№2, 1983/Обзоры и рецензии

Доказательства «от рукописи»

Л. М. Розенблюм, Творческие дневники Достоевского, М., «Наука», 1981, 368 с.

Нашей науке о Достоевском повезло: сохранилось немало рукописей – подготовительные материалы к большинству романов; тексты их ранних редакций, планы, наброски; сохранились черновики писем, статей и разнообразные заметки – все эти материалы часто в причудливом порядке располагаются на страницах записных книжек и тетрадей Достоевского, которые он вел на протяжении двадцати лет.

Первые же планомерные публикации творческих рукописей Достоевского, начавшиеся после того, как записные книги и тетради писателя были переданы в 1921 году в Центрархив, буквально перевернули науку. Так, публикация в 1922 году главы «У Тихона», не вошедшей в окончательную редакцию «Бесов», заставила по-новому взглянуть на идейный смысл и структуру романа и породила долгое время не прекращавшиеся споры: следует ли считать эту главу вариантом рукописи (В. Комарович), исключил ли ее Достоевский добровольно, или глава органична для романа и без нее не может быть постигнут замысел Достоевского в целом (А. Долинин).

Неосуществленные замыслы Достоевского, представшие во всей своей грандиозности в начале 20-х годов, также породили ряд исследований, предположений, гипотез, догадок, заставили в ином свете увидеть завершенные произведения писателя. И, наконец, самое главное – публикация черновых материалов к «Идиоту», «Бесам», «Подростку», «Преступлению и наказанию» открыла новую главу в науке о Достоевском, дав возможность проникнуть в лабораторию писателя, в психологию творчества, развеять ряд мифов, сложившихся вокруг него.

Работа над публикацией творческих рукописей к романам Достоевского выявила два различных текстологических подхода к вопросу о том, как издавать записные тетради.

Достоевский, как известно, заполнял их беспорядочно. Он мог пользоваться, работая над романом, одновременно двумя тетрадями, мог раскрыть ее на любой странице, сделать запись на полях и поперек текста, а то и в обратном порядке. Как ориентироваться в этих записях? Помогают значки, оставленные писателем, иногда ссылки на страницы, стрелки, цифры, указывающие на последовательность текста. Но где гарантия, что текстолог всегда правильно поймет и расшифрует, что за чем должно следовать?

Два принципа, столкнувшихся при публикации и последующей оценке научной ценности той или иной публикации рукописей Достоевского, можно вкратце сформулировать так. Согласно одному, следует издавать рукопись в том виде, как она дошла до нас, каждую страницу отдельно, как архивный документ, предоставляя читателю (точнее – будущему исследователю) возможность самостоятельно ориентироваться в последовательности записей.

Согласно другому, следует при публикации воспроизвести реальный ход работы писателя. Задачи научного подхода к Достоевскому привели, в конечном счете, к торжеству второго принципа.

Л. Розенблюм, принимавшая участие в публикации всего свода материалов к «Подростку», осуществленной в «Литературном наследстве» (1965, т. 77), – убежденный сторонник текстологического подхода, так блестяще проведенного А. Долининым при его тщательной реконструкции последовательности развития замысла Достоевского в работе над романом «Подросток». В том же томе «Литературного наследства» была опубликована и статья Л. Розенблюм «Творческая лаборатория Достоевского-романиста», на долгие годы определившая направление работы исследователя, сосредоточившего свое внимание на рукописях писателя.

Вслед за публикацией материалов к «Подростку» редакция «Литературного наследства» приступила к подготовке к печати остававшегося до той поры не изданным последнего значительного массива его рукописного наследия – одиннадцати записных тетрадей и книжек Достоевского, среди которых содержались и материалы к «Дневнику писателя». Они составили 83-й том «Литературного наследства». Публикации были предпосланы статьи Л. Розенблюм и Г. Фридлендера, в обширной статье Л. Розенблюм «Творческие дневники Достоевского» и были сформулированы основные принципы, легшие в основу рецензируемой книги,,

Настоящая работа Л. Розенблюм, как мы видим, результат многолетнего труда, сложной и кропотливой текстологической работы, позволившей взглянуть на весь массив рукописей Достоевского несколько непривычным образом.

Записными книжками и тетрадями Достоевского, в сущности, никто не занимался как самостоятельным источником. Не подвергая сомнению подход многих предыдущих исследователей, изучающих пестрый состав записей, оставленных Достоевским, прежде всего с целью постижения творческой лаборатории Достоевского-романиста, Л. Розенблюм выдвигает новый аспект изучения записных книжек и тетрадей.

Достоевский, как замечает Л. Розенблюм, не вел дневников, подобно Л. Толстому, не стремился к ежедневному самовыражению. Это объясняется особенностями душевного и творческого склада писателя. И в то же время он создал своеобразный дневник, не только небывалый в жанровом отношении – знаменитый журнал «Дневник писателя». Его далеким прообразом, по мнению исследователя, были те записные тетради Достоевского, которые он вел с 1860 по 1881 год.

«…Взятые во всей совокупности, – пишет Л. Розенблюм, – записи Достоевского, которые он делал на страницах книжек или тетрадей в течение многих лет, могут быть рассмотрены как своего рода дневники, прежде всего дневники творческие, поскольку творческим рукописям принадлежит в них центральное место» (стр. 11).

Термин «творческие дневники», безусловно, отражает своеобразный характер записей Достоевского в тетрадях. Исследователь сравнивает тетради Достоевского с записными книжками Л. Толстого, на первый взгляд сходными по внешней структуре, – тут и там рядом с философскими рассуждениями можно найти и заметки, относящиеся к замыслу художественного произведения, и собственно дневниковые записи (так, у Достоевского в записях 1870 года тщательно фиксируются эпилептические припадки и заодно события и впечатления этих дней), и даже хозяйственные расчеты и т. п.

В чем же разница? Записные книжки для Толстого, по выражению Л. Розенблюм, «промежуточный жанр», духовная жизнь его гораздо подробнее отражена в дневнике, и в то же время главная творческая работа сосредоточена не в книжках.

Для Достоевского же «записи в тетрадях – важнейшее звено творческого процесса, а сама тетрадь – единственное место, куда помещаются дневниковые записи» (стр. 19).

Внимание Достоевского не приковано к его собственному внутреннему миру, его мало интересует природа, зато, в отличие от Толстого, почти игнорирующего журнальную и политическую борьбу своего времени, Достоевский напряженно следит за ней, и записи такого рода – резко полемичны. Л. Розенблюм цитирует несколько таких записей, отстоящих во времени, но сходных манерой «формировать и отстаивать свои убеждения в горячем споре с идейными противниками, а подчас и с самим собой» (стр. 21), приходя к выводу, что обращение к творческим дневникам Достоевского лишний раз подтверждает и наглядно иллюстрирует положение М. Бахтина об основополагающем значении диалога в его картине мира.

Останавливаясь на наиболее значительных и разнообразных записях, Л. Розенблюм наглядно демонстрирует возможности предложенного ею подхода к записным книжкам Достоевского как к целостному источнику, своеобразному дневнику, в котором, несмотря на фрагментарность и отрывочность записей, можно обнаружить «внутреннюю взаимосвязь проблем, волнующих Достоевского – человека и писателя» (стр. 22).

Чем же, в самом деле, связаны философские размышления, такие, как запись, сделанная на следующий день после смерти М. Д. Исаевой 16 апреля 1864 года, в которой ставятся центральные для Достоевского вопросы о личном бессмертии, нравственной цели человечества, – и подсчеты долгов после краха «Эпохи»? Чем связаны замысел романа о писателе, оставшийся вне поля зрения исследователей, хотя биографическая близость задуманного героя к самому Достоевскому представляет огромный интерес и в свете понимания личности Достоевского, и как «творческий импульс» к созданию нового жанра, где судьба писателя, судьба народа и человечества воспринимаются в неразрывном единстве, – и личный отзыв о Н. Страхове?

Л. Розенблюм показывает, что при всей отрывочности оказавшихся в записных книжках фрагментов в них присутствует «внутренняя взаимосвязь проблем». И эта свобода чередования философских, публицистических, биографических, художественных фрагментов предопределила жанр будущего «Дневника писателя». Не случайно первый замысел журнала, мыслящегося Достоевским как лично его журнал, журнал одного писателя, возникший сразу после закрытия «Эпохи», был связан с названием «Записная книга».

Особо хочется остановиться на записи о Н. Страхове, поскольку соображения Л. Розенблюм вносят дополнительные штрихи в вечно загадочный эпизод биографии Н. Страхова. Речь идет о письме к Л. Толстому, в котором Достоевскому были предъявлены обвинения, вызвавшие немало споров у биографов писателя.

Л. Розенблюм касается вопроса об идейных разногласиях Страхова и Достоевского, восходящих еще к лету 1862 года, о сложности их личных взаимоотношений, неприятии Достоевским ряда черт характера Страхова, выразившихся в уничтожающем отзыве о Страхове в записной тетради 1876 – 1877 годов, отзыве, полном как неприятия литературной деятельности («Литературная карьера дала ему 4-х читателей, я думаю не больше, и жажду славы… В старости… эти литераторы, столь ничего не сделавшие, начинают вдруг мечтать о своей славе и потому становятся необычно обидчивыми. Это придает уже вполне дурацкий вид…»), так и самой личности Страхова («Никакого гражданского чувства и долга, никакого негодования к какой-нибудь гадости; а напротив, он и сам делает гадости; несмотря на свой строго нравственный вид, втайне сладострастен и за какую-нибудь жирную грубо сладострастную пакость готов продать всех и все…») 1.

В этой оценке, как замечает Л. Розенблюм, многое напоминает оценку самого Достоевского Страховым в его пресловутом письме к Л. Толстому, которое сделалось на долгие годы предметом обсуждения в биографии Достоевского и источником своего рода литературных сплетен.

В опровержение страховского письма ныне приведено немало доводов, но записные тетради Достоевского дают еще один психологический аргумент, объясняющий причину возникновения письма Страхова. Он, судя по всему, видел эту запись в тетради Достоевского и, понимая, что рано или поздно она будет издана, в письме к Толстому выдвинул своего рода контробвинения. Эта гипотеза Л. Розенблюм убедительна.

Другим важнейшим аспектом рецензируемой работы является анализ процесса идейных исканий Достоевского, исходя из материала записных тетрадей.

Как показывает исследователь, в записях, не предназначенных для постороннего глаза, дневниковых, откровенных, Достоевский порой высказывался много резче и категоричнее, чем в условиях открытой журнальной борьбы (в тех случаях, когда речь идет о публицистическом, а не художественном произведении).

Так, записи 60-х годов, периода журнальной полемики между «Временем», а потом «Эпохой» и «Современником», в которых выражается идейное неприятие позиции революционных демократов, сделаны в гораздо более резкой и определенной форме, с большей степенью полемической заостренности, чем печатные статьи Достоевского.

Эволюция идейных взглядов писателя достаточно хорошо изучена, но обращение к записным тетрадям вносит некоторые коррективы в устоявшиеся представления.

Например, весьма ранние заметки, не нашедшие, как казалось, отражения ни в творчестве, ни в публицистике 60-х годов, оказываются воплощенными значительно позднее. Так, в конспекте статьи «Социализм и христианство» 1864 года одна из главных проблем, волнующих Достоевского, рассматривалась в том же аспекте, что в «Дневнике писателя» за 1877 год и в рассказе «Сон смешного человека», а весь он является, в сущности, кратким изложением взглядов Достоевского, развернутых в последующем творчестве, характер же конспекта чрезвычайно напоминает черновые материалы к «Дневнику писателя». Понятно, что подобные выводы существенно меняют наши представления об эволюции взглядов Достоевского.

Л. Розенблюм обращается и к некоторым художественным замыслам Достоевского 60-х годов с тем, чтобы подвергнуть анализу множество толкований и догадок, напластовавшихся вокруг этих произведений, с помощью системы рассуждений, идущих «от рукописи», Возьмем, например, творческую историю рассказа «Крокодил».

Известно, что после публикации во втором номере «Эпохи» за 1865 год этого рассказа возникла версия, что это – аллегорическое и памфлетное изображение личной судьбы Чернышевского. Достоевский энергично отверг эти обвинения в «Дневнике писателя» за 1873 год, однако мнение о Чернышевском как о прототипе чиновника, проглоченного крокодилом и продолжающего вести проповедь самых современных идей из места своего нечаянного заключения, широко укоренилось.

Л. Розенблюм опровергает его чрезвычайно убедительно, прибегая к доказательству «от рукописи».

Исследователь показывает, что для записей Достоевского характерно упоминание о прототипах. Очень часто на ранних этапах работы он вообще пользуется именем прототипа. В черновиках «Крокодила» содержится много имен (Краевский, Зайцев, Катков и др.), но имени Чернышевского нет. Это веский аргумент в пользу того соображения, что в рассказе отсутствует памфлетное начало, которое так долго вменялось в вину писателю.

Вообще глава «Достоевский в идейной борьбе двух десятилетий (1860 – 1881)», наиболее обширная в книге, пожалуй, и наиболее интересна в силу того, что ракурс, под которым рассматривается важнейшая и достаточно исследованная проблема, – в известной степени необычен и нов. На записях 60-х годов мы уже останавливались, пытаясь показать метод работы исследователя.

Но не менее интересен и анализ записей 70-х годов, во многом проясняющих идейные воззрения писателя, обстоятельства редактирования «Гражданина», сложные литературные отношения с Михайловским (взаимная полемика, сближение и отталкивание), «колебания мысли», идейное и душевное состояние после Пушкинской речи.

Ход исследования, ход рассуждения «от рукописи» дает возможность сравнить, сопоставить черновые записи, наглядно свидетельствующие о страстном «борении духа», о беспощадном анализе убеждений и верований, которому подвергает свою душу писатель наедине с собой, – с воплощением мыслей Достоевского на журнальных страницах.

Корректируются ли они логикой журнальной и идейной борьбы? Разумеется. Исследователь подробно останавливается на ряде записей, не вошедших в окончательный текст «Дневника» и ни в один из известных текстов Достоевского. Среди них такие значительные для понимания идейной позиции Достоевского, как противопоставление войны и революции, разоблачительные характеристики Суворина или оказавшаяся среди записей к «Дневнику писателя», но вовсе не затронутая в нем тема декабризма, из которой ясно, что убеждение Достоевского в том, что к идеям революции примазываются лебезятниковы и верховенские, не мешало ему видеть и то, что к вопросу социального переустройства общества в каждую историческую эпоху обращается лучшая часть поколения.

Таких записей «для себя», во многом проясняющих отношение Достоевского к идейной борьбе эпохи, Л. Розенблюм приводит немало, приходя к выводу, что «все проблемы, волновавшие Достоевского, он предлагал читателю для обдумывания и решения, не утаивая ни одной. Он не щадил читателя («жестокий талант»), и в этом проявилась высочайшая степень уважения к человеку вообще, а не только к «посвященным» и «избранным» (стр. 117).

Этот вывод исследователя чрезвычайно важен не только для понимания такого сложного и противоречивого произведения Достоевского, как «Дневник писателя», но и для понимания его творчества в целом.

Записные тетради, как показывает исследователь, дают также возможность уточнить эстетическую концепцию Достоевского. Несмотря на то что многие из эстетических проблем аргументировано и развернуто изложены в его статьях, среди записей Достоевского имеются такие важные соображения, как размышления о превосходстве действительности над искусством («Никогда фантазия не может выдержать сравнения с действительностью»), о неисчерпаемости действительности, о преимуществе «исключительных» явлений в жизни перед обыденным, об особенности фантастического в искусстве и т.д.

Три последних главы работы основаны на изучении творческих рукописей больших художественных произведений Достоевского. Эти главы естественны и необходимы в работе, рассматривающей записные книжки и тетради Достоевского как целостный источник. Но вопросы, затрагиваемые здесь автором, в частности общие черты работы писателя над романом, эволюция персонажей в процессе развития замысла, имеют большую литературу, причем непременной чертой такого исследования является широкое обращение к материалам творческих рукописей писателя.

Вот почему эти главы не имеют того значения новаторской постановки проблемы, как предыдущие, хотя многие соображения, высказанные здесь автором, безусловно, интересны. В особенности это касается точки зрения Достоевского на изображаемый им мир, позиции писателя – вопроса, имеющего в науке о Достоевском важнейшее значение в связи с особенностями художественного мышления романиста и многочисленными концепциями, противоречиво толкующими вопрос об отношении автора и героя.

Л. Розенблюм, отдавая должное концепции Бахтина, считает недооцененной «диалогическую активность» писателя, проявляющуюся в «исповедальном рассказе».

Говоря, в частности, о «Записках из подполья», Бахтин замечает, что для себя самого Достоевский «никогда не оставляет существенного смыслового избытка». Цитируя эту фразу, Л. Розенблюм утверждает, что в действительности остается авторский «смысловой избыток» в сравнении с кругозором подпольного мыслителя, и достаточно аргументировано и подробно показывает, опираясь на произведения Достоевского, которым придана форма исповеди («Приговор», «Записки из подполья», «Кроткая», «Подросток», первоначальный вариант «Преступлевия и наказания»), что в «исповедальных монологах героев Достоевского, несмотря на отсутствие прямого авторского слова, «слово» это отчетливо слышится. Оно заключено во всей структуре произведения, раскрывающей сложные, часто противоречивые отношения между миропониманием героя и той действительностью, о которой он говорит» (стр. 293).

Вывод этот, сам по себе не новый, подтвержден, однако, убедительной системой аргументов и, самое главное, анализом черновых рукописей, помогающих подойти к проблеме изнутри творческой лаборатории писателя. Степень новизны авторской точки зрения на тот или иной аспект проблемы, впрочем, очень часто зависит, от степени исследованности вопроса.

Трудно предъявлять к главам, исследующим особенности художественной структуры произведений Достоевского и особенности его поэтики, те же требования, что к первым главам, основанным на малоисследованном материале. Но несомненной заслугой Л. Розенблюм является сама постановка вопроса – подход к записным книжкам и тетрадям Достоевского как к единому источнику, как к творческим дневникам,

Ряд вопросов «достоеведения», как мы пытались показать, могут быть разрешены, а другие – по-новому рассмотрены, в свете тех аргументов, которые дает анализ записных книжек, в свете доказательств «от рукописи». Своеобразие и методологическая новизна подобного подхода и определили значительность вклада, который вносит книга Л. Розенблюм в современное «достоеведение».

  1. «Литературное наследство», 1971, т. 83, с. 619, 620. []

Цитировать

Латынина, А. Доказательства «от рукописи» / А. Латынина // Вопросы литературы. - 1983 - №2. - C. 239-246
Копировать