Для кого пишет критик?

Мне еще ни разу не хотелось спорить с критиком. Ни когда я с ним был не согласен, ни когда более или менее согласен. Разве что иной раз хотелось спросить: «А ты кто такой?» – но это спор сугубо устный, не для печати. Дело тут не только в моем высокомерии – дело еще в том, что сам критик никогда со мной не спорил: он мне давал оценку. Что же, спорить с отметкой, что ли? Не тройка, а четыре с минусом… И тут, с самого начала, мне хочется поставить под сомнение одно распространенное убеждение – на самом деле заблуждение – о том, что критика – наставник писателя, причем именно в этом качестве и призвана выступать.

Мы не в школе. Писатели, как правило, сильно взрослые люди, и если пишут плохо, то не потому, что написать плохо было их намерением. Критика может писателя обрадовать или огорчить. Но это – как бы сказать? – более хозяйские, огородные эмоции: будет дождь или нет, взойдет или померзнет, – в таком духе. Вряд ли писатель, который рассуждал бы таким образом: ага, меня, ругают, значит, не прошло, следовательно, надо перевернуть иначе, чтобы того больше не было, что было, а то, чего не было, появилось… – вряд ли такой писатель интересует критику. Это допущение отпадает, потому что он о себе не прочтет, а не прочтет потому, что о нем и не напишут. И хотя критика сплошь и рядом имеет наставительный тон, адресованный именно писателю, следует признать, что критика пишется не для тех, о ком она написана. Слишком мал тираж такого читателя. Вернее, для такого читателя тираж слишком велик. Критика, стало быть, пишется для читателя более широкого.

Читатель у нас, как известно, самый. Во всех отношениях. Время от времени в той же критике раздается здравый голос, что он еще и не только велик, но и не дурак. И этот читатель, которого критика берет под свою защиту от писателей, следует признать, читает критику меньше, чем прозу. Но тираж первой тетради «Литературной газеты» не меньше тиража второй тетради. Журнальная критика выходит не меньшим тиражом, чем проза в том же журнале. А в отношении успешных произведений тираж критики многократно превышает их собственный. Эти грубые выкладки приводят к тому выводу, что критика, печатаемая массовыми тиражами, предназначена быть прочитанной массовым же читателем.

Однако критику читают, прежде всего, сами критики. Развязываются дискуссии. Некоторые из этих вялотекущих пожаров пыхают по нескольку лет (например, дискуссия о рассказе… впрочем, и о романе). Если критики могут полагать, что написали статью и для читателя и для писателя, если писатель, пролистывая рассуждения не о себе, полагает, что они написаны для других, то широкий читатель, пропуская критику, бывает убежден, что критика написана не для него, а чтобы «писатель знал…». Будто критик – начальник писателя. Легко себе представить эти выкладки развеянными в прах очередной дискуссией «Нужна ли нам критика?». Читатель возьмется за перо: «А я читаю критику!» Будет доказано, что у критики есть свой широкий читатель из истинных ревнителей литературы, что читатель этот ширится, что настоящий читатель – как раз именно тот, вдумчивый и заинтересованный, который критику читает. В жалкой оправдательной заметке я напишу, что меня неправильно поняли, что я не то хотел сказать, что это я как раз за критику, а не против, как же я могу быть против… Есть и у нас – ну прозаиков и у критиков – в любом случае верная армия учителей литературы, преподавателей вузов, студентов и втайне пишущих людей всех профессий и возрастов – это многие сотни тысяч, охотно поглощающие любой тираж.

Я не о том, не о том… Я о том, что пресловутое «нечего читать» – это еще и некому читать. А вот последнее – прямое дело критики.

Скажем, вот эта дискуссия, на этих вот страницах, жанр которой, против предыдущих выкладок, оправдан тем, что протекает она в специальном журнале… Дискуссия в принципе о том, хороша или нет сегодняшняя наша проза, то есть на тему, есть ли она. И обе точки зрения (да и не!) имею» свое, хотя бы психологическое, основание.

Как же так – нет! – воскликну в строку и я и приведу следующий ослепительный довод. Вот вы говорите «нет» гак, как будто проза только что была… Да вы откройте любой журнал или альманах тех лет, которые вам запомнились, – вы же захлопнете его в тот же миг от разочарования. Вам придется тут же признать, что сегодняшний уровень прозы и стихов тогда и не снился, а такие веши, как сейчас, и напечатаны бы тогда быть не могли, а если бы были – какой же бы это полетел тогда пух разноса гам, где сейчас вовсю царит справедливая похвала! Разве снилось кому-либо в ту пору начинать на таком уровне, на каком начал с первого же опубликованного рассказа Анатолий Ким? Мы начинали совсем не с того своего уровня, за который сегодня можно отвечать. Мы формировались внутри общего литературного процесса, на его гребне. Да, но вас было много – сейчас один Ким. Как же один! – я неуверенно назову еще два три имени. Придется согласиться: раньше было больше. Но ведь и хуже! Зато тогда любое новое произведение, новое имя отмечалось сразу же, всеми читалось и подхватывалось; все крупные современные литературные репутации родились в то время, а не сейчас. Сейчас почти невозможно возникнуть – смотрите, кто замечает того же вашего Кима!..

Мне ничего не останется, как согласиться с моим невидимым оппонентом. И тут мне придется примкнуть к той точке зрения, что-таки «нет», что правы и те, кто говорит, что ничего сейчас нет. Я уж согласился с тем, что проза сейчас есть, что, может, именно сейчас, когда давно схлынул вал литературного подъема, на отмели осталась именно литература; несколько развивающихся писателей, которые и могут оказаться литературой в более или менее подлинном смысле слова (как и весь блестящий XIX век – несколько имен), той литературой, которая аккумулирует новое историческое время.