Диалог литератур – диалог народов
Р. Ю. Данилевский, Россия и Швейцария. Литературные связи XVIII – XIX вв., Л., «Наука», 1984, 275 с.
Интерес к межлитературным связям, к систематизации и осмыслению взаимоотношений между национальными литературами, а также и между более крупными культурными регионами существует давно. Он не угасал даже в пору стремительного подъема национально-исторических исследований. Более того, именно в XIX столетии закладывался фундамент будущего расцвета сравнительно-исторического метода. Однако осознание литературой (и литературоведением) своей вплетенности в мировое целое шло медленно, рывками и зигзагами. Только с недавних пор преодоление ведомственной разобщенности, национальных перегородок стало велением времени, внутренней потребностью науки о литературе. Сегодня абсолютно ясно: не только диалектику межнационального общения, игру импликаций, перекличку тем, сюжетов и идей, но и важные закономерности национальной литературной жизни невозможно понять на материале одной только литературы, какой бы значительной и богатой она ни была. Насущной необходимостью постижения механизма взаимодействия культур вызвано заметное оживление в области отечественного сравнительно-исторического литературоведения.
В нарастающем потоке работ такого рода заняло свое место и исследование ленинградского ученого Р. Данилевского, посвященное русско-швейцарским литературным связям XVIII-XIX веков. Появление этой книги закономерно не только потому, что многовековое и достаточно интенсивное общение между Россией и Швейцарией не подвергалось до сих пор более или менее систематическому изучению, но и потому, что ее автор, опубликовавший в последние годы ряд интересных статей о разных аспектах этого общения, оказался подготовленным для столь нелегкого труда. Статьи были ступеньками, подступами к овладению темой, книга стала итогом (не окончательным, разумеется, а промежуточным) многолетних штудий в области русско-немецких и русско-швейцарских связей.
Книга отмечена стремлением к полноте, к учету как можно большего количества литературных фактов, в том числе и таких, что зафиксированы в архивных документах и до сих пор были ведомы только узкому кругу специалистов. В ней рассматриваются самые разные виды и формы русско-швейцарского диалога: переводы, переработки, критические отклики, соответствующие упоминания в письмах, путевых заметках, воспоминаниях, швейцарская тема в творчестве русских писателей и русская – в творчестве швейцарцев. Надо сказать, Р. Данилевский не ограничивается чисто литературной стороной дела, а старается учитывать связь явлений литературы с запросами общества, с динамикой времени, с социально-политической и нравственно-психологической атмосферой в той и другой стране. Благодаря этому он избежал главной опасности такого рода исследований – накопления и инвентаризации фактов без их теоретического осмысления, без попыток найти движущие силы, которые эти факты породили, определить тенденции, которые к ним ведут и из них исходят. Не поддался автор и еще одному искушению, подстерегающему иных специалистов по сравнительному литературоведению, – сводить диалог к «влиянию» одного писателя на другого, одной литературы на другую. Он пользуется понятием рецепции, которое означает не только усвоение и сохранение чужого, иноязычного наследия, но и его творческое развитие. Процесс рецепции, как его понимает Р. Данилевский, диалогичен по своей сути, требует активного восприятия, обратной связи, эстетической дистанции к воспринимаемому. При таком подходе учитываются все формы рецепции – от прочтения, оценки и перевода до критического осмысления и творческого соревнования.
Постоянно пользуясь сравнением, сопоставлением как основным инструментом анализа, исследователь не сводит к нему процесс общения литератур. Выбор сравниваемых объектов, как правило, оказывается важнее самого сравнения – он продиктован общей концепцией работы. Уже само включение литературных взаимосвязей в контекст принимаемой или принимающей литературы требует выхода за пределы чистого сопоставления, имплицирует создание адекватной системы отношений и, следовательно, побуждает переходить, если того требует материал, от анализа сравниваемых явлений к литературоведческому синтезу. Р. Данилевский такой возможности не упускает: об этом говорят великолепно написанные разделы о том, как воспринималось, усваивалось и «работало» в России наследие И. К. Лафатера, Р. Тепфера или, например, К. Ф. Мейера. Живым, плодотворным и действенным оно было лишь тогда, когда находило подготовленную почву для восприятия, и только в той мере, в какой соответствовало потребностям духовной жизни воспринимающей стороны.
В рецензируемой работе затрагиваются разные аспекты историко-сопоставительного подхода к общению литератур, но в центре оказывается то, что в современной компаративистике называется имагологией. Этот раздел науки выясняет, какой жителям одной страны представляется другая страна, как складывается в сознании одного народа «имаго», образ другого народа, насколько этот образ соответствует реальности, в какой мере на его создании сказываются инерция мышления, искреннее заблуждение, а то и заведомая предвзятость. В западной компаративистике до сих пор не могут решить, изучать этот круг вопросов литературоведам или же отдать их на откуп социологам. Для Р. Данилевского такой проблемы не существует. Как уже отмечалось, его методология включает в себя то, от чего его западные коллеги нередко стыдливо отворачиваются, ограничивая себя узкими рамками литературно-эстетических проблем. Привлекая к анализу факты из сферы социально-политических отношений, учитывая уровень культур, особенности мышления, исторического развития, национального склада русских и швейцарцев, он создает дотошно выписанный «фон» литературного общения, без которого вряд ли можно понять механизм формирования и бытования образа одного народа в сознании другого.
Литературный образ Швейцарии складывался у россиян под воздействием двух факторов. Во-первых, на нем запечатлелись черты того, что искали и находили в этой стране русские писатели от Карамзина и Жуковского до Достоевского и Л. Толстого. Их описания, высказывания, оценки, как восторженные, так и резко критические (напомню: многие крупные русские писатели, вслед за автором «Писем русского путешественника», бывали в Швейцарии и могли сопоставить реальность со сложившимися представлениями о ней), составили основу образа, его, так сказать, контуры. Во-вторых, на эту основу, как бы заполняя промежутки между контурными линиями, постепенно наслаивались характерные приметы, детали, подробности, исходившие от швейцарских писателей, возникавшие в процессе восприятия их произведений русским читателем. Следуя за логикой эволюции образа, Р. Данилевский время от времени меняет исследовательскую перспективу, приглядывается к своему предмету то с одной, то с другой стороны. Это, без сомнения, усложняет структуру работы, в какой-то мере лишает ее методической цельности – куда проще было бы показать Швейцарию только глазами русских. Но с точки зрения методологии – как общей, так и частной – именно такой подход представляется наиболее целесообразным: благодаря ему возникает ощущение диалога, живого общения литератур и народов.
В главе «Швейцарцы и Россия», как бы предваряющей разговор о делах собственно литературных, Р. Данилевский прослеживает, как развивались русско-швейцарские культурные отношения не только в XVIII- XIX веках, но и значительно раньше. Он приводит свидетельства первого знакомства русских со швейцарцами, приходящиеся на XVI столетие, когда окрепшее Московское государство стало проявлять интерес к политической и духовной жизни западноевропейских стран. Перед читателем проходит вереница швейцарцев, прямо или опосредованно соприкоснувшихся с Россией, с ее исторической судьбой, с ее культурой. Среди них «птенец гнезда Петрова» Франц Лефорт, воспитатель будущего царя Александра I Ф. -С. Лагарп, видный педагог и религиозный деятель Иоганн фон Муральт, входивший в круг литературных друзей Пушкина, цюрихский литератор и проповедник И. К. Лафатер, пробудивший у писателей XVIII века, в том числе и русских, страстный интерес к внутренней жизни личности, известный педагог-демократ Г. Песталоцци (о нем, о восприятии его идей в России, думается, можно было бы сказать не скороговоркой, а значительно подробнее). Эти яркие фигуры привлекали внимание не только к себе, но и к своей родине, к ее литературе, которая в свою очередь также способствовала развитию межнационального общения.
Характеризуя русско-швейцарские литературные связи в XVIII веке, Р. Данилевский обращает внимание на двойственность идеологии «гельветизма», насаждавшейся швейцарской буржуазией. Эта идеология сочетала в себе стремление к национальному единству и политической независимости с желанием во что бы то ни стало сохранить патриархальные формы жизни, отгородиться от пришедшего в движение, терзаемого народными волнениями и революциями мира. Поэтому и в России Швейцарию воспринимали по-разному: одни видели в ней пример народовластия и вольнолюбия, другие, напуганные Пугачевым и якобинцами, утешали себя созерцанием незлобивых, довольных собой геснеровских пастухов и пастушек. Разумеется, исследователь видит и другие побудительные мотивы общения литератур. Он проводит параллель между А. фон Галлером и Ломоносовым – обоих писателей и ученых воодушевляла возможность открыть через поэзию стройную организацию физического мира. Он находит жизнеспособные элементы геснеровской идиллии в «Вечерах на хуторе близ Диканьки» Гоголя и в «Казаках» Л. Толстого. В то же время от его внимания не ускользает главное – то, что интерес к поэзии швейцарского идиллика в начале XIX века стремительно падает: после Радищева «сельская тема обрела в передовой русской литературе новый общественный смысл и новые поэтические способы для своего выражения» (стр. 76).
Полновесная глава отведена в книге Н. Карамзину. Иначе и быть не может: литературный образ «новой Аркадии», обильно оснащенный приметами «чувствительного столетия», творился при непосредственном участии автора «Писем русского путешественника». Инициатор и активный участник русско-швейцарского диалога, Н. Карамзин не только восторгался красотами альпийской природы, но и критиковал, отвергал, иронизировал. Ему явно не по вкусу были партикуляристская закоснелость и местная ограниченность, свойственные швейцарцам. В его трактовке образ этой страны утратил черты иконописи, стал объемнее, сложнее, получил второй план. И все же остался образом XVIII века. Не поднимая писателя-сентименталиста до уровня восприятия середины XIX века, Р. Данилевский считает своим долгом отметить, что дало Карамзину общение со швейцарской культурой. Он называет идущую от Лафатера гуманистическую концепцию личности, уважение к живому чувству, демократическую струю, республиканизм, к которому русский писатель и историк тяготел «в душе» до конца жизни.
В главе о том, как воспринималась швейцарская повесть первой половины XIX века в России, сам материал наталкивает ученого на интересные аналогии и сопоставления: новеллы Г. Цшокке, например, в чем-то перекликаются с пушкинскими «Повестями Белкина», а что касается «Женевских новелл» Р. Теифера, то на этот счет имеются высказывания находившегося под их обаянием Л. Толстого, очень лестные для швейцарца, и Р. Данилевский, естественно, не упускает возможности развить эту тему.
Переходя к характеристике взаимоотношений со Швейцарией русских писателей-реалистов, автор исследования делает упор на их роли в разрушении и обновлении традиций, а заодно и литературного образа Швейцарии. Когда речь заходит об идиллии и буколиках, для Пушкина немыслима иная интонация, кроме насмешливой: его отвращало все манерное, неестественное, далекое от правды Ирония язвительно-остроумного Герцена не распространялась на демократические институты и свободолюбие швейцарцев – как-никак русский изгнанник был гражданином общины Шатель под Муртеном; но и от него конфедератам доставалось за мелкобуржуазную ограниченность и «нестерпимо раздражительный патриотизм» (стр. 160). Что до великанов второй половины столетия – Достоевского и Толстого, то они окончательно разрушили миф о Швейцарии как земле обетованной. «Не поэтический народ» (стр. 181)-формулирует свое впечатление о швейцарском обывателе путешественник Толстой, а Достоевский, находившийся во власти антизападных настроений, выбирает и вовсе ругательные слова, рассказывая в письмах к А. Майкову о своей жизни «в этой подлой республике» (стр. 165).
Личные впечатления не подтвердили расхожих представлений о стране «превратных толкований» (выражение Салтыкова-Щедрина). Это произошло не только потому, что беспощадные реалисты умели смотреть вглубь; сама Швейцария к середине века стала другой: острее проступало классовое расслоение, резче бросались в глаза культурный провинциализм, фальшивый энтузиазм сытого буржуа. Все это увидено и зафиксировано исследователем, из всего сделаны точные, аргументированные выводы. Но одно не совсем обычное явление, связанное с Достоевским, все же не получило толкования. Я имею в виду те случаи, когда литературный образ страны не состыкуется со сферой собственных переживаний художника. Говоря об «ином мире», ставшем катализатором внутреннего развития князя Мышкина, Р. Данилевский констатирует: «Для Достоевского существовали как бы две Швейцарии – подлинная и литературная, причем для него как романиста вторая была важнее. В этом писатель походил на Жуковского и Карамзина» (стр. 166). И все. Никаких попыток объяснить, почему не сработал принцип художника, утверждавшего, что все нужно увидеть своими глазами, услышать своими ушами. Вероятно, утопический образ Швейцарии был частью общественного сознания, на которое писатель не считал себя вправе поднимать руку. Кстати, наряду с Мышкиным тут можно было упомянуть и Николая Ставрогина из «Бесов» – он тоже мечтает о Швейцарии как о месте, где можно стать самим собой, самоосуществиться, но так и не попадает туда. Раз уж речь зашла об упущениях и пробелах (вполне, впрочем, объяснимых в труде такого масштаба), укажу на отсутствие упоминания о «Жизни к приключениях Андрея Болотова». А. Т. Болотов в Швейцарии не был, но со швейцарцами сталкивался и приложил руку к созданию литературного образа этой страны на рубеже XVIII-XIX веков. Еще более досадно, что из поля зрения автора совершенно выпало такое известное сочинение, как «Сенсации и замечания госпожи Курдюковой за границей – дан л’этранже» И. Мятлева. Швейцарии в нем посвящено немало страниц, и хотя сатирические выпады поэта направлены прежде всего против необразованной и вульгарной провинциалки-помещицы, но и альпийские города, места паломничества туристов, предстают нередко в ироническом свете, без привычного рекламного глянца. Нет в именном указателе писательницы Каролины Павловой, чей голос также прозвучал в русско-швейцарском диалоге. Явно мало и вскользь (за исключением Р. Тепфера) говорится о франкоязычной литературе Швейцарии. Едва затронута роль Швейцарии в издании книг, в России запрещенных цензурой (сочинения Кюхельбекера, Чернышевского и др.). Между тем это тоже немаловажный аспект межлитературного общения.
Как видно, картина оказывается не совсем полной. Но Р. Данилевский и не претендует на полноту. Им и так сделано поразительно много для одного человека – прослежена история длительного и плодотворного общения двух литератур, создана основа для изучения русско-швейцарских культурных связей в XX веке. Лишь один момент в книге вызывает принципиальное возражение – то, как трактуется проблема «национальной литературы». Швейцарская словесность представляется автору в виде целостного «национального» образования, объединенного не языком (их, как известно, несколько), а идеологией. Такой взгляд, по-моему, не соответствует действительности. Сегодня вряд ли найдешь хотя бы одного более или менее значительного деятеля швейцарской культуры, который бы согласился с подобной точкой зрения. Буржуазный национализм в качестве объединительного элемента не справился с культурной и языковой разобщенностью. О полном национальном единстве в сфере культуры говорить преждевременно. Самосознание швейцарцев отличается внутренней противоречивостью, двойственностью, в нем противоборствуют два фактора: сознание кровного родства с материнской (немецкой, французской, итальянской) культурой и чувство политической независимости от соседних государств. Отсюда и хроническая сложность культурной ситуации внутри страны, и двойная национальная принадлежность писателей и произведений, и многое другое. Учти все это автор – и в его книге нашлось бы куда больше места для Ж. -Ж. Руссо, Б. Констана, мадам де Сталь: они общались с Россией через посредство французской литературы, не принадлежа ей целиком. И стало бы ясно, что Германа Гессе нельзя видеть «во главе» швейцарской литературы XX века – он писатель Е большей мере немецкий, чем швейцарский, хотя и швейцарский тоже.
Очевидно, такой подход к швейцарской литературе – дело ближайшего будущего. Без него трудно помыслить изучение русско-швейцарских литературных связей на новом историческом этапе. Пока же, заключая разговор о безусловно ценном исследовании, подчеркнем: смысл взаимообогащения «диалогизирующих» культур – в преодолении застывших оценок, в ломке стереотипов мышления, в подготовке почвы для мирного сосуществования и духовного сближения народов. Задача эта жизненно важная, в высшей степени актуальная, и труд Р. Данилевского можно считать вкладом в ее решение.