел разглядеть слагаемые мастерства Достоевского как мыслителя и писателя: умение увлекать, психологическую отточенность, глубину мысли, краткость времени повествования, способность понять величие человеческой души, заставить читателя невольно идентифицировать себя с героем. Его взгляд, в частности, на эпилог как «лишь на внешнее завершение» (отмечается только у него) выдает в нем будущего писателя и редактора (в издательствах «Кипенхойер» и «Зуркамп»), который к ремеслу писателя относится так же серьезно, как и к его духовному самовыражению. Удивительны и вовсе не приняты в литературе о Достоевском замечания о лишь намеченных мыслях, об эстетическом значении «грубостей». Восхищение Достоевским характерно и для самого Германа Казака, будущего писателя-экспрессиониста, и вообще для немецкой читающей молодежи тех лет; мой отец его надолго сохранил.

Об этом чувстве свидетельствовал вскоре и Герман Гессе (1877 – 1962): «То, что европейская, и особенно немецкая, молодежь считает величайшим писателем не Гёте, не даже Ницше, а Достоевского, кажется мне решающим для нашей судьбы. Стоит только заглянуть в любое произведение молодых авторов – и всюду обнаружишь влияние Достоевского, пусть даже это – часто подражание и выглядит совершенно по-детски» 7.

Обратимся теперь, следуя хронологии, к Стефану Цвейгу (1881- 1942), который, как и Герман Гессе, говорил о Достоевском в своих эссе. Именно ему издательством «Инзель» было заказано предисловие к большому изданию. И в 1914 – 1923 годах он неоднократно писал о Достоевском. Цвейг считает, что «достойный разговор о значении Достоевского для нашего внутреннего мира» требует большой ответственности, и обосновывает это замечательным вводным предложением: «Размах и мощь этого уникума требуют иной мерки» 8.

Эта необычная формулировка показывает преимущество художника, говорящего о художнике. Тот способен придать своему высказыванию поэтическую образность, усилить его ритмом, художественной многозначностью любой фразы. Далее Цвейг пишет: «Достоевский – ничто, если не воспринимаешь его душой. Чтобы приобщиться к его человечности, воспринимаемой вначале как нечто невероятное, потом – как поразительно достоверное, необходимо до самой глубины проверить собственные способности к сопереживанию, состраданию, обострить душевную чувствительность до предела: докопаться до потаеннейших истоков своей сути. Только так – через исконное, через вечное, через неизменное, соединяя основы основ, – сможем мы приблизиться к Достоевскому» 9.

Стефан Цвейг, как и мой отец, почувствовал эту невольную идентификацию (очевидно, под влиянием Мережковского) и по-иному это сформулировал. Достоевский не просто заставляет тонко чувствующих читателей – а писатели, несомненно, относятся именно к таковым – идентифицировать себя с героями романов, но и проникать в глубины собственной души. Эти глубины он называет «тайными корнями», «исконным», «вечным», «неизменным». Глубже не проникает и поэтическое слово.

Кроме невольной идентификации, в предисловии Цвейга выделяются еще две темы. Сначала – контраст как художественный прием: «От каждого из его героев путь ведет прямо в бесовские глубины земной жизни, но в духовном взлете им же приоткрывается лик Господень. И за каждым его творением, за каждым его образом, за всяким его умолчанием ощущается покой вечной ночи, сияние вечного света: ибо таково было его жизненное предназначение, так распорядилась его судьба, – Достоевский неотделим от таинств бытия, познал их все, без остатка» 10.

Произведения Достоевского всегда посвящены человеку. И при этом все внимание – противоречию в мыслях и делах отдельного человека и людей вообще, противоречию людей между собой. И вместе с тем противоречия образуют у него некое единое целое. Каждый писатель по-своему объясняет это глубинное воздействие на него искусства Достоевского. Стефан Цвейг в последней из приведенных цитат наметил связь с религиозными воззрениями Достоевского: с одной стороны, «бесовские глубины Земной жизни», с другой – взлеты в духовное, к «лику Господню».

Стефан Цвейг пытался постичь тайну прочувствованной им самим глубины художественного слова Достоевского. Тайна эта, по его мнению, – в эпилепсии, которую не случайно называют священной болезнью. Он и в этом следует Мережковскому. Нестрогий взгляд филолога, а творческая сила помогла Цвейгу показать, как эта болезнь на протяжении всей жизни сопровождала Достоевского – давая ему десятилетия мучений и краткие мгновения Высшей благодати.

  1. К. М. Азадовский, Достоевский в Германии (1846 – 1921). – «Литературное наследство», 1973, т. 86. «Ф. М. Достоевский. Новые материалы и исследования», с. 659.[]
  2. См.: К. М. Азадовский, Достоевский в Германии (1846 – 1921); Георгий Фридлендер, Достоевский и мировая литература, М., 1979; Horst-Jurgen Gerigk, Notes Concerning Dostoevskij Research in the German Language after 1945. – In: «Canadian-American Slavic Studies», 1972, VI, 2; Zenta Maurina, Dostoewskij, Memmingen, 1972; Vsevolod Setschkareff, Literatur uber Dostoevskij in Deutschland. – In: «Zeitschrift fur slavische Philologie», 1954, XXII.[]
  3. См.: «Достоевский глазами литературного Запада (60 лет со дня рождения Федора Михайловича Достоевского)». Публикация и перевод В. Бибихина. – «Новый мир», 1981, N 10.[]
  4. Frank Thiess, Dostoewski in Deutschland. – In: «Eckart», 2 (1925/1926), S. 136.[]
  5. Ibidem, S. 140.[]
  6. Ibidem, S. 140 – 141.[]
  7. Hermann Hesse, Die Bruder Karamasoff oder der Untergang Europas. Einfalle bei der Lekture Dostoewskijs. – In: Hermann Hesse, Gesammelte Dichtungen, Frankfurt, 1952, S. 162.[]
  8. Stefan Zweig, Einleitung zu einer Ausgabe von Dostqjewskis samtlichen Romanen und Novellen. – In: Fjodor Dostojewski, Samtliche Romane und Novellen, Leipzig, 1921, S. VII.[]
  9. Stefan Zweig, Einleitung zu einer Ausgabe von Dostojewskis samtlichen Romanen und Novellen, S. VII.[]
  10. Ibidem, S. IX.[]

Статья в PDF

Полный текст статьи в формате PDF доступен в составе номера №10, 1991

Цитировать

Казак, В. Достоевский глазами немецких писателей (К вопросу об истоках европейской культуры) / В. Казак // Вопросы литературы. - 1991 - №10. - C. 126-139
Копировать