Динамика печати и трансформация общества

За несколько последних бурных для нашей страны лет прошли – не очень замеченными – два события, для прошлого, настоящего и будущего нашей культуры немаловажных. Это – конец книжного дефицита и спад журнального бума. Фактически оба этих исторических финала сошлись на пространстве одного 1990 года. Таким образом, в пределах активной жизни одного поколения – последних пятнадцати – двадцати лет – мы стали свидетелями трех революций.

Пик первой – середина 70-х; назовем ее революцией дефицитаризации: это оформление достаточно широкого и одновременного интереса к сравнительно небольшому (если брать фоном ресурсы мировой литературы) количеству книг и авторов, повлекшее за собой оттеснение и закат «воспитующе-уравнительной» модели книгоиздания и понемногу надстроившее над ней – или, точнее, за нею – модель перераспределительную, дефицитную. Героем этой революции стала книга – в определенной форме издания, серии или библиотеки. Напомним тогдашнюю «Библиотеку всемирной литературы» для «чистой» публики, макулатурную серию – для новых собирателей, только приобщающихся к книжной культуре, и библиотечную серию – для малоимущих, завязанных на систему бесплатного гособеспечения через массовые библиотеки.

Вторая – уместилась в три года: 1987 – 1989. Опять-таки миллионы людей устремились «мимо» склеротизирующейся сети черного книжного рынка – знакомств, перепродаж, обменов – к полутора десяткам центральных журналов, начавших день за днем учиться говорить свободно и приходить в себя от глубокой лоботомии. Героями эпохи стали ежемесячные и некоторые еженедельные («Огонек», «Московские новости») издания, вынесшие запас накопленных за годы молчания и двуличия идей на сравнительно широкую аудиторию регулярно читающих. Произошла революция мобилизации.

И наконец, с 1990 года, особенно после принятия Закона о печати и подъема альтернативной периодики, с одной стороны, и при усилившемся идеологическом и административном давлении на массовую прессу и телевидение – с другой, обозначился спад единодушного интереса к большинству прежних флагманов перестройки, все более эксплуатирующих уже наработанный уровень идей и набор имен, отстающих от убыстряющегося хода времени и динамики возникновения новых инициатив и инициативных групп. Наступивший – хотя мы лишь в его начале – период можно назвать революцией дифференциации. Его героями стали новообразованные еженедельники («Столица», «Мегаполис-Экспресс», «Демократическая Россия» и др.) и выходящие более часто – от трех до пяти раз в неделю – газеты с тиражами в несколько сот тысяч экземпляров (скажем, «Независимая газета», «Куранты», «Час пик»). Общий фон при этом образуют сохранившие массовый тираж «Комсомольская правда», «Труд», «Вечерняя Москва», «Московский комсомолец».

ГАЗЕТА – ЖУРНАЛ – КНИГА В ИХ СОЦИАЛЬНОЙ СПЕЦИФИКЕ

Грамотный человек никогда не спутает журнал, газету и книгу: разницу их функций он чувствует, так сказать, автоматически. Исследователю же этого безоговорочного знания мало: это знание нужно сначала осознать как проблему, чтобы потом зафиксировать в понятиях. Обойдемся минимумом, приняв два простых постулата.

Представим общество как сложное целое, включающее по меньшей мере три уровня: саму большую целостность (этот уровень обычно называют социетальным) в совокупности соответствующих действующих лиц, действий, символов; ансамбль относительно дифференцированных по ценностям, интересам и сферам действия институтов и групп – от политики и науки до семьи, дружеского кружка или образующейся партии; самоуправляющегося полноценного индивида в совокупности его мотивов и ценностей.

Договоримся, что взаимодействие этих уровней – их независимость и связь – обеспечивают особые культурные устройства, коммуникативные посредники, причем в соответствии с уровнем и характером взаимодействия посредники эти разнятся. Исторически сложилось так (по крайней мере на Западе), что уровень социального целого обслуживают оперативные средства массовой коммуникации (радио, телевидение, из печатных средств – ежедневная газета); журнал консолидирует институты и группы, вместе с тем вынося их идеи и ценности на общий суд и обеспечивая этим межгрупповое и межинституциональное взаимодействие; построение наиболее сложного целого – самостоятельного и ответственного индивида – прерогатива книги, приобщающей к самым глубоким или, иначе говоря, долговременным значениям, образцам и традициям.

Чем шире охват тем или иным коммуникативным средством, тем жестче набор передаваемых им смыслов, но тем они настоятельней, императивней; уже, соответственно, и репертуар каналов вещания данным способом. Чем индивидуальней, напротив, пользование данным источником, тем богаче набор передаваемых по нему сообщений и тем насыщеннее соответственный уровень культурной памяти, тем она развитей и сложнее, тем, наконец, обобщенней и отвлеченней (идеальней) передаваемая информация. Полюс широты – газеты, полюс разнообразия – книги; ритм воспроизводства и обновления газетного образа мира – дни (недели), журнала – месяцы, книги – годы (поколения). Для полного цикла признания книги (автора) у нас и требуется срок активной жизни одного поколения – пятнадцать – двадцать лет. Радио- и телеинформация по широте охвата сопоставима с газетной, выигрывая, пожалуй, лишь по двум значимым характеристикам – оперативности (одновременности с событием) и наглядности (настоятельности и общепонятности, непосредственности содержания).

Итак, через динамику взаимоотношений между коммуникативными средствами (установление доминанты), с одной стороны, и их аудиториями (признание социальной эффективности) – с другой, можно увидеть процессы формирования, укоренения и распада общественных групп, социальных институтов, культурных систем, прослеживая темпы и траектории распространения и усвоения тех или иных смысловых образцов, селекции и обобщения традиций. Это, собственно, целый проект социологии, понятой как социология культуры. Попытаемся увязать лишь несколько линий развития нашего общества и одновременно его книжной (печатной) культуры в некую достаточно наглядную и схватываемую мыслью картину.

ОТ ДИНАМИЧНОГО ОБЩЕСТВА К УБАВЛЯЕМОЙ МАССЕ

В принципе можно установить некое идеальное соотношение количества газетных, журнальных и книжных названий, которым характеризуется нормальная развитая издательская система – обеспечивается динамика общественных инициатив и глубина культурных традиций, структура и объем памяти. Наименьшим разнообразием (и наибольшим тиражом) отличаются газеты, в несколько раз шире – журналы, на порядок выше число издаваемых книг. Так, до революции у нас в стране ежегодно выходило в среднем около 800 газет, 1500 журналов и 26000 книг (соотношение 1:2:33). В середине 80-х это соотношение приняло вид 1:6:55. Иначе говоря, втрое увеличилось разнообразие предлагаемых книг, осталось на месте предложение журналов и более чем вдесятеро выросло число газет. (На Западе, скажем в ФРГ, пропорции близки к нашим дореволюционным; видимо, такое соотношение индивидуального, группового и массового оптимально для сбалансированного и динамично развивающегося общества.) Если к этому прибавить, что опережающим в книгоиздательстве было отнюдь не увеличение количества названий, а рост объемов книги и ее тиражей, то вывод напрашивается однозначный: работа огосударствленной системы книгоиздания, сосредоточенной на приобщении к сложившемуся набору образцов, по смыслу своему – консервативна. Групповое разнообразие общества последовательно подавляется, вытесняясь ведомственным дроблением. Газеты же задают общее единство мнений как через одновременные тиражи, так и с помощью единообразной и всеобщей программы, диктуемой десяткам и сотням изданий – краевым, областным, районным и так далее – из центра и спечатываемой с исходной матрицы (скажем, «Правды», тассовского пакета).

Иного трудно было бы ждать. Внешнее содержание социального процесса, определившего жизнь трех последних поколений нашего общества, ограничивалось форсированным и неотменимым приобщением всех к исполнению централизованного проекта, сулившего повальное изобилие и незакатное счастье. Этот проект служил единственным источником легитимации складывающейся системы властей и привилегий, с одной стороны» и повседневных лишений и немого приспособления – с другой. Регулирование этого процесса, управление его потоками, фиксирование темпов и порядка действий, обеспечение воспроизводства необходимых ресурсов контингента, его мотивационных запасов велось усилиями разрастающейся административной системы, опиравшейся на директивное планирование и централизованное распределение, с одной стороны, и массированную индоктринацию – с другой. Само существование любого из звеньев всей системы («позволение жить») гарантировалось только ее властным центром; поэтому лояльность индивида по отношению к малому коллективу выступала механизмом контроля за индивидом, обеспечивая этим и сохранность самого коллектива: он был и узлом в системе производства и накопления ресурсов всего целого, и звеном в цепи обработки «человеческого материала».

Эта «классическая» для 30 – 50-х годов модель советского общества предусматривала жесткую сегрегацию «своего» и «чужого»: областью санкций охватывались отношения с «врагами» (эту квалификацию могли получить в принципе любые самостоятельные инициативы индивида или группы), резервом же системы выступала сфера, выражаясь армейским языком, личного времени, семейный быт. В городах он гнездился во дворах и кухнях слободских бараков и поселковых коммуналок, где коммуникативными посредниками служили еще устные формы типа слухов (сплетни, байки, анекдоты…). Вокруг простирались разнообразные локусы и топосы большого общества производства и воспитания: глазом и ухом его смотрелась газета на уличном щите, тарелка громкоговорителя в доме. Пунктами соединения масс с собою и центром были клуб, школа, массовая библиотека. Отметим, что никогда позже ни один из этих институтов не имел прежней, до- и послевоенной авторитетности, как никогда потом так не сплачивали страну в одно символы ее разыгранных побед – спортсмены и киноактеры (поздней это делали первые космонавты).

Групповой уровень общественной жизни фактически отсутствовал. Тиражи журналов (за исключением, скажем, «Огонька», «Вокруг света» и «Роман-газеты») в 30 – 50-е годы исчисляются тысячами, много – десятками тысяч, количество же их мизерно, а динамика – незначительна. Даже в сравнении с 20-ми годами ситуация с журналами заметно ухудшилась: из изданий, начавших выходить в советское время, стали издаваться в 1922 – 1935 годах более двух пятых, за следующее пятнадцатилетие – почти втрое меньше (соответственно, 49 и 17 журналов). А в наиболее динамичный начальный период всего лишь за три года – 1922 – 1925 – появился 21 крупный новый журнал.

Главной формой приобщения к печатному слову становится массовая библиотека.