Дневник поэта
Эдуардас Межелайтис, Ночные бабочки. Монолог, авторизованный перевод с литовского Б. Залесской и Г. Герасимова, «Советский писатель», М. 1969, 400 стр.
Тезисная, порой афористическая форма изложения сразу выдает дневник поэта. Не только даты под статьями-разделами, но и стихи, вкрапленные в текст (в переводах Д. Самойлова и Ю. Левитанского), подчеркивают, что книга создавалась «на полях» стихов.
Читатель, знакомый с поэзией Межелайтиса, прочитав этот сборник, естественно, захочет снова перечитать стихи поэта. Но заметки интересны не только как своего рода комментарий к стихам, они представляют и самостоятельную ценность.
Интимность дневника, в котором все высказанное проверено опытом и искренностью, приподымает завесу над «тайнами» творчества, раскрывает истоки и материал, вдохновивший поэзию. Такая проза о поэзии позволяет также сопоставить мысль, высказанную в стихах, с мыслью теоретической.
После «Человека» критики заговорили о Межелайтисе как о певце Человека с большой буквы, человека-Творца. «Прометеевская» линия в искусстве находит в Межелайтисе горячего сторонника, в ней он видит бастион, оберегающий современное искусство от натиска модернизма, и залог расцвета искусства будущего. Не приводя выдержек из дневника, ибо творческое кредо хорошо выражено и в стихах Межелайтиса, попробуем суммировать причины, которые, по мнению автора, должны стимулировать движение поэзии (и шире – всего искусства) в этом направлении par excellence. Межелайтиса глубоко волнуют те сдвиги в жизни, которые произошли во второй половине нашего столетия, его чрезвычайно интересуют качества человека, которые проявились именно в этот период: изощренность интеллекта, неотступная тяга к познанию мира, неудовлетворенность существующим, желание экспериментировать… Эти сдвиги, по мнению Межелайтиса, находят отражение в искусстве, ставят в центр его «освобожденного и обновленного человека».
С не меньшей очевидностью открывает нам дневник художественные интересы и вкусы Межелайтиса. Его привлекает искусство ясное, пластическое, уравновешенное, то, которое лучше всего определяется словом «классическое». Отношение поэта к этому искусству остается постоянным на протяжении многих лет. Гёте, Тагор, Саади, Хафиз, Донелайтис, Блок, – к ним, как «образцам», Межелайтис возвращается не раз, цитирует и анализирует их. Литературным привязанностям соответствуют привязанности в изобразительном искусстве: античность, эпоха Ренессанса, Рембрандт, Левитан, Чюрленис…
В записях встречаются отголоски путешествий поэта по свету, но впечатления его связаны не с чудесами цивилизации, техники, реактивными скоростями – прежде всего его интересует искусство разных народов, и это наблюдения не туриста, а именно художника. Естественно, что мысли о классическом и народном искусстве, об их традициях и влиянии на современное искусство и современного человека встречаются не только в путевых картинах.
Автор предстает перед нами как человек, который дорожит языком и культурой своего народа, думает о том, как сохранить их чистоту и самобытность. Межелайтис размышляет о народных песнях и народной поэзии, о богатейшем художественном наследии литовского народа, которое остается животворным источником искусства. Для поэта ваших дней, говорит Межелайтис, обращение к этому наследию открывает новые возможности творческого развития: «Народный оборот, строчка из народной песни, фольклорная метафора – вот исходпая позиция, откуда начинается движение новых образов».
Подспудная тяга поэта к уравновешенности, гармоничности, которую обнаруживает дневник, видимо, отразилась и на самом поэтическом творчестве Межелайтиса, – в последние годы это стало особенно заметно. На стихи последних лет легла печать той классической ясности, которая восхищает Межелайтиса у его предшественников. Вслед за популярностью «Человека», «Кардиограммы», «Авиаэтюдов» пришел бесспорный успех «Семейных портретов» и «Ассонансов Алелюмов».
Подчеркнутый «антикосмизм» и «антиурбанизм», которые неожиданно открылись нам в дневнике, конечно, не противоречат сложившемуся ранее образу Межелайтиса-художника. Противоречие между вкусами и концепциями поэта – диалектически «необходимое» противоречие. Как видим, его сглаживает сам творческий процесс художника. В книге же ощущение этого противоречия снимается тем, что нам все время виден Межелайтис – ищущий поэт. Теоретический поиск нередко носит характер безжалостной самокритики. А требовательность к себе обращается в очень высокую требовательность к поэзии и поэтам наших дней.
Межелайтис чутко прислушивается ко всему, что происходит в современном литературном процессе, и предъявляет к нему двоякие требования – этические и эстетические, – которые выступают у него неразделимо. В этику писательского труда поэт включает личное отношение писателя к своему труду (в том числе приемы, из которых складывается работа за письменным столом), но главным образом глубину понимания писателем своей ответственности перед человеком и обществом. Творческая этика обусловливает художественную силу творения. От современного поэта Межелайтис требует соблюдения «чистоты чувств и мыслей», а главную опасность для него видит в «компромиссе»: «Напряженная, как струна, душа звучит, вибрирует год, другой – и внезапно не выдерживает… Натяжение ее слабеет, в звук немедленно становится фальшивым. Ничего чарующего, ничего поэтического… Пишем про все и вся, без подливной заинтересованности, без внутренней потребности писать. Это и есть компромисс. А компромисс – путь к смерти».
Не только к поэтам взыскателен Межелайтис, но и к критикам, влияющим на литературное движение. И снова в его требованиях сливаются этическое и эстетическое, единство которых обеспечивает правильное развитие художника: «Подчас критик чересчур уж «опекает» писатели: следит за каждым его шагом… малейшее шевеление, мельчайшее душевное движение улавливает, а то и заранее пытается угадать, куда повлекут поэта эти душевные движения. И тут же во всеуслышание строит предположения… Как о ребенке – кем будет, когда вырастет, К чему это? Ведь и писатель и критик – люди уже совершеннолетние. И оба вполне самостоятельны».
Дневник Межелайтиса – это «рабочая» книга, нет в ней претензий быть сборником «блестящих» мыслей. И темы, интересующие автора, казалось бы, не новы: «против мелкотемья», «против декларативности», «против идиллизма», «против декаданса», «за реализм», «за содержательность»… Но, обогащенные большим личным опытом, они приобретают силу самостоятельных суждений. Эти мысли повторяются в разном контексте, приобретают форму вариаций (излюбленная, кстати, форма Межелайтиса-поэта, вспомним хотя бы «Человека» и его стихи о музыке; да и вся эта прозаическая книга звучит как вариация одной большой темы, имя которой – Поэзия), наталкивая автора на интересные наблюдения над поэзией и искусством.
Непрерывно варьирует Межелайтис мысль о «поэтическом первородстве искусства». Все виды искусства вышли из поэзии, говорит он, «поэзия – подпочва любого словесного творчества». Мысль на самом деле не новая, но Межелайтис углубляет ее, применяет к жизни вообще. По его мнению, «поэтическое толкает нас к мечте, к добру» (остроумно он замечает: «Тяжко человеку, не умеющему мечтать. Такого человека может вконец замучить назойливая мысль о его месте в современной исторической реальности»), а в нашей повседневности «поэтическое» (читай – «духовное», или также читай – «подлинное искусство»!) выполняет другую важную роль – «противостоит серийному, массовому, стереотипному искусству материальной цивилизации».
Не новая мысль, но полезная еще и тем, что содержит в себе напоминание о том, например, что «у искусства вообще и у литературы, в частности, есть своя специфика. Искусство – не иллюстрация жизни, потребная лишь в качестве наглядного пособия для вящего усвоения какой-либо истины. Искусство – не копия жизни. Чисто утилитарный взгляд на искусство не может повести дальше беспомощного натурализма или анемичной дидактики. Искусство в нашем вещном мире существует точно так же, как хлеб, как воздух, как вода – как любая другая находящаяся во взаимодействии и вместе с тем независимая от других компонентов реалия». Слова эти – истина. К сожалению, и в наши дни есть еще истины, которые нуждаются в доказательствах.
Идея «первородства поэзии» подкрепляется наблюдениями над поэтикой современного искусства. Для искусства любой материал есть только средство, а не цель, говорит Межелайтис и иллюстрирует свою мысль на примере «философской поэзии» (сюда с полным правом можно отнести поэзию и любого другого направления): она может преподнести читателю мудрую сентенцию, философское решение, но в конечном итоге она все-таки должна оставаться Поэзией.
Из этой мысли о бесконечном стремлении искусства к совершенству Межелайтис выводит другую – о том, что разные искусства могут с успехом «сотрудничать» друг с другом. Межелайтис не раз возвращается к идее синтеза видения у художницы нашей эпохи. И хотя сегодня мы, пожалуй, расцвет каждого из искусств связываем с их автономией, идея синтеза искусств находит свое подтверждение, например, в музыке, в тех ее жанрах, где слово приобретает равные права со звуковым материалом: достаточно вспомнить некоторые шедевры, появившиеся в последние годы, такие, как «Страсти по Луке» Кжиштофа Пендерецкого и Четырнадцатая симфония, на слова четырех поэтов, Дмитрия Шостаковича.
Межелайтиса привлекает идея «мифотворчества» в искусстве (не она ли, кстати, отразилась в «Человеке» – «прометеевском» цикле?). Миф, считает он, может сегодня питать искусство, особенно романтическое, искусство (Межелайтис цитирует Горького), «способствующее возбуждению революционного отношения к действительности».
Конечно же, в таком насыщенном вопросами и ответами произведении, как этот дневник, мы встречаем и суждения, которые можно оспорить. Весьма спорным кажется размежевание художников, творящих «синтетически» и «аналитически», на две полярные категории: первых как «созидающих красоту», вторых же – как «разрушающих единство», гармонию. К первым автор относит Гёте, ко вторым Гейне, отсюда автоматически следует обвинение Гейне в отсутствии «человечности, прямоты и искренности». Как раз «ирония и желчь» Генриха Гейне (Межелайтису они кажутся, применительно к искусству, «разрушительными», негуманистическими признаками) сыграли выдающуюся роль в защите человечности.
Написанный на высокой ноте, дневник Межелайтиса стал своего рода манифестом художника, понимающего существо своего трудного призвания. Недаром в эпиграфе поставлена строка Данте: «Я сам назначил себе наказание в доме своем…», – а в финале перекликающаяся с ней, хорошо знакомая нам строфа:
Когда строку диктует чувство,
Оно на сцену шлет раба,
И тут кончается искусство
И дышат почва и судьба.